Выбрав укромное место за скалой, где каменный выступ образовывал нишу, сирена свернулась калачиком, подтянув к груди израненный хвост. Рядом с собой положила меч, завернутый в тряпку, радуясь, что сокровище всё еще с ней. Но даже через несколько слоев ткани от него шло тепло – не обычное, а живое, пульсирующее, как сердцебиение. Оно успокаивало, растекалось по пальцам и поднималось к груди.
Сирена вымученно улыбнулась, глядя на клинок, как на старого друга. В нем ощущалась какая-то тайна. Рано или поздно она разгадает ее, раз между ними есть связь.
Пока размышляла об этом, что-то зашуршало в камнях. Она напряглась, пытаясь понять, не крадется ли кто-то. Ее глаза, еще слегка затуманенные недавним видением, шарили в темноте, но ничего не нашли. Источник звука был где-то рядом.
Сирена увидела его, опустив взгляд. У ее хвоста прошмыгнул маленький гриб. Возможно, тот самый, с паучьими ножками, что сбежал раньше. Лапки быстро семенили по гальке, оставляя едва заметный мерцающий шлейф. Выбросив облачко светлой пыльцы, крошка скрылась в расщелине.
Чихнув от едкого запаха, сирена проводила грибок внимательным взглядом, гадая, почему тот к ней привязался. Эта мысль словно остановилась в уме, в то время как свет вокруг медленно гас, оставив сидеть в полумраке. В голове появился туман – не такой, как чуть раньше, а мягкий, обволакивающий, словно укутывая ее в одеяло. Дыхание стало почти незаметным, каждый вдох давался с трудом, но был глубоким, спокойным. Веки тяжелели, и закрылись сами собой, погрузив в легкую дрему, перешедшую в сон, незаметно подменяя реальность.
В нем сирена словно всё еще не спала и ворочалась на холодных камнях, продолжая всматриваться в темноту. Чешуя отражала слабое свечение оранжево-красных грибов, что под тихую мелодию принялись водить вокруг хороводы. Почему-то это ничуть не тревожило – так и должно всё здесь быть. Сейчас кто-то придет, возьмет за руку и выведет из зловещего и недружелюбного царства.
И он пришёл – ее юный, златокудрый красавец, чья кровь была сладкой как мед, а кожа всегда пахла солнцем и сеном. Правда, теперь слегка изменился, но стал прекраснее, чем прежде. Сказочной, почти неестественной уже красоты, от которой перехватило дыхание.
Было и странное. Его кудри, некогда сияющие, как лучики солнца, заметно потускнели, выбиваясь из-под шляпы с волнистыми полями, как у гриба, на которых влажно блестели росинки. В ней юноша выглядел чуть нелепым, но милым. Кожа его была бледной, почти прозрачной, с синеватыми тенями, которые сирена списала на анемию после ее же укусов.
Облизнув губы, сирена вспомнила, как его теплая шея пульсирует под клыками, и голодная слюна наполнила рот. Возбуждение заставило забыть про все неприятности.
Не смутила и кружевная белая рубашка с бахромой – тонкая, почти прозрачная, со рваными краями, которые слегка шевелились, словно живые, при каждом движении. Она облепляла рельефный торс, выгодно подчеркивая линии мускулов, но ткань была чуть сырой и с землистым запахом, словно долго хранилась в подвале.
«Я пришел за тобой» – прошептали ей, и голос, низкий и бархатистый, обволакивал теплой волной, сопротивляться которой доверчивое женское сердце не в силах.
Красавец протянул руку, и сирена подалась к нему, дрожа от желания и неясного страха. Его пальцы, холодные, но мягкие, коснулись щеки, и по коже пробежали мурашки. Поцелуй был медленным, глубоким и одуряющим, еще более сладким, чем раньше.
Когти сирены слегка ему царапнули плечи, и он улыбнулся, покорно подставляя ей шею. Она привычно вонзила клыки туда, где аппетитно пульсировала синяя жилка. Но вместо крови из-под кожи начали проступать тонкие нити мицелия – белые, почти светящиеся, которые потянулись к ней, как живые. Они скользили по рукам, груди, опускаясь на живот и к ногам, найдя все ложбинки. Обвивая, как паутина, проникали под кожу – не больно, а мягко, с легким покалыванием, что ощущалось блаженством, и врастали всё глубже.
Сирена чувствовала их, как тонкие, теплые струйки, соединившие с гротом, с грибами, с грибницей. Юноша был настойчив и смел в дурманящих ласках, угадывая желания еще до того, как те появлялись. А когда она ощутила в себе его орган, сердечко забилось в притягательном ритме противоестественного ее природе союза, унося в свободный от стыда мир наслаждений.
Сладостные спазмы блаженства прокатывались по телу подчиняющей и жаркой волной, и это тайное, запретное для других царство для него стало нормой. Именно так должно быть всегда. А ненормально тогда, когда всё не так. Эта нехитрая формула сирену сейчас потрясла, выглядя чуть ли не откровением свыше.
«Теперь ты моя…» – прошептал его голос. В нем звучал хор грибов, шепот мха, шелест спор, которые осыпались с его шляпы, покрывая сирену тонким налетом, сверкающим, как звездная пыль. Она задрожала, балансируя на грани наслаждения и ужаса, чувствуя, как проникают и входят в нее, связывая неразрывными узами.
В ней действительно оставили такой отпечаток как внутри, так и снаружи. Кружевная рубашка прилипла к ее коже, как пленка, впитываясь, подобно теплому маслу. В ней чешуя засветилась, а волосы – длинные, темные, обвили голову юноши, словно тоже пытались его поглотить, став одним целым – частью его, частью грибницы и частью грота. Каждое движение тела словно качало в лоно саму душу этого места мощным насосом, пока не заполнило доступные полости чем-то горячим и липким.
Сирена даже не заметила, когда златокудрый любовник исчез – восхитительно глубокий оргазм, всё еще пульсировал в теле, удерживая на пике блаженства, которое казалось почти бесконечным. Она в нем дрожала, как лист на ветру, а наслаждение, подобно волнам, что мягко откатывались, разбиваясь о берег, поднималось из глубин ее существа, оставляя в сладкой, нежнейшей истоме. В ней сирена видела себя почти божеством – кожа сияла, как жемчуг, а на голове красовалась грибная шляпка, темно-изумрудная, с тонкими прожилками, из-под которой струился свет с оттенками рассвета на море.
Но сквозь быстро утончающуюся ткань сновидения начал пробиваться внешний звук – высокий, мелодичный, почти неземной. Голоса, звучащие, как хрустальные колокольчики, сливались в хорошо спевшийся хор. Их гармония была завораживающей, но с ноткой зловещей торжественности, которая заставила сирену проснуться.
Встрепенувшись, она резко села и открыла глаза. Израненный хвост дернулся, но тело еще чувствовало отголоски блаженства, которое эту боль приглушило. Кожа покрыта тонким серым налетом, а сердце билось в ритме, который казался чужим, словно споры внутри его изменили, и кровь текла в ней уже как-то иначе.
«Спасителя», чьи нити вошли так глубоко в тело, уже рядом не было. Он растворился, как призрак, оставив землистый запах – тяжелый и густой, с нотками сырости и гниющей листвы, стал частью нее, пропитав собой всё. От нее больше не пахло ряской и тиной.
Воздух стал гуще, и сирена почувствовала, как её жабры сжимаются, будто сопротивляясь вторжению, а разум наполняется тревожным вопросом: что, если этот сон был не просто видением? Что, если в ней начало что-то расти?
Грот вокруг ожил: оранжево-красные грибочки на холмиках веселились вовсю. Чуть раскачиваясь, они теперь пели, вспыхивая гипнотически мерцающим светом. Их сияние было синхронным, а мелодия, нежная, но властная, звучала, как древний гимн. После пробуждения хор сменил партию – высокие сопрано и альты уступили место глубокому тенору с вибрацией, от которой по телу сирены побежали мурашки.
Она вскочила и, оглядев себя, увидела, что оплетающие ее нити мицелия – белые, почти прозрачные – высохли и начали осыпаться, превращаясь в невесомое облачко пыли, которое медленно оседало на камни. Часть ее попала в жабры, вновь заставив чихнуть.
Сирена провела когтями по груди, чувствуя легкое покалыванием там, где нити мицелия, возможно, еще оставались. Там едва заметны тонкие, белёсые линии, которые серебрились, как паутина, вплетенная в кожу. Особенно много их было в самых интимных местах, где они словно образовали дорожку.
Эти мерзкие грибы на неё выдули споры? Но тогда…
Сирена замерла, ее глаза расширились от ужаса, когда осознала, что кто-то в ней был. Естественные отверстия тела сочились чем-то желтоватым и вязким. Оно было странно горячим и почти жгло, согревая изнутри ее тело. Там всё еще влажно и сочно, и ощущение характерной заполненности медленно растекалось внутри.
Грибы отметили этот ужасающий факт нарастающим мощью крещендо – их пение стало громче, мелодия ускорилась, и голоса, смешавшись от высоких до низких, сплелись в финальный аккорд, грянув так, что со сталактитов посыпалась пыль.
Этот торжественный звук подтвердил их триумф, став последней каплей – сирена почувствовала, что балансирует на грани безумия. Ее приглашали остаться здесь навсегда, но она сыта всем этим по горло. Еще немного – и закончит свое приключение в таком же вот холмике – сладкая и страшная смерть. Или сама станет грибом?
Сирена захотела убраться отсюда как можно быстрее, но ползти по камням на раненом хвосте не могла. Каждый метр отзывался в нем острой болью, а изодранные в кровь плавнички, здесь бессильны.
Оглянувшись, сирена бросила взгляд на воду – темную, неподвижную, страшную. Но выбора не было. В любом случае все реки впадают в какое-то море. Течение куда-то, да принесет.
Она сжала меч, всё еще завернутый в тряпку, и его тепло, мягкое и успокаивающее, дало ей уверенность. Скользнув в воду, сирена позволила течению себя подхватить, чтобы уплыть как можно дальше от похотливых, поющих грибов, их торжественных гимнов и того, кто оставил в ней мерзкое семя. Вдруг оно прорастет?
17
«Отдай мне жизнь, отдай мне боль. Ты так страдал, ты так устал!» – песня в уме все еще крутилась рефреном. Мелодия, манящая и зловещая, звучала, как эхо, когда он, наконец, себя осознал. Но кто, где и почему – еще непонятно. Память возвращалась медленно и неохотно, проступая, словно чернила, пропитывающие толстую стопку бумаги. Сначала лишь пятна, затем отдельные слова, и только потом разрозненные образы, что складывались, как пазлы в картину. А хуже ее, казалось, быть не могло.