Больничную палату легко узнать по запаху антисептика и хлорки – резкому и едкому, что пробивался сквозь бессознательность, словно это и был ее вкус. Тело было тяжелым и неподвижным, став тюрьмой, где нельзя шевельнуться. Мышцы игнорировали приказы ума, и теперь слабо верилось, что его слушались раньше – привычное и повседневное чудо, которое ценишь, лишь когда его нет.
Сейчас тело автоматически выполняло только самые необходимые функции, да и то как бы не все. Грудь медленно поднималась и опускалась – дыхание было механическим, поддерживаемое аппаратом, чей ритмичный писк звучал где-то рядом, напоминая, что пациент еще жив.
Кожа, холодная и влажная от пота, липла к простыне, а звуки воспринимались, как из далекого сна: приглушенный гул голосов за дверью, скрип тележки в коридоре, слабое жужжание ламп – всё доказывало, что мир за пределами тела еще существует, но жизнь в нем выглядела уже как насмешка.
Стройная и худенькая девушка, что каждый день приходила в палату, звала его Монечкой. Он был не против. Имя казалось правильным, как ключ, который подходил к замку, но почему-то не мог открыть дверь. Там даже не заперто – он слышит и видит, но зрачки неподвижны и словно пусты.
Наконец, настал день, когда Моня память вернулась. Она, как осколки разбитого зеркала – острые и ранящие, если их склеить. Он человек с тремя личностями, из которых здесь только одна. Она помнит белоснежные крылья, которые пожирало яркое пламя. Запах горелой плоти и перьев. Отчаянный, полный боли и ярости крик. Прыжок и темная вода, сомкнувшаяся над головой.
А потом… Потом всё обрывалось, будто кто-то выключил свет. А когда вдруг включили, очнулся в больнице.
Врачи считали, что он всё еще в коме. Моня слышал их голоса, а иногда даже смех. Это казалось ужасающе диким: как можно смеяться прямо при нем? Видимо, подсознательно ждал скорби от мира, хотя понимал, как это наивно.
«Реакции на стимулы нет», – слышал он каждое утро и беззвучно кричал, что всё-таки здесь. Но тело оставалось немым, а разум беззвучно скребся об стенки тюрьмы, удивляясь, что это не слышат. В ней каждый звук, каждый шорох в палате становился событием: скрип двери, шаги медсестры, шелест халатов и аромат цветов, которые иногда приносили.
Воспоминания Инь вызвали в нем противоречивые чувства, где слишком много всего: гнев, ревность, стыд, но там же что-то очень близко к любви, как Моня сейчас это видел. Не так, как с Роби – там он слабой был стороной. С Юлей же хотелось быть уверенным, сильным, чтобы окружить нежной заботой, словно согревая дыханием хрупкий цветок. Когда она брала его руку в свои, ему хотелось кричать от отчаяния, потому что не мог также нежно сжать пальцы в ответ.
Она – единственная, кто говорил, как с живым. Приходя к нему, рассказывала, как прошел день, что делала, думала – всё-всё-всё. Юля выговаривалась, деля с ним надежды, мечты, тревоги и страхи, о которых бы не сказала, зная, что слышит ее. Особенно про то, как любит и ждет.
Моня остро жалел, что был глуп и слеп. Ну какая игра, если каждый день слышал ее – «Да. Всегда»? Сейчас казалось, что в этих нехитрых словах куда больше глубины, чувств и смыслов, чем в межгалактических тёрках с демонами, божествами и гибелью целой вселенной, что осознать просто не мог.
Зато понял Юлю. Ранее словно не видел ее, задушив в себе то, что позволить не мог. А та поддразнивала его, зная, что точно смутится. То случайно коснется руки, то обнимет чуть дольше, чем нужно, вогнав его в краску. При этом прижималась так близко, что Моня чувствовал ее бедра и грудь.
Юлька могла нарочно пройти мимо в одной тонкой майке и бросить взгляд – вроде невинный, но с искрой-провокацией, что заставлял сердце биться быстрее, а щеки гореть. Она это видела, а Моня злился на себя и ее. Как и на мысли, фантазии, чувства, которые не могут не возникнуть в уме.
В его воображении, в те редкие моменты, когда всё же срывался, он представлял, как ловит, притягивает Юльку к себе, впивается в мягкие губы своими, ощущая упругий трепет и тепло ее тела, его запах и вкус. То, как оно расслабляется и затихает в объятиях, позволяя делать всё, о чем долго мечтал. В этом интимном измерении они только вдвоем. В нем ни стыда, ни запретов, но фантазии убивало чувство вины: как можно быть таким извращенцем? Почему они вообще появились в мозгах?
И Моня гнал их, повторяя себе, что это сестра, пусть не по крови, но по законам морали. Эти желания, как считал, были тайным грехом и непростительной слабостью, которую в себе презирал. Как оказалось, Юля думала так же. Ее отзыв-пароль всегда был признанием, которое прятала лучше, чем он. Но они не сказали об этом друг другу, чтобы не нарушить табу. Если бы не Сири, так бы и жили. Только ей на условности было плевать.
Моня не вполне понимал, благодарить ее или же ненавидеть. Сири – это Инь в хардкорном режиме без тормозов. «Гостья из будущего», можно сказать. То есть, часть его, ушедшая в «автономное плаванье», словно из одного стакана перелили в другой. Они вроде разные, но вода-то одна…
Когда Моня думал об этом, голова начинала болеть. Это всё философия, а делать-то что? Чем так жить, лучше сдохнуть. У Инь, конечно, крышу снесло, но как в этом винить? Она поступила как раз по-мужски, сделав то, что ему не под силу. Жаль, что финал получился таким.
Единственно светлый в той драме момент – Юлю не тронули. Отобрали у нее телефон и решили напугать – «вот в следующий раз…». Что заставило их судьбы пересечься так странно? Поистине убийственный розыгрыш вышел: кома и труп. Даже если поправится, то впереди суд.
Инь, видимо, вернулась к себе, и кто знает, что будет теперь? «Та-Которую-Ждут» для всех слишком лакомый приз. Как колобок, что ловко от всех уходил, пока не сожрала лиса.
День шел за днем, но ничего не менялось. Моня всё так же лежал, как бревно, не в силах даже моргнуть. Делали какие-то процедуры врачи, приходила и плакала мама, но Юля сидела с ним целыми днями. Садилась у изголовья кровати, прохладной рукой щупала лоб и, рассказывая что-то, тревожно вглядывалась, надеясь увидеть отклик в глазах.
Моня слушал ее, временами проваливаясь в полузабытье, где его посещали кошмары. На этот раз в них пришла Роби – обнаженная, с печалью в глазах. Ее губы шевелились, но до него не долетало ни единого звука. Когда она повернулась, увидел не белоснежные крылья, а обгоревшие, похожие на черные ветки.
– Ты? – едва слышно выдохнул Моня. Горечь вины сжала сердце. Это из-за него!
– Да. Всегда, – машинально ответила Роби, уходя в темноту.
Но голос был уже не ее, и Моня проснулся. Ещё расфокусированные после сна глаза с трудом уловили белеющее неясное лицо, чьи черты размывались, будто нарисованные акварелью на мокрой бумаге. Но обрамляющие его черные волосы с красными прядями не оставляли сомнений, кто перед ним.
Похоже, Юля что-то заметила. Возможно, вздрогнул или даже сказал. В любом случае он чем-то привлек ее внимательный и настороженный взгляд.
С минуту она прислушивалась к его дыханию, точно чуткий зверек. Разочарованно вздохнула, решив, что ей показалось. Ссутулившись, опустилась на стул. Лицо погасло, будто потухла свеча. А Моня бы пожертвовал всем, чтобы ее снова зажечь.
Вот бы моргнуть, издать хоть какой-нибудь звук! Показать, что он здесь! Что слышит и видит ее!
Его разум метался, как пойманный зверь, отчаянно пытаясь найти способ пробить эту стену. Нет хуже муки быть просто обузой, тенью того человека, которого любят и ждут.
В палату вошла медсестра и вопросительно посмотрела на поникшую Юлю. Посветила в глаза пациента ручкой-фонариком, устало вздохнула. Видимо, та нажала кнопку тревоги, и этот вызов был точно не первым. Пожав плечами, женщина на нее посмотрела с укором и молча вышла, оставив горьковатый запах каких-то лекарств.
Когда шаги стихли, сестра нервно заерзала, сидя на стуле. Ее пальцы теребили край блузки, будто боролась с собой или с каким-то порывом, который было трудно понять.
Юля опасливо оглянулась на дверь. Кусая губу, наконец-то решилась. Быстро, но осторожно взяла безжизненную Монину руку. Сестра вся дрожала, но в ее прикосновении было нечто отчаянное и очень интимное, словно боялась, что кто-то войдет.
Поколебавшись секунду, Юля подняла халатик и, оттянув резинку трусов, прижала руку Мони к полоске шелковистых кудряшек. Они были теплыми, немного влажными, но его пальцы, почувствовав это, даже не дрогнули. Зато простынка на чреслах стала подниматься характерным бугром.
Шокированный ее выходкой, Моня внутри себя ахнул: да что она делает!? Инь развратила сестру!
В голове шторм эмоций – сначала смущение, острое и жгучее, от которого хотелось провалиться сквозь землю. Затем стыд, тяжелый, как камень, за то, что стал невольным участником этого вопиюще бесстыжего акта. Но к ужасу Мони, всё перекрыло волной возбуждения. Ни о чем другом уже думать не мог.
Продолжая прижимать к себе руку, Юля не сводила с него внимательный взгляд. А неподвижные, но совсем не мертвые пальцы, чувствовали интимную мягкость и тепло ее кожи, вызвав прилив крови в паху, что было не скрыть.
Заметив это, Юля переменилась в лице – щеки вспыхнули ярким румянцем, а глаза расширились и стали как блюдца. Она тут же вскочила, поспешно одергивая свой накрахмаленный белый халатик. Ее движения теперь были резкими, почти паническими. Дрожа как осиновый лист, заметалась по палате, как птица, прежде чем вновь нажать кнопку. Впившись взглядом в простынку, сестра беззвучно шептала, словно молясь про себя.
На этот раз никто не пришел.
Не выдержав, Юля выскочила за дверь и, стуча каблучками, умчалась за помощью. Через минуту притащила в палату врача и стайку студентов, которую возглавляла элегантная и строгая дама в стильных очках.
Пока та читала медицинскую карту, глаза Мони вновь просветили фонариком, словно надеялись что-то там отыскать. И в очередной раз никого не нашли. Озадаченно хмыкнув, докторша сунула руку под простынь, произведя профессиональный, но беглый осмотр.