Юлим вздрогнул, словно пробуждаясь от транса, и в его глазах, уже лишенных прежнего страха, появилась покорность с энергичным желанием ее доказать. Сатир резко вдохнул, поднялся на колени и стукнул кулаком в грудь, демонстрируя так окрепшую мужественность и воинский дух. В воздухе витал густой, сладковатый запах их близости, которую приняли и почувствовали здесь уже все.
Чуть позже сатиры разорили гнездо троглодитов, что преграждали им путь, и Юлим поразил всех, став героем этого дня. Еще никогда товарищи не видели в нем столько пыла, и все понимали причину: красные следы от присосок на груди и шее были четко видны.
Безобразные твари шипели, угрожающе махали дубинками, а юнец, обычно стоявший в задних рядах, вдруг вырвался в первый. Его глаза были еще слегка затуманены, но сражался он с доселе невиданной яростью, повергая врагов одного за другим. Страсть, которую Инь разожгла, вылилась в свирепый напор, который соратникам оставалось лишь поддержать.
После боя Юлим, тяжело дыша, встал и вытер со лба пот среди удивленных такой прытью сатиров. Окружив, героя хлопали по спине и восторженно блеяли, отдав должное его силе и храбрости. Но полный благоговения взгляд был устремлен только к Инь, которой юнец посвятил этот подвиг.
Все обернулись к сирене, и в глазах она словно увидела свое отражение – новое «я». Уже не Инь, а темную Сири, чья змеиная улыбка обещала им еще больше. Подобно мотылькам, которые летят на огонь, они придут к ней, чтобы сгореть в пламени страсти. Она сломает их одного за другим, поднимая воинский дух и лингамы.
Быстро выяснилось, что в этом ей не было равных. Сирена бафала, как божество, вдохновляя на ратные подвиги всю рогатую банду. Не просто пробуждала в них силу, а творила нечто сродни ведьминой магии, трансформируя возбуждение в исступление и ярость берсерков.
Этот духоподъемный навык все оценили, что оставило без работы Иву и Вилку, которые в этом не так хороши, хоть и старались. Их, конечно, бесило, но конкурировать с Инь они не могли. Уровень знаний и навыков, полученных в заведении Мири, на порядок был выше. Там жрицы любви обучали искусству, выходившему за рамки плотских утех. А случку, как до нее было здесь, нельзя назвать сексом.
Для сирены же это симфония – движения, взгляды и шепот сплетались в мелодию страсти, а ее тело – алтарь, где она и любовник возносили себя богам наслаждения. И незримые руки жадно принимали их жертву. Инь знала, как одним лишь касанием вызвать дрожь предвкушения. Чувствовала, как ее пальцы раздувают огонь в чреслах сатиров, как дыхание опаляет их кожу, а взгляд, глубокий и зовущий, заставляет забыть обо всем. И в этот момент сама растворялась в их страсти.
Нельзя сказать, что девушки клана были совсем безнадежны, но техника их подводила. И не хватало главного – умения зажечь и управлять этим сладостным пламенем, сгорая в нем вместе с партнером, чтобы воскреснуть как феникс.
К примеру, Вилка, с ее широкими плечами и мужской силой, пыталась компенсировать утонченность напором. Подход был прямолинейным, как удар твердым копытом: она сжимала в медвежьих объятиях, и ласки переходили в борьбу. Сдавленная бедрами жертва хрипела, внимая страстному шепоту, который звучал, как угроза. Полузадушенный и нередко травмированный самец выходил на бой с желанием вернуть утраченное в сексе достоинство. Пусть слабый, но эффект все же был.
Ива, напротив, казалась слишком мягкой и робкой, выглядя куколкой, которую невольно можно сломать. Ее прикосновения были неуверенными и боязливыми, словно опасалась сделать что-то не так. Она могла часами гладить по шерсти, напевая тихо и нежно, но вызывала жалость, а не желание, не зажигая нужной для боя искры. Эти ласки лишь расслабляли самца, который нередко засыпал прямо на ней, что доводило бедняжку до слез. Чтобы утешить ее, сатир храбро сражался, показывая, что всё было не зря.
Неудивительно, что ушли к той, чьи движения были точными и выверенными, как прыжки фигуристки на льду. Инь начинала с легкого касания чувствительных точек сатиров – кончиков заостренных ушей, основанья рогов и хвоста. От таких прикосновений самец сучил копытами и мелко дрожал, а вертикальные козьи зрачки расширялись до радужной сферы.
И только потом сирена переходила к лингаму. Ее шепот вплетался в их стоны, а тело дарило наслаждение, которое сатир принимал уже как наркотик, не в силах без него обойтись. Инь доводила до грани мерным движением таза и останавливалась, обещая продолжить, как только бросят под ножки вражеский скальп.
После такого аванса недруг был обречен. Рассвирепевший сатир сметал с пути всех, чтобы как можно быстрее вернуться к ней за наградой. А получив желанное, млел глупой улыбкой и ждал нового боя, как повод вернуться. Это работало лучше всего.
Под чары не попали лишь трое из стада – Пухлик, Клаукс и Грит. Регенерация первого слегка затянулась, а второй слишком стар, как он сам говорил. Третий возбужденно косил глазом, но стойко держался, когда Инь провоцировала его нарушить обет. Как шептались другие, минотавр всецело предан богине, которая ему отказала, и рана безответной любви терзала это большое и могучее сердце.
Драма рогатого аристократа тронула Инь. О, если бы ей дали его излечить! Мелодию этой любви она бы сыграла без фальши. И дело не в шипастом ошейнике, внушавшим нежные чувства, а в их единственной близости на ритуале умарки – крайне болезненную, но пьянящую, с глубоким и незабываемым фейерверком финала, но фоне которого уже меркло всё.
Инь до сих пор ощущала в себе отголоски, чувствуя жар, когда вспоминала тот первый свой крик. Она проигрывала в уме сцену снова и снова, мечтая ее повторить. А глядя на Грита, кусала губу, любуясь его мощным телом, и задерживала взгляд на огромном лингаме, который забыть уже не могла.
Пытаясь соблазнить, Инь использовала всё свое мастерство, но провокации позой, походкой и взглядом, не дали почти ничего. Минотавр отмахивался, как от назойливой мухи, умудряясь казаться бесстрастным там, где другие бы сорвались с цепи.
Сирена знала, как трудно ему это дается. Жадно ловившие ее запах ноздри чуть раздувались, белки глаз наливались кровью, а пальцы сжимались в кулак, когда Инь, ублажая кого-то, смотрела на Грита, искушая его. Зовущий и обещающий взгляд тянул к себе как магнитом, но упрямый рогач пока был сильней.
– Не мучай ты его, – по-отечески попросил ее как-то Клаукс на одном из привалов. – Парень прошел длинный путь, но трагедия в том, что там не светит вообще ничего.
– Даже если заставит ему служить меч? – спросила Инь, найдя повод сесть к нему на колени.
Хорошо бы разговорить старика. А еще лучше трахнуть, чтобы выбить всю дурь из башки. Тот избегал ее из-за странных теорий о страстях и пороке. Он считал их помехой, а сирена – искусством, и лишь поединок бы их рассудил.
– Возможно, так Грит спасет мать, но всё равно не получит что хочет. – Клаукс сделал движение, словно собирался встать, но в губы ткнулся сосок.
– И что же он хочет?
– Отбить любимую. – Голос звучал уже глухо, после того, как Инь прижала морду сатира к груди.
– Небось, у дракона?
– У родного отца. С ним очень много проблем. Служить божествам всегда нелегко.
– И чем же вам платят за службу? – Инь отняла его от груди, чтобы мог что-то еще рассказать.
– Чем? Тем, что живем. У тебя с Вахра-об-али разве не так?
– Нет. Я сама по себе.
– Служат все, даже если не знают кому. – облизал губы Клаукс. – Но проще, когда есть господин или цель.
– И какова ваша?
– Снизить энтропию, порождаемую активностью сумасбродных божеств.
– И ваш Грит кто-то из них? Ах, как это мило! – восхитилась она, отметив, как крепок воскресший лингам. – Семья прежде всего! Какая романтика у них лабиринтах! Расскажи чуть побольше, меня интригуют детали. Знаешь, я видела в галерее у Мири портрет минотавра. Они так похожи! Но ты, смотрю, тоже еще о-ого-го! Теперь от меня не сбежишь.
Болтая и ерзая у него на коленях, Инь почувствовала под собой отнюдь не стариковскую стать. Там словно сталь. Воздержание было, видимо, долгим, и сатир цеплялся за него изо всех сил.
Клаукс сглотнул, кадык заходил взад-вперед, выдавая нервозность. Длинные пальцы, привыкшие порхать по свирели, наконец, легли на попку сирены, не осмеливаясь, как следует сжать. Но она уже понимала, что крепость падет.
– Нет, нет, нет! Я не могу терять семя, которое копил столько лет… – забормотал он в горячке, сражаясь с животным инстинктом в уме.
– Почему? – Инь удивленно подняла бровь, заинтригованная этим обетом. Верного своей любви минотавра еще можно понять, но старику-то зачем целибат?
– В нем тайная мудрость, а плотские удовольствия доступны даже скоту. Они осквернят мой праведный путь… – горячо зашептал Клаукс, еще пытаясь ее отпихнуть.
– А давай мы проверим? – предложила она и, высунув язык, обвила им его шею и мягко сжала, чуть придушив.
Присоски впились в дряблую кожу, оставляя на ней синяки. Сатир затряс бородой, захрипел, а вертикальные зрачки расширились, затеняя золотистую радужку. В них мелькнуло нечто дикое и первобытное, что так долго в себе подавлял. И оно брало вверх.
Клаукс задрожал всем телом, и пальцы, лежавшие на ее ягодицах, стали сжиматься, но тут же ослабляли хватку, не переступая фатальную для сатира черту. Его дыхание стало тяжёлым, прерывистым, и выступивший на лбу пот стекал по вискам, теряясь в седой бороде.
– Я… я не должен… – жалобно шептал он. Голос срывался на стон, когда язык сжимал горло сильнее, а запах сирены – мускусный, сладкий – проник в ноздри, размывая и лишая ясности ум.
– Нет, старичок, ты как раз должен, раз меня пригласил! – мстительно напомнила Инь.
В ее золотистых глазах Клаукс уже видел неизбежность падения, но боролся, призывая на помощь накопленные добродетели, анализ и логику, благие заслуги, но ничто из уже спасти не могло. В переживаемой им страсти их ценность упала почти до нуля. Сейчас все свои священные свитки охотно положил бы под попку сирены, чтобы удобнее войти. Духовность проиграла страстям.