— Где же вы собираетесь остановиться в Токио?
— Пока не знаю. Дело в том, что я еду туда впервые… Вначале, может быть, устроюсь в студенческом общежитии нашей префектуры…
— Значит, Кумамото уже…
— Да вот только окончил.
— А, так, так, — сказал усатый, опустив «поздравляю» или «прекрасно», и спросил: — Хотите, значит, поступать в университет? — Спросил, как о чём-то самом обыденном. Сансиро даже обиделся. И ответил лишь коротко:
— Да.
— А на какой факультет? — последовал вопрос.
— На первый.
— На юридическое отделение?
— Нет, на филологическое.
Усатый снова произнёс своё «так, так», которое всякий раз вызывало у Сансиро какое-то странное ощущение. Этот человек либо важная птица, либо вообще смотрит на других свысока, а может быть, у него просто весьма смутное представление об университете. Какое из трёх предположений верно — неизвестно, и Сансиро поэтому не знал, как следует вести себя с усатым.
В Хамамацу оба, точно сговорившись, стали завтракать. Поезд всё ещё стоял. По перрону прогуливались иностранцы. Среди них, видимо, была супружеская пара. Несмотря на жару, они ходили под руку. Одетая во всё белое, женщина была необыкновенно хороша. За всю свою жизнь Сансиро довелось знать всего нескольких европейцев: двух преподавателей колледжа в Кумамото — одни из них, правда, был горбун, и миссионерку, которую он, однажды видел, с острыми чертами лица, очень напоминавшую щуку. Не удивительно поэтому, что элегантно одетая красавица иностранка была ему не просто в диковинку, а казалась существом высшего порядка. Сансиро как заворожённый смотрел на неё не отрывая глаз. При такой внешности, решил он, можно простить и надменность, и тут же подумал, насколько жалким выглядел бы он в Европе среди таких вот людей. Как ни прислушивался Сансиро к разговору супругов, когда они проходили мимо его окна, он ничего не мог понять, настолько отличалось их произношение от того, которому учили в колледже.
Усатый тоже выглянул в окно из-за спины Сансиро.
— Всё ещё никаких признаков отправления? — спросил он, посмотрел на европейцев-супругов и, подавляя зевок, вполголоса заметил: — Красавица, правда?
Тут Сансиро спохватился, что ведёт себя как деревенщина, резко отвернулся от окна и сел на своё место. Последовав его примеру, сосед сказал:
— Да, ничего не скажешь, европейские женщины действительно хороши.
Сансиро не нашёлся, что ответить, лишь улыбнулся. Усатый продолжал:
— Бедняги мы с вами. Ни лицом не вышли, ни ростом не удались, и ничто нам уже не поможет: ни победа в войне с Россией, ни даже превращение Японии в перворазрядную державу. Впрочем, под стать нам и дома и сады. Вы вот не бывали ещё в Токио и не видели Фудзисан. Она скоро покажется. Это единственная достопримечательность Японии. Больше похвалиться нечем! Но ведь Фудзисан существует сама по себе. Не мы её создали.
Усатый опять усмехнулся. Встреча с таким человеком была для Сансиро полной неожиданностью, особенно после русско-японской войны. Просто не верилось, что он японец.
— Но теперь наша страна день ото дня будет развиваться, — вступился за Японию Сансиро.
— Погибнет! — спокойно изрёк усатый.
«В Кумамото избили бы за такие речи. А то и к ответу притянули бы как государственного преступника», — подумал Сансиро, у которого не могло даже возникнуть подобных мыслей. Поэтому он решил, что усатый над ним потешается, пользуясь его молодостью. Тот и в самом деле улыбался своей добродушной улыбкой. Однако тон у него был совершенно серьёзный, и Сансиро, озадаченный, замолчал. Тогда усатый сказал:
— Токио больше Кумамото. Япония больше Токио. А человеческая мысль… — Он сделал паузу, взглянул на Сансиро и, убедившись, что тот слушает, сказал: — Человеческая мысль необъятна. Нельзя заниматься самообманом, иначе вместо пользы принесёшь Японии вред.
При этих словах Сансиро впервые по-настоящему ощутил, что покинул Кумамото. В то же время он не мог не подумать, насколько был труслив, когда жил там.
В Токио поезд прибыл вечером, и Сансиро расстался с усатым, который так и не назвал своего имени. Впрочем, Сансиро это не очень интересовало, он полагал, что подобных людей будет встречать в Токио на каждом шагу.
2
Многое в Токио удивляло Сансиро: и как звенят трамваи, и какое множество людей успевает входить и выходить из вагонов, и здания делового квартала Маруноути. Но больше всего его поразило то, что идёшь-идёшь по Токио, а конца всё нет. Везде, где бы он ни бродил, он видел штабеля строительного леса, груды камня, в глубине кварталов возводились новые дома, а перед ними продолжали ещё стоять старые, полуразрушенные. Казалось, что всё рушится. И в то же время строится. Всё было в движении, менялось буквально на глазах.
Сансиро был подавлен тем, что чувствовал себя словно деревенский житель, впервые попавший в большой город. Все знания, полученные им в колледже, оказались вдруг несостоятельными, как патентованное средство против болезни. Он растерял чуть ли не наполовину уверенность в себе, и это очень его угнетало.
Если такая кипучая деятельность и есть реальный мир, значит, до сих пор он жил вне его, словно средь бела дня спал на перевале Хорагатогэ[9]. Так может ли он сейчас проснуться и начать действовать? Трудный вопрос. Он попал в самый центр деятельности пока лишь в качестве наблюдателя, поскольку, как и прежде, был всего-навсего студентом. Всё в мире непрерывно движется, он это видит, но вынужден оставаться безучастным. Его мир и мир реальный лежат в одной плоскости, но ни в одной точке не соприкасаются. Сансиро не угнаться за непрерывно движущимся миром. И это сильно его тревожит.
Такие чувства обуревали Сансиро, когда он, стоя в самом центре Токио смотрел на проносившиеся мимо трамваи, поезда, на людей в белых кимоно, на людей в чёрных кимоно. Сансиро и не подозревал о существовании другого мира, мира духовного, составляющего внутреннюю жизнь студентов. Идеи Мэйдзи преобразили Японию за сорок лет. На подобные коренные перемены Западу понадобилось целых три века.
Однажды, когда Сансиро, сидя дома, скучал в одиночестве в самом центре беспрерывно меняющего свой облик Токио, пришло письмо от матери. Первое письмо, полученное им в Токио. Мать писала обо всём понемножку. Прежде всего она сообщала, что нынче, хвала господу, богатый урожай, затем просила его беречь здоровье, а также остерегаться хитрых и злых людей, которых так много в Токио («так что будь осторожен»). Из письма он узнал, что деньги на ученье будет получать в конце каждого месяца («так что не беспокойся»). Заканчивалось письмо сообщением о двоюродном брате Масэ-сан из семьи Кацуда, который, как она слышала, окончил естественный факультет и теперь, кажется, работает в университете. Пусть Сансиро его навестит и попросит помочь. Имя этого человека, что было, собственно, самым главным, она, видимо, поначалу забыла написать, так как на полях была приписка: «Г-н Сохати Нономия», и несколько новостей. Ао, чёрный конь Саку, вдруг заболел и издох, Саку очень переживает. О-Мицу-сан принесла в подарок форель, и они всю её съели — в Токио, увы, не пошлёшь, протухнет в дороге. И ещё кое-что в том же духе.
От письма на Сансиро пахнуло стариной. Ему просто некогда читать подобные письма. Только вот матушку не хочется обижать. Тем не менее он перечёл письмо дважды. Ведь, по существу, реальный мир, с которым он сейчас соприкасается, — это мать. Она живёт по старинке в деревне. Есть ещё женщина, с которой он ехал вместе в вагоне. Но она мелькнула, как молния, и Сансиро едва ли может считать её чем-то реальным. Поразмыслив, Сансиро решил навестить Сохати Нономию, как наказала мать.
Следующий день выдался особенно жарким. «Вряд ли в каникулы я найду Нономию в университете», — думал Сансиро. Однако адреса его мать не сообщила, и Сансиро решил всё же сходить на факультет навести справки. Около четырёх часов дня, миновав здание колледжа, Сансиро вошёл в ворота университета со стороны улицы Яёи. На двухдюймовом слое пыли, покрывавшем улицу, виднелись отпечатки гэта, ботинок, варадзи[10], не говоря уже о следах колясок рикш и велосипедов — они попадались на каждом шагу. Идти было душно и противно. Правда, в университетском дворе Сансиро почувствовал облегчение: там росло много деревьев. Первая дверь, которую он толкнул, оказалась запертой. Обогнул здание — тоже напрасно. Наконец он заметил боковую дверь. На всякий случай толкнул — она подалась. В коридоре дремал служитель. Сансиро объяснил ему цель своего прихода. Некоторое время служитель разглядывал рощу Уэно за окном, видимо, никак не мог проснуться, потом вдруг сказал: «Он, кажется, здесь», — и ушёл куда-то. Ничто не нарушало тишины. Вскоре служитель вернулся и сказал:
— Пройдите.
Сказал просто, словно старому приятелю. Сансиро торопливо последовал за служителем, свернул за угол и по коридору с цементным полом спустился вниз. Сразу стало темно, будто после яркого, слепящего солнца. Но через некоторое время глаза привыкли к темноте и стали различать окружающие предметы. Слева показалась настежь открытая дверь. Из неё высунулась голова: широкий лоб, большие глаза. Черты лица, как у буддийского бонзы. Очень высокий и очень худой, что, видимо, помогало легко переносить жару. Поверх летней рубашки накинут пиджак, кое-где в пятнах. Человек поклонился.
— Пожалуйте сюда, — сказал он, и голова его скрылась в комнате. Сансиро подошёл и заглянул внутрь. Нономия уже сидел на стуле. — Пожалуйте сюда, — повторил он, жестом указывая на скамейку — доску, положенную на четыре столбика. Сансиро представился и сел. Потом сказал:
— Рад познакомиться.
Нономия закивал, повторяя:
— Да, да.
И Сансиро сразу вспомнил попутчика — любителя персиков. Сансиро объяснил, что его привело сюда, и замолчал. Молчал и Нономия.
Сансиро стал оглядывать комнату. Посредине стоял длинный дубовый сток. На столе — какой-то большой стеклянный сосуд с водой. Тут же валялись напильник, нож и одна запонка. В противоположном углу на гранитной подставке, примерно в метр длиной, Сансиро увидел сложный прибор величиной с большую банку из-под маринованных овощей и обратил внимание на два отверстия в его стенке. Они сверкали, как глаза удава.