– А почему бы нам не угостить даму хересом? – предложил Чудакулли. – А курицу – зерном?
– Но я не пью спиртного, – с ужасом произнесла фея веселья.
– Правда? – удивился Чудакулли. – А мы иногда находим это занятие очень даже веселым. Господин Тупс, будь добр, подойди ко мне.
Он поманил его пальцем.
– Видимо, в воздухе болтается очень много веры, раз появляется вот такое. Полная тупица, насколько я могу судить. Нужно срочно связаться с Санта-Хрякусом. Как это лучше сделать? Написать ему письмо и сунуть в каминную трубу?
– Да, сэр, но сегодня это не получится, – ответил Думминг. – Сегодня он занят доставкой подарков.
– Значит, никак нельзя узнать, где он сейчас находится? Проклятье.
– Впрочем, возможно, к нам он еще не заглядывал, – продолжал Думминг.
– А с чего бы ему сюда заглядывать? – подозрительно осведомился Чудакулли.
Библиотекарь свернулся калачиком и натянул на уши одеяло.
Как всякий орангутан, он тосковал по теплу тропического леса. Проблема заключалась в том, что он никогда не видел тропического леса, потому что превратился в орангутана, будучи уже взрослым мужчиной. Но что-то в его костях имело представление о таком лесе, и поэтому он люто ненавидел зимнюю стужу. Однако он был библиотекарем, и те же самые кости строго-настрого запрещали ему разводить огонь в библиотеке. В результате одеяла и подушки исчезали из всех комнат Университета и собирались в справочном отделе библиотеки, где библиотекарь проводил все самые холодные зимние дни.
Перевернувшись на другой бок, он поплотнее закутался в портьеры казначея.
Но что-то скрипнуло рядом с его логовом, а потом послышался шепот:
– Нет-нет, не зажигайте лампу!
– А я все думал, почему его не видно весь вечер…
– В канун страшдества он рано ложится, сэр. Ага, вот…
Донесся шорох.
– Нам повезло. Тут пусто. Кстати, очень похоже на чулок казначея.
– И он вывешивает его каждый год?
– Очевидно.
– Но он далеко не ребенок. Может, виной всему детское простодушие?
– Возможно, орангутаны мыслят иначе, аркканцлер.
– Как ты думаешь, в джунглях они тоже так поступают?
– Вряд ли, сэр. Во-первых, там нет каминных труб.
– А еще у них очень короткие ноги. В чулочно-носочной области орангутаны явно страдают. Но могли бы додуматься вывешивать перчатки. Санта-Хрякусу пришлось бы работать в две смены, учитывая длину их лапищ.
– Отлично, аркканцлер, теперь нам остается только ждать…
– А что это там стоит? Ничего себе! Бокал хереса! Зачем добру пропадать?
В темноте что-то забулькало.
– Я думаю, он предназначался для Санта-Хрякуса, сэр.
– И банан?
– А бананы – кабанам.
– Кабанам?
– Ну да, Долбиле, Клыкачу, Рывуну и Мордану. – Думминг замолчал, потому что вдруг понял: взрослый человек не должен помнить такие вещи. – Во всяком случае, так считают дети.
– Бананы – кабанам? Некоторое нарушение традиции, не правда ли? Я бы оставил им желуди. Или яблоки, брюкву, в конце концов…
– Да, сэр, но библиотекарю нравятся бананы.
– Очень питательный фрукт, господин Тупс.
– Конечно, сэр. Хотя, если говорить честно, это не совсем фрукт, сэр.
– Правда?
– Да, сэр. С точки зрения ботаники это особый вид рыбы. А согласно моей теории, он эволюционно ассоциируется с крулльской морской иглой, которая тоже желтая и плавает гроздьями или косяками.
– И живет на деревьях?
– Обычно нет, сэр. Банан явно захватил новую нишу.
– О боги, неужели? Странно, но я всегда недолюбливал бананы и крайне подозрительно относился к рыбе. Это все объясняет.
– Да, сэр.
– А они нападают на купальщиков?
– Никогда не слышал об этом, сэр. Возможно, они достаточно умны, чтобы нападать только на купальщиков, неосмотрительно удалившихся от берега.
– Ты имеешь в виду… забредших глубоко в леса? И угодивших в заросли банановых деревьев?
– Возможно, сэр.
– Коварные твари.
– Да, сэр.
– Почему бы нам не устроиться поудобнее, господин Тупс?
– Конечно, сэр.
Спичка вспыхнула в темноте, и Чудакулли закурил свою трубку.
Анк-морпоркские сантаславы практиковались несколько недель.
Традицию приписывали Анаглипте Хаггс, организатору лучшей группы городских певцов, призванных поддерживать в горожанах дух товарищества и сердечности.
Да, кстати, маленькое замечание. Будьте крайне осмотрительны с людьми, которые не стыдятся во всеуслышание твердить о «товариществе и сердечности», как будто это какие-нибудь горчичники, которые можно налепить на спину обществу. Стоит вам проявить излишнюю доверчивость, как они мигом организуют какой-нибудь майский танец, и тогда выход остается только один: попытаться добраться до опушки леса.
Певцы уже одолели половину Паркового переулка и почти допели «Веселую рыжую курицу»[22]. Голоса сливались в полной гармонии. Банки были полны пожертвованиями беднякам города – по крайней мере, той части бедняков, которая, по мнению госпожи Хаггс, была более-менее живописной, не слишком вонючей и обязательно говорила «спасибо». Люди подходили к дверям, чтобы послушать пение. Снег озарялся оранжевым сиянием. Снежинки кружились в свете свечных фонарей. Если поднять нарисованную выше картину, под крышкой непременно обнаружился бы шоколад. Или, по крайней мере, богатый выбор печенюшек.
Зачастую петух – это всего-навсего такая птица.
Но вдруг в слаженное пение начал проникать некий диссонанс.
Еще одна певческая группа маршировала под бой совсем другого барабана. Барабанщик был явно обучен в каком-то другом месте – возможно, другими живыми существами и на другой планете.
Возглавлял группу безногий человек на маленькой тележке, который распевал во всю глотку и использовал в качестве тарелок две миски. Звали человека Арнольд Косой, а его тележку толкал Генри-Гроб, чье хриплое пение часто прерывалось приступами неритмичного кашля. Рядом с ними шагал человек самой обычной внешности, если бы не две весьма странные детали. Во-первых, он был облачен в рваную, грязную, хоть и дорогую одежду, а во-вторых, его не лишенный приятности тенор заглушало кряканье сидевшей у него на голове утки. Откликался этот человек на имя Человек-Утка, хотя сам никогда не понимал, почему его так зовут или почему его всегда окружают люди, видящие уток там, где их просто не могло быть. Ну а замыкал шествие Старикашка Рон, который слыл в Анк-Морпорке самым чокнутым нищим среди всех чокнутых нищих. Петь он не умел совсем, зато пытался изрыгать проклятия в ритм той или иной мелодии. А еще на поводке Старикашка Рон вел пыльного цвета дворнягу.
Сантаславы замерли и в ужасе уставились на нищих.
Нищие продолжали не спеша двигаться по улице, распевая свои страшдественские гимны, и ни одна из групп не заметила, как вдруг из сточных канав и из-под плит мостовой начали появляться какие-то черные и серые пятна, улепетывающие со всех лап прочь. Люди всегда испытывали непреодолимое желание побряцать чем-нибудь и вдоволь поорать в последние часы уходящего года, когда всякая сверхъестественная мерзость, пользуясь длинными серыми днями и густыми тенями, размножалась особенно активно. Затем люди освоили гармоники и стали петь более приятственно, но с меньшей эффективностью. Ну а те, кто понимал, что к чему, продолжали орать и колотить изо всех сил по чему-нибудь железному.
На самом деле нищих не интересовало соблюдение народных обычаев. Они просто шумели в обоснованной надежде, что кто-нибудь даст им денег, лишь бы они замолчали.
Впрочем, в их песне даже можно было различить связные слова:
Страшдество на носу,
Свинья на сносу,
Брось доллар в шляпу старика,
А если нету – не беда,
Ведь пенни нам тоже сойдет…
– А если у тебя нет пенни, – йодлем затянул Старикашка Рон, – так… фгхфгх йффг мфмфмф…
Это отличавшийся благоразумием Человек-Утка вовремя заткнул Рону рот.
– Прошу меня извинить, – тут же сказал он. – Но мы не затем сюда вышли, чтобы в нас швырялись чем попало и захлопывали прямо перед нашими носами двери. К тому же в этих строках не выдержан размер.
Двери тем не менее захлопнулись. Другие сантаславы поспешили удалиться в более благоприятные районы города. «Доброжелательность» – это слово придумал человек, никогда не встречавшийся со Старикашкой Роном.
Нищие перестали петь, за исключением пребывавшего в своем собственном мирке Арнольда Косого.
– …Никто не знает, каково ботинок вареный есть…
Но вскоре даже его затуманенное сознание зафиксировало изменения в окружающем мире.
Задул противный ветер, снег посыпался с деревьев. Снежинки закружились в воздухе, и нищим вдруг показалось (наверное, показалось, ведь стрелка их психических компасов не всегда указывает направление на Реальность), что откуда-то сверху доносятся обрывки спора.
– Я просто хотел сказать, хозяин, все это не так просто…
– ПРИЯТНЕЕ ДАРИТЬ, ЧЕМ ПОЛУЧАТЬ, АЛЬБЕРТ.
– Ошибаешься, хозяин: дороже – однозначно, но приятнее? Нельзя же ходить повсюду и…
На заснеженную улицу посыпались какие-то предметы.
Нищие пригляделись. Арнольд Косой поднял сахарную свинью и быстро откусил ей пятачок. Старикашка Рон подозрительно прищурился на отскочившую от шляпы хлопушку, потом поднес ее к уху и потряс.
Человек-Утка открыл пакетик с конфетами.
– Мятные сосульки? – удивился он.
Генри-Гроб снял с шеи связку сосисок.
– Разрази их гром? – неуверенно произнес Старикашка Рон.
– Это хлопушка, – пояснил пес и почесал за ухом. – Нужно дернуть за веревочку.
Рон, ничего не понимая, помахал хлопушкой.
– Дай сюда, – велела дворняга и зажала конец хлопушки в зубах.
– Ничего себе! – воскликнул Человек-Утка, зарываясь в сугроб. – Да здесь целая жареная свинья! А еще почему-то не разбившееся блюдо с жареной картошкой! А это… смотрите… неужели в этой банке икра?! Спаржа! Консервированные креветки! О боги! Что будем есть на ужин, Арнольд?