В общем-то нам ничего и не надо.
В общем-то нам ничего и не надо!
В общем-то нам ничего и не надо — только бы, Господи, запечатлеть свет этот мертвенный над автострадой, куст бузины за оградой детсада, трех алкашей над речною прохладой, белый бюстгалтер, губную помаду и победить таким образом Смерть!
Семушка, шелкова наша бородушка, Семушка, лысая наша головушка, солнышко встало, и в комнате солнышко. Встань-поднимайся. Надо успеть.
Стихи о любви
1988 г.
г
Е. Б.
Стихи были, кажется, очень плохие, но Аполлинарий говорил, что для верного о них суждения необходимо было видеть, какое они могут произвести впечатление, если их хорошенько, с чувством прочесть нежной и чувствительной женщине.
ЛЕСКОВ
ОТ АВТОРА
Так ты и с политикой дружен? — И с нею.
А.С.КУШНЕР
В общем так — начинай перестройку с себя.
А меня ты в покое оставь!
Редактируй как хочешь Партийный Устав, от усердья и страха сопя.
Но, слюну тошнотворную не удержав, я плевал на тебя, я плевал на Устав, я плевал на Устав и тебя!
До свиданья, дурак! Без меня говори о застойных явленьях своих.
«Литгазету» не суй мне под нос, убери — дурно пахнет гражданственный стих!
Что бы ты ни сказал — выйдет глупость и ложь, потому что... Да ты все равно не поймешь! Потому что ты пахнешь, любезный жених, пахнешь, фраер, при всех дезодорах своих, ах, мсье Пьер, ты воняешь и врешь!
Так решай без меня наболевший вопрос —
Враг был Троцкий иль все-таки нет?
Гениален Высоцкий иль все-таки нет?
Обречен ли на гибель колхоз,
Госкомстат, Агропром, комбижир, корнеплод, опорос, опорос, ВПШ и Минпрос...
Я два пальца сую в искривившийся рот.
Я свищу. А потом меня рвет.
И очистившись, я говорю тебе: Друг!
Уходи ты, уйди от греха!
Ибо грех мой велик, говорю я «рака», ибо я не могу возлюбить дурака, ибо потом разит от лакейских потуг джентельменами сделаться вдруг!
Оскверняй без меня мертвецов в мерзлоте!
Я не буду в обнимку с тобой
над Бухариным плакать в святой простоте
покаянною сладкой слезой!
Ибо потом и жиром прогорклым разит! Нападай без меня, либерал, на Главлит, без меня, замполит дорогой!
Белокрылых в зенит запускай голубей!
Миру мир! А душманам — война.
Не стреляй, не стреляй, гуманист, в лебедей! Только кровью клоповьей разит из щелей да открыжкой гнилого вина!
И, очистившись, я говорю тебе: На!
Забирай, гражданин, и владей,
лиру скорби гражданской бери, не робей,
мне теперь не по чину она!
Я тебе подыграть не сумею на ней, потому что не волк я по крови своей, и не пес я по крови своей.
Ах, прораб мой, барачного духа прораб, твой черед, выходи на парад!
Посчитаться с хозяином мертвым пора!
Ну же, с богом, товарищ! Ура!
Твой черед, балаболка, твои времена, не задерживай добрых людей!
Но меня ты в покое оставь, дуралей,
потому что не пес я по крови своей, и хозяина нет у меня!
Так что низкий поклон, Перестройка, тебе и тебе, дорогой КГБ!
Если Кушнер с политикой дружен теперь, я могу возвратиться к себе!
И некрасовский скорбный анапест менять на набоковский тянет меня!
Ничего, ничего, что я беден и мал,
что в крови моей тяжкий и рыхлый крахмал,
что ржавеет в мозгу неподъемный металл,
что в душе пустота и фигня,
все равно, все равно — я плыву в тишине
по лазурной волне на легчайшем челне,
все равно я и пан, и пропал!
А что Ленин твой мразь — я уже написал, и теперь я свободен вполне!
И когда бы ты знал, как же весело мне и каким беззаботным я стал!
И теперь, наконец, я могу выбирать: можно «Из Пиндемонти» с улыбкой шептать, можно Делии звучные гимны слагать, перед Скинией Божьей плясать!
С Цинциннатом в тряпичные куклы играть, цвет любимых волос и небес описать, эту клейкую зелень к губам прижимать, под Ижоры легко подъезжать!
Так что дудки, товарищи! Как бы не так!
В ваши стойла меня не загонишь никак!
Я не ваш, я ушел. Я не пойман, не вор!
До свиданья, до встречи, дурак!
Мой друг, мой нежный друг, в пунцовом георгине могучий шмель гудит, зарывшись с головой.
Но крупный дождь грибной так легок на помине, так сладок для ботвы, для кожи золотой.
Уж огурцы в цвету, мой нежный друг. Взгляни же и, ангел мой, пойми — нам некуда идти. Прошедший дождь проник сквозь шиферную крышу и томик намочил Эжена де Кюсти.
Чей перевод, скажи? Гандлевского, наверно. Анакреонтов лад, горацианский строй.
И огурцы в цвету, и звон цикады мерный, кузнечика точней, и лиры золотой.
И солнце сквозь листву, и шмель неторопливый, и фавна тихий смех, и сонных кур возня.
Сюда, мой друг, сюда, мой ангел нерадивый, приляг, мой нежный друг, и не тревожь меня.
О, налепи на нос листок светло-зеленый, о, закрывай глаза и слушай в полусне то пение цикад, то звон цевницы сонной, то бормотанье волн, то пенье в стороне
аркадских пастухов — из томика, из плавной медовой глубины, летейской тишины, и тихий смех в кустах полуденного фавна, и лепс 1 огурцов, и шепот бузины.
Сюда, сюда, мой друг! Ты знаешь край, где никнет клубника в чернозем на радость муравьям, где сохнет на столе подмоченная книга Эжена де Кюсти, и за забором там
соседа-фавна смех, и рожки, и гармошка, и Хлои поясок, дриады локоток, и некуда идти. И за грядой картошки заросший ручеек, расшатанный мосток.
Дембеля возвращались в родную страну, проиграв за кордоном войну.
Пили водку в купе, лишь ефрейтор один отдавал предпочтенье вину.
Лишь ефрейтор один был застенчив и тих, и носил он кликуху «Жених», потому что невеста его заждалась где-то там, на просторах родных.
Но в хмельном кураже порешили они растянуть путешествия дни и по Волге-реке прокатить налегке.
Ах, ефрейтор, пусть едут одни.
Ах, ефрейтор, пускай они едут себе.
Ни к чему эти шутки тебе.
Ты от пули ушел, и от мины ушел. Выходи, дурачок, из купе.
Ведь соседская Оля, невеста твоя, месяц ходит сама не своя, мать-старушка не спит, на дорогу глядит... Мчится поезд в родные края!
Но с улыбкой дурною и песней блатной в развеселой компаньи хмельной проезжает ефрейтор родные места, продолжает в каюте запой.
Вниз по Волге плывут, очумев от вина, даже с берега песня слышна.
Пассажиры боятся им слово сказать.
Так и хлещут с утра до темна.
Ах, ефрейтор, ефрейтор, куда ж ты попал? Мыться-бриться уже перестал.
На глазах пассажиров, за борт наклонясь, ты рязанскою водкой блевал...
На четвертые сутки, к полудню проспясь,
головою похмельной винясь,
он на палубу вышел в сиянье и зной.
Блики красные плыли у глаз.
И у борта застыв, он в себя приходил, за водою блестящей следил.
И не сразу заметил он остров вдали.
Лишь тогда, когда ближе подплыл.
И тогда-то Ее он увидел, бедняк, и не сразу он понял, дурак, а сперва улыбнулся похабной губой, а потом уже вскрикнул и — Боже ты мой! — вдоль по борту пошел кое-как
за виденьем, представшим ему одному, почему-то ему одному, за слепящим виденьем, за тихим лучом, как лунатик, пришел на корму.
Дева белого плеса и тихой воды,
золотой красоты-наготы
на белейшем коне в тишине, в полусне...
Все, ефрейтор злосчастный. Кранты.
Все, ефрейтор, пропал, никуда не уйдешь. Лучше б было нарваться на нож, на душманскую пулю, на мину в пути.
Все, ефрейтор. Теперь не уйдешь...
И когда растворилось виденье вдали, кореша-дембеля подошли,
чтоб в каюту позвать, чтоб по новой начать.
Но узнать Жениха не смогли.
Бледен лик его был, и блуждал его взор, и молол несусветный он вздор.
Деву белого плеса он клялся найти, корешей он не видел в упор.
И на первой же пристани бедный Жених вышел на берег, грустен и тих, и расспрашивать стал он про Деву свою, русокосую, голую Деву свою.
Деву плеса в лучах золотых.
Ничего не добившись, он лодку нанял, взад-вперед по реке он гонял.
И однажды он вроде бы видел ее.
Но вблизи он ее не признал.
И вернулся он в город задрипанный тот, и ругался он — мать ее в рот, и билет он купил, и уехать решил.
Но ушел без него пароход.
После в чайной он пил, и в шашлычной он пил, в станционном буфете бузил, и с ментами подрался, и там, в КПЗ, все о Деве своей говорил.
Говорил он Деве смертельной своей, голосил он и плакал о ней,
о янтарных глазах, золотых волосах...
И блатные ему отвечали в сердцах:
«Мало ль, паря, на свете блядей?»
Но белугой ревел он, и волком он выл, и об стенку башкой колотил.
И поэтому вскорости был у врачей, и в психушку потом угодил.
И когда для порядка вкололи ему, чтоб не очень буянил, сульфу, и скрутила его многорукая боль, и поплыл он в багровую тьму,
среди тьмы этой гиблой, в тумане густом он увидел вдали за бортом, он за бортом вдали различил-угадал этот остров в сиянье златом.
И к нему подплывая в счастливых слезах на безумных, горящих глазах и с улыбкой блаженства и светлой любви на бескровных от боли губах,
озаряясь все больше, почти ослеплен блеском теплых и ласковых волн и сиянием белых прибрежных песков, свою Деву разглядывал он.
И она улыбалась ему и звала, за собою манила, вела навсегда, навсегда, никуда, без следа, никогда, мой любимый, уже никогда...
И вода под копытом светла.
Ну садись же, садись, дурачок, на коня, обними же, не бойся меня, мы поедем с тобой навсегда без следа никуда, дурачок, как песок, как вода в сонном мареве вечного дня...
Дева белого плеса, слепящих песков,
пощади нас, прости дураков,