И снова, кого ни спроси, Боря только что был здесь. Не сидится на месте сволочине. Я стоял и пытался решить, куда идти дальше: вдоль по улице, ведущей к окопам, или по небольшой тропинке между хатами? Сомнения развеял приближающийся свист немецкого снаряда, заставивший меня броситься на землю, под прикрытие стены, возле которой я стоял. Тут же что-то грохнуло внутри, рядом со мной зазвенели стекла из выбитого окна, а сверху на меня посыпались солома с крыши и комочки штукатурки, которой хата была обмазана снаружи. Чуть приподняв голову, я понял, что надо срочно покидать столь ненадежное укрытие: по стене многоголовой змеей расползалась трещина. Только я успел отбежать, как угол хаты рухнул, подняв клубы пыли.
Кашляя и протирая глаза, я отошел в сторону. Кто-то потащил меня за рукав и буквально впихнул в щель. Когда я вновь смог смотреть на белый свет, то обнаружил рядом с собой политрука Певцова. Совсем недалеко от нас грохотали взрывы.
– Очухался, Петр Николаевич? – спросил он, помогая мне отряхнуться. – Глянь, на излете, видать, осколок летел, – подал он мне неправильной формы кусочек металла. – В ремне застрял. Будет память тебе. Ну все, некогда басни рассказывать. Немцы опять поперли. Давай тогда на левый фланг, в распоряжение комроты Данилова, там воевать будешь.
Я только кивнул и, схватив «мосинку», которую мне дал Певцов, да насыпав по карманам патронов от него же, мелкими перебежками понесся к окопам левого фланга. Снаряды падали не так и часто, пара-тройка в минуту, но слишком уж вразнобой, угадать ни время, ни место падения нельзя было никак.
Я вкатился в окоп как раз вовремя: немцы пошли в атаку. Видать, решили поквитаться за вчерашнее непотребство. Данилов командовал где-то вдалеке, махнул мне рукой из-за поворота хода сообщения, мол, сиди пока на месте, и скрылся. Бумкали пушки, такое же добро, что мы подпортили ночью, 75-миллиметровые. Наверное, поначалу несколько раз из гаубицы пальнули, а сейчас только эти остались. Пулеметные позиции переоборудовали в других местах, это и к бабушке не ходи. Да и что мне с моей «мосинкой» те пулеметные позиции? Вон, передо мной мои цели, уже метров четыреста осталось, а то и меньше, карабины в руках видны. Поставил прицельную планку на три сотни и начал. Попадал ли по тем, в кого целился? Так это только в книжках герои знают, а тут знай себе целься да стреляй. Серые фигурки падали, это да. Хорошо ложились, обильно. Это я видел. В какой-то момент, уже метров двести оставалось, немцы не выдержали и повернули. Кто-то там у них свистнул дважды, дескать, хватит, отступаем, и фашисты начали отходить. И почему атаковали без техники? Даже непривычно как-то. Понадеялись на артналет? Я посмотрел в небо. Но там было пусто – пикировщиков не наблюдалось.
На контратаку у нас ни сил, ни средств не осталось. Отбились – и хорошо. А на правом фланге стрельба продолжалась, да весьма обильно. Но стихло и там. Может, немцы покрепче были. Или свистнуть никого не осталось, и так бывает.
Я вылез из окопа и пробежался вдоль позиций. Бори здесь не было. Ладно, найду поганца, на самом деле мест, чтобы надежно спрятаться, в округе не очень много. Еще раз бросив взгляд вдоль окопов, пошел к правофланговым, удивляясь тишине после боя. Не знаю, кто и как, а я к этому привыкнуть никак не могу. Вот только что все гремело и свистело, рвались снаряды, мины, кричали и стонали побитые – и будто не было ничего. Раненых утащили, пушки замолчали, птички обратно зачирикали. Вот бы всегда так…
Но до окопов я не дошел. Встретил по дороге лейтенанта Гришу.
– Ну что, Петр Николаевич, отстрелялись вроде? – спросил он, отряхивая фуражку.
– Похоже на то. Слушай, ты не видел там Борю, санитара нашего, моего роста, чуб темный, волнистый?
– Уши торчат немного? – уточнил Гриша, открывая вытащенный из кармана кисет.
– Есть такое, – припомнил я.
– А на кой, извини, он тебе нужен? Если не секрет, конечно? – Гриша как-то странно прищурился.
– Да хотел пару вопросов задать, – ответил я. – Понимаешь, – добавил я потише, – похоже, он там особисту что-то напел про Веру, ну, я рассказывал, военврач из медсанбата.
Гриша кивнул, мол, как не помнить.
– Так что хочется в глаза ему посмотреть.
– Не получится, – облегченно вздохнул Гриша, послюнявив скрученную самокрутку. – Ничего он тебе не расскажет. – И в ответ на мой немой вопрос добавил: – Там у нас немец местами в первую линию ворвался, сам понимаешь, действовать надо быстро и всем сразу. А это, – сплюнул он, затянувшись, – начало визжать, мол, сдавайтесь, немец силен. А тут натуральный дурдом кругом. Как там у Лермонтова? «Смешались в кучу кони, люди…». Короче, не до политинформации, сам понимаешь. Ну я его успокоил по-быстрому. Сейчас похоронная команда прикопает.
– Пердеть его в монокль!!! – Выругался бы сильнее, но в голову пришло только это.
– Что? – недоуменно посмотрел на меня Гриша. – Таких оборотов я не слышал, Николаич.
– Я удивлен, – объяснил я. – Очень. Парень, конечно, напрашивался. Но чтобы так быстро…
– А причем тут пердеть и монокль? – лейтенант даже рот открыл – так поразился.
– Пердимонокль по-французски – потерял монокль, – пояснил я. – Вроде как крайняя степень удивления. Когда бровь поднимается, и монокль падает на пол.
– А ты это откуда знаешь? Вроде на тех, кто по-французски балакал, не похож, – заметил Григорий.
– В школе учил. Немного, – уточнять, что это была школа жизни – тюрьма, я опять не стал.
– Гля, запомню, – усмехнулся Гриша. – Это ж надо, вроде и культурно, а как звучит!
Рядом с нами пронесли носилки, шли с того же правого фланга. Я их и заметил краем глаза, стоял лицом к Грише. Но меня позвали:
– Тащ старший лейтенант! Петр Николаевич!
Этот голос с кавказским акцентом я и среди сотни других узнаю, мы с Оганесяном уже сколько прошли! Повернулся, мехвод лежал с окровавленной голенью, бледный, аж серый. Чуть ниже колена был наложен жгут из его же ремня.
– Что случилось, Оганесян? Как же тебя так?
– Да вот, неудачно ногу поставил, – попытался улыбнуться он. – Я немца убил, а он уже падал и выстрелил.
– Извините, тащ старший лейтенант, раненого перевязать надо, – сказал один из несших носилки, и Оганесяна понесли дальше.
– Давай, ара, выздоравливай! – крикнул я ему вслед, удивляясь судьбе армянина. Второй раз его поранили.
– Ладно, пойду я, – сказал Гриша, хлопнув меня по плечу. – Это ты у нас пока птица вольная, а на мне рота висит. Полроты теперь уже. Забот полон рот.
Я отнес «мосинку» политруку. Певцов куда-то спешил, мы с ним прямо на пороге столкнулись, так что поговорить не получилось. Вернулся к хате, которую заняли особисты. Знакомых рядом с ней никого не было, и я присел на то же бревнышко возле тына. На другом конце курил какой-то боец, наверное, из местных, я его раньше не видел. Я на него даже внимания не обратил: сидит, и ладно.
– Как отвоевался, Петр Николаевич?
Я повернулся. Рядом со мной стоял политрук. Вот это я задумался – и не слышал, как он подошел.
– Да пучком все, у нас там относительно спокойно прошло, – начал рассказывать я. – Это на правом фланге…
– Савостин! – послышалось с крыльца. – Задержанную забирай!
Я посмотрел на говорившего и даже, извините, немножечко охренел. Там стоял очкастый старлей, держащий за рукав гимнастерки мою заплаканную Веру. Это что же, он ее задержанной назвал? Вот же тварь!
Певцов, наверное, заметил мой порыв – схватил за руку.
– Остынь, старлей, – прошипел он мне на ухо. – Так ты делу не поможешь. Успокойся, потом что-нибудь придумаем!
Савостиным оказался тот самый боец, что сидел рядом со мной на бревнышке. Он встал, взял на ремень «мосинку», которая до этого стояла у него между колен, и неторопливо пошел к крыльцу.
– Руки за спину, – сказал он. – Без резких движений…
Тут Вера подняла глаза, увидела меня, вскрикнула. И дернулась, потому что старлей вывернул ей руку, из-за чего она невольно согнулась. И опять меня удержал политрук. Чуть ли не на захват борцовский взял. И не отпускал, пока Вера не скрылась за углом, а особист не вернулся в хату. И только после этого увел меня, пока я там никаких глупостей не натворил.
– Пойдем, Петр Николаевич, ты все равно ничего сейчас не решишь, а в горячке натворишь такого, о чем жалеть будешь. Эх, тебе бы водки выпить, да где ж ее взять?
Думы политрука о добыче столь ценного для поправки моего душевного состояния продукта были прерваны вестовым: Певцова срочно вызывали в штаб. Я же пошел туда, где держали Веру. Понятное дело, точного места я не знал, но уж Савостина на посту я замечу. А где он, там и рыжая.
Сарайчик этот я нашел быстро, совсем рядом с чекистской хатой. Я бросился туда, но часовой не дал мне даже близко подойти.
– Извините, у меня приказ никого не подпускать, товарищ старший лейтенант, – крикнул он, сняв с плеча «мосинку» и направив в мою сторону штык. – Идите отсюда, не доводите до греха!
В голосе Савостина не было никакой угрозы, даже мелькнуло сожаление, что ему приходится заниматься таким. Но пост свой он, конечно, бросать не собирался.
Я постоял немного, матюкнулся и пошел искать помощи. Если один чекист чего натворил, смотришь, второй отменить сможет. Да, понятно, что эта братия на копейку сделает, а на рубль должен будешь, но такая уж ситуация сложилась. Припекло, что и говорить.
Но лейтенант Буряков помочь мне не смог. Так и сообщил:
– И хотел бы уладить это дело, но здесь и сейчас – никак. На Васильеву был сигнал! И понимаете, у нас со старшим лейтенантом Шепелевым… – он оглянулся на закрытую дверь, будто хотел убедиться, что его напарник ничего не слышит, – разногласия по ряду вопросов. Не беспокойтесь, сейчас вернемся в дивизию, я там сообщу кому надо, и военврача Васильеву… короче, все будет хорошо.
Вот только уверенности в словах Бурякова не было ни грамма, как бы он ни хорохорился. Видать, был он там не то чтобы старшим куда пошлют, но вес у него был поменьше, чем у очкарика. Придется говорить напрямую. Шепелев, значит.