— Смотри, — а там такой осколок. — Твое счастье, что он попался не заржавленный, а чистый.
Письмо, направленное матери с Днестровского плацдарма
Все, дали костыли, и мы здесь были три дня, палатки стояли, спокойно, немцы никаких налетов не организовывали. Потом нам разрешили на машинах переправиться через Сиваш. Я вот тут как-то впервые заметил, что мы, оказывается, до острова Русский где-то метров 100 недостроили, потом понтоны сделали, видимо, не хватило или досок, или железных свай. И машины идут, понтон пускают, все отлично, прошли мы через родной мост, привезли нас в Джанкой, а 13 апреля наши взяли Симферополь, туда пошел один 58-й батальон, а наш медсанбат и ансамбль песни и пляски пришел туда 16-го числа.
Письмо, направленное матери с Днестровского плацдарма
В июне вернулся в часть. В роте осталась от первоначального состава, когда мы наступали от Сиваша, одна треть. Мне присвоили звание «мл. сержант», назначили командиром отделения, сели мы в эшелоны в Каче и в Бахчисарае, каждый эшелон вез по батальону, я все так же был в 60-м отдельном ШИСБ. Проезжаем через всю Украину, но нигде не останавливаемся, Одесса уже освобождена, половина Молдавии освобождена, в итоге разгружаемся на ст. Раздельная. После пешком идем до с. Слободзея, на этой стороне Днестра, и на другой стороне реки такое село с тем же названием Слободзея, только там живут молдаване, а здесь и молдаване, и русские. Короче говоря, километрах 30 от Бендер, километрах 25 от Тирасполя. Впереди река Днестр, там наши уже форсировали реку и взяли плацдарм еще с апреля месяца. А тут август на дворе, они там сидят 5 месяцев, получается. Стоят в обороне и немцы, и наши, но плацдарм шириной 15 км, а глубина около 10–12 км. Тогда у нас в бригаде принимают решение создать сводный комсомольский батальон, со всех батальонов берут хороших ребят, комсомольцев, коммунистов, я уже кандидат в члены. В итоге меня назначили командиром отделения, в котором, кроме меня, еще 10 человек. Мы здесь в Слободзее тренируемся, к тому времени мы приблизительно уже знаем, как и чего у немцев выстроено. И тут нас отправляют на разминирование своих мин, которые на нашей территории размещены. Мы все разминировали полностью, очень хорошо получилось, потерь не было, все нормально, вдруг командир взвода говорит:
— Все, нам надо идти к пехотинцам, будем на передовой в окопах сидеть! Я не знаю, почему такой приказ, но, видимо, скоро наступление.
Полгода стоим друг против друга, немцы у себя подготовили поля глубиной до 150 метров, и наши здесь сидят в 25–50 метрах до еще не разминированных передовых полей, и у немцев от передовых позиций по 25–100 метров до полей, и вот мы сидим и ждем. Вдруг командир взвода говорит:
— Тебя вызывает командир стрелкового батальона. Иди, он тебе задание даст.
Этому батальону был придан наш взвод, я спрашиваю взводного:
— Что такое?
— По-моему, то ли через дня два, то ли уже завтра наступление.
Нам никто ничего не говорит, но уже немцы листовки бросили, там были такие слова: «Мы уже знаем, что 20 августа у вас наступление». А нам не говорят, и все. Пошел я к комбату, в маскхалате, вхожу, докладываю:
— Товарищ старший лейтенант, младший сержант Григорян, командир саперного отделения, прибыл по вашему приказанию.
— А, ну давай, подходи. Так, ты знаешь, где наши передовые минные поля?
— Приблизительно знаю, но вы мне сейчас точно на карте покажете.
Он в ответ говорит:
— Давай. В картах разбираешься хоть?
— Так точно, разбираюсь.
— Тогда смотри, вот батальон, 250 метров занимает участок обороны, вот здесь противопехотные мины (а это было всего 20–25 метров от наших позиций), дальше противотанковые мины, все это надо разминировать. Если ты мне хоть одну мину, черножопый, оставишь в земле, я не знаю, что с тобой сделаю!
Он, в общем, прав, но меня это так вывело из себя, так оскорбило, я молчу, а комбат продолжает:
— Каждый капсюль-детонатор в каске принесешь, я не скажу, сколько там мин. — И стучит пальцем по столу.
— Я и так знаю, — ответил ему, — у нас лежит карта минирования.
— Тем более, все.
— Можно идти?
— Можешь идти.
Я повернулся к нему и говорю:
— Нас пойдет 11 человек, там три черножопых, я не знаю, сколько из нас вернется, потому что вы сказали идти днем разминировать, под носом у противника. Мы выполним приказ. Но я посмотрю в наступлении, где вы будете, товарищ старший лейтенант. Вы меня оскорбили, я этого не забуду! Капсюли-детонаторы принесу.
— Как!
— А вот так, вы сказали: так вот, … мать. Понял? Я уже два раза ранен, а ты тут меня оскорбляешь. Ты не человек, ты собака. — Вышел и закрыл за собой дверь. Оборачиваюсь, смотрю, а землянка сделана в три наката, сам приготовил автомат и отхожу. Думаю, если он выскочит с пистолетом и начнет кричать, то расстреляю его, и все, черт с тем, что будет. Но знаете, я сразу понял, что если землянка сделана в три наката и он там сидит, мне понятно, что это за человек.
Я вернулся в наше расположение, тут же собрались командиры стрелковых рот, так по-человечески пожалели нас, потому что мы ведь должны идти на виду у противника, все 4 отделения, а это 44 человека, идут разминировать, мне дали 60 метров на 11 человек, а это ведь по 5–6 метров на человека. И так каждому. Документы мы отдали командиру взвода, офицеры, и те все понимают. У нас был такой Деденко из Запорожской области, такой добряк, он был таким же командиром отделения, как и я, говорит:
— Ну, Азат, давай, пока! — Мы все обнялись, целуемся, тем временем командиры рот и сказали своим пулеметчикам:
— Взять на прицел этих фашистов, чтобы никто не стрелял по саперам!
Все приготовились нас защитить. И сотни людей на передовой оказались в сто раз умнее, чем тот придурок. Но, к сожалению, и на фронте такие были.
Потом началось разминирование, во время которого из моего отделения погиб один узбек, подорвался на своей собственной мине ПМД-6, видимо, надавил в области живота или груди, естественно, взрыв. Вытащили его тело, между прочим, стрелки, которые нас прикрывали, потому что это же было днем. И я слышал его крик, когда узбека тащили через траншеи, когда мы уже закончили и вернулись, я увидел его мертвым. Только в моем отделении четверо были ранены, одному оторвало стопу, второму кисть — ранения остальных не помню. Но больше всего врезалось в память то, что со мной случилось в это время. На меня это подействовало, когда ребята подрывались, и я слышал крик моего узбека. И вдруг во время разминирования я почувствовал под локтем небольшой бугорок, или это мне показалось так, не знаю. Я же делал все очень быстро, потому что до вечера надо было закончить, ведь такую задачу поставил командир. Потом в темноте я ничего не увижу. Командир батальона в принципе правильно говорил, но в ужасно грубой форме, оскорбил меня. Так вот, я поднял локоть, щупом проверил, точно, деревяшка. Открываю дерн, там мина противопехотная, обычно все делал быстро, капсюль буквально отбрасывал, а здесь все сделал по всем правилам, установил чеку, маленький щупик, и вытащил, очень осторожно делал. Но потом позабыл и опять полетел, ведь время прижимает. Попадались и румынские двойные мины, на донную установку не проверял уже. В итоге полностью разминировал свой участок.
Все нормально, вот только нога у меня страшно болела. Я уже чувствую, что не могу ходить почти, санинструктор меня опять на плечи взвалил и отвел на кухню. А время такое, что уже темнеет, на вечер меня не отвезли, сказали, мол, повозок нет, сейчас наступление, так что я и остался там лежать, на кухне. В 6 утра я проснулся, и как раз началась артподготовка, сильнейшая, такая, какой я еще не видел. Сначала сильнейшие залпы «катюш», но не такие, как я видел, а здесь мощь какая-то новая. Я еле поднялся на какой-то бугорочек, сел, передний край наш и противника виден. Разрывы там, где немецкие позиции, видны прекрасно. Сам я находился, самое большее, в 150–200 метрах от наших «катюш». И тут же мощнейшая артподготовка. Такой я не видел, хотя и находился рядом, но даже мне не были слышны отдельные выстрелы, только сплошной гул как выстрелов, так и разрывов. На немецких позициях была сплошная каша, я специально посмотрел, от этих проволочных заграждений ничего не осталось вообще. Там была вот такая картина. Два часа длилась артподготовка, потом перестали стрелять по переднему краю, перенесли огонь дальше. И мне было видно, как слева пошла наша огнеметная рота, затем с криками «Ура!» пошла наша пехота. И тут стали поступать раненые, ребята и сапера одного привели, в ногу был ранен, начали тут же перевязывать, ждали повозку, и, пока ждем, я к нему подполз и спрашиваю:
— Ну что там, как?
— Азат, там из твоего отделения двое погибли.
— Как? Что случилось?
— Одна группа пошла в одном направлении, в метрах 30–50 от них шла другая. И вот немцы первую засекли, устроили засаду и поймали. А вторая сделала проход. А когда мы проходили немецкие траншеи, из той несчастной группы один валялся убитый, а второму проволокой отрезали голову, и она, и тело в проволоке завязаны были. — Это зверство немцев меня до сих пор удивляет, откуда такое в них было.
Отвезли нас всех в медсанбат, но я бы не сказал, что там много было раненых, потери были незначительные, потому что немцы здесь уже совсем не так сильны были. После такой артподготовки немецкая передовая не могла сопротивляться, как раньше, я не видел той пулеметной стрельбы, под которую мы атаковали, когда я служил в пехоте. Тогда немецкие точки словно оживали со всех сторон, а здесь нет. Сосредоточение наших войск, особенно артиллерии, было очень мощное, вдвое больше, чем даже на Сиваше, и еще больше, чем возле Большого Токмака, наша мощь уже чувствовалась.
Когда меня выписали, наши уже были в Измаиле, готовились к форсированию Дуная. И когда я пришел, все обрадовались, взводный говорит:
— Давай, принимай назад отделение.
— Пополнение есть? — спрашиваю его.