Вы знали или догадывались, что Красная армия понесла в начальный период войны большие потери?
Мы слушали сводки и видели, какие территории оставили, но подробностей, конечно, не знали. Это был тяжелый период, неудачи наших войск и их отход вызвали у многих людей моральную подавленность. А еще тяжелее было, когда население, в основном старушки, подходили к нам и спрашивали: «Вы не пустите сюда немца? А?» или «Может, нам уезжать отсюда?»…
Не появились сомнения в нашей победе?
Определенные сомнения были, и не у одного меня. Был, например, такой эпизод, еще до контрнаступления под Тихвином. На нашем участке к немцам перешла целая стрелковая рота!!! вместе со всеми командирами. Только политрука они застрелили. И временно мою саперную роту расположили на переднем крае вместо нее. Но когда началась блокада, была уже полная уверенность, что мы победим, хотя положение было очень серьезное. Особенно подняло боевой дух наше удачное контрнаступление под Тихвином. Причем немцы там отходили, как мы, беспорядочно. Бросили уйму транспорта, везде валялись трупы немецких солдат. Я все это видел лично.
А в январе 1942-го меня назначили полковым инженером нашей 857 сп дивизии. Запомнились кровавые бои за ст. Погостье, причем было понятно сразу, что наша обескровленная дивизия не справится с этой задачей. Станцию немцы очень сильно укрепили, а вокруг нее были топкие и непроходимые даже для легких пушек болота… Фактически от дивизии остался только ее номер, но нам повезло, нас заменила другая часть.
А нашу дивизию передали в состав 8-й армии, и мы стояли в обороне между Ладожским озером и ст. Мга. Служба там запомнилась мне на всю жизнь… Труднопроходимые лесные заросли и болотные хляби. Постоянные дожди и никакой возможности окопаться. И в этих условиях, под огнем противника в сжатые сроки мы возводили оборонительный рубеж. Делали земляные насыпи, ДЗОТы (клали в один сруб, второй поменьше, наподобие матрешки, а пространство между ними заполняли грунтом), а вместо окопов делали заборы… Вообще я бы хотел сказать о саперах. Вы, например, знаете, как отбирали в саперы? Когда приходило пополнение, первыми выбирали людей разведчики. Тут все понятно. Вторыми всегда выбирали саперы. Я старался выбрать людей с какой-нибудь подходящей гражданской специальностью, например плотник, и, конечно, привыкших к физическому труду. Ведь, помимо всех фронтовых опасностей, сапер — это еще и постоянный, тяжелейший физический труд… Солдаты, которые уже служили саперами, придя в новую часть, не хотели вновь становиться саперами. Но их желания и не спрашивали… И только после нас выбирали связисты, а уже потом артиллеристы и пехота.
Там был такой забавный эпизод. Мы с подчиненными возвращались после минирования к месту нашей стоянки, и тут из-под куста выскочил заяц, а это же мясо. Я выхватил у одного из солдат винтовку и, гоняясь за зайцем, начал стрелять в него. Ко мне присоединились несколько солдат, и со стороны могло показаться, что идет бой. Я несколько оторвался от солдат и наткнулся на немца в маскхалате, который следил за стреляющими солдатами. Увидев меня, он начал поворачиваться, чтобы выстрелить в меня, но я его опередил. Я хотел выстрелить еще раз, но патронов больше не было. Я «сдрейфил», прямо говорю, и побежал за солдатами. Мы вернулись, но кроме лужи крови никого не нашли. А на следующий день этот немец сам сдался в плен сержанту Никишину, т. к. был ранен мною в бедро и понимал, что уйти далеко не сможет. Сержанта, который отвел немца в штаб, наградили медалью «За боевые заслуги», а про меня солдаты шутили, что их «геройский командир стрелял в зайца, попал в немца, но ни того, ни другого не поймал, а вот Никишин, как жених невесту, привел немца в штаб». Оказалось, что это была у нас в тылу разведывательно-диверсионная группа, которая корректировала бомбежки и артиллерийский огонь. И это был единственный раз в моей жизни, когда я видел, что стреляю в человека…
В начале августа 1942-го нашу дивизию перебросили к Черной речке, где нас отделяло от Невской Дубровки всего 16 километров. И вскоре мы поняли, что здесь готовится наше наступление, хотя местность для этого была совсем непригодная: сплошные леса с обширными участками болот, труднопроходимых даже для пехоты. Но все-таки 27 августа наступление началось — это была первая попытка по прорыву блокады. За два дня наступления в тяжелейших условиях нам удалось продвинуться на 7–8 километров. Но затем мы остановились, т. к. немцы поменяли тактику, а главное, нам не давала житья их авиация. Налет сменялся налетом, от леса, где сражался наш полк, не осталось ничего… К середине сентября до соединения Ленинградского и Волховского фронтов местами оставалось 2 километра. И я по сегодняшний день задаю себе вопрос, почему нам не отдали приказа закончить начатое? Почему мы остановились? Нам казалось, что еще одно усилие, один бросок, и блокада будет прорвана.
В то же время немцы начали свое наступление, и мы, оказавшись в окружении, в конце сентября получили приказ отойти на исходные рубежи. Естественно, полностью прекратилось снабжение боеприпасами, продовольствием и медикаментами… Наш полк оставался прикрывать отход дивизии. От полка к этому времени осталось только около сотни солдат и пять командиров, старшим из которых был я, капитан… С большим трудом, истощенные и уставшие, но вышли вместе с тяжелоранеными к сборному пункту. Там собралось несколько десятков тысяч солдат, превратившихся в неуправляемую толпу, которая никому не подчинялась. Никакого «коридора» не было и в помине. Слышны были только ругань, стоны раненых и крики о помощи попавших в трясину, но на них никто не обращал внимания… Положение усугублялось еще и тем, что вокруг этого пятачка были болота, и разбежаться было нельзя… А немцы постоянно обстреливали и бомбили эту толпу… Каждый, каждый осколок находил себе цель… Трудно передать словами ад, творившийся там… Это была фабрика по производству человеческого мяса… И вдруг на разбитую машину поднялся невысокий, худой человек в форме полковника и крикнул: «Кто желает идти на штурм немцев у Черной речки — за мной!» Задохнулся и добавил: «Кому повезет, будет жить». И эта серая масса людей всколыхнулась, поднялась и двинулась по болоту на немцев… Огонь был фактически в упор, напирающие сзади бойцы бежали по трупам погибших… Этот ужас невозможно описать словами… Фактически задавили немцев своими телами… И на небольшом участке мы все-таки прорвались, и, несмотря на сильнейший фланговый огонь, достигли наших позиций. Все поле было покрыто телами наших солдат… Хочу подчеркнуть, что этой толпой никто не командовал, каждый действовал на свой страх и риск, и выжили только те, кому сказочно повезло…
В пункте сбора выяснилось, что от нашего полка осталось только 7!!! человек… Я до сих пор помню их имена: комендант штаба Симяков, Мария Ивановна — хирург полка, Вера и Аня — санинструкторы, солдаты Трусов и Вакуленко, и я, полковой инженер… И все!.. Сколько всего прорвалось из пошедших на прорыв наших солдат, я даже приблизительно сказать не могу, т. к. мы были настолько измождены, что сразу легли спать. Ни сил, ни воли не осталось и в помине, у меня даже не было сил доложить о прибытии. Но поспать мне не дали…
Меня разбудили и отвели в палатку к представителю СМЕРШа, которого я, кстати, знал. И он стал задавать мне вопросы, не доходившие до моего уставшего сознания. Не перешел ли кто к немцам, и прочую ерунду. Меня поразило и взбесило, что его совсем не интересовало, сколько нас уцелело и как мы вышли из окружения… Видит бог, что ни до того случая, ни после я матом не ругался, но крикнул ему «пошел ты на…» и отправился спать… Такое поведение, конечно, могло иметь для меня роковые последствия. Я уже представлял себя в штрафном батальоне. Но мне везло на хороших людей.
На следующий день меня вызвали к начальнику СМЕРШа полковнику Руденко, и встреча с ним не предвещала ничего хорошего… Но он задал мне только один вопрос: почему я повел так себя с его подчиненным? Я подробно рассказал ему, как все было, объяснил, в каком я находился состоянии и что нам довелось пережить, а он, к моему удивлению, меня внимательно выслушал. В конце разговора он встал и попрощался со мной так душевно и тепло, что я понял: все будет хорошо. А того уполномоченного, который пытался меня допросить, я так больше никогда и не видел. Кстати, к вопросу о СМЕРШе. Кроме этого случая, я с ним особо и не сталкивался, их представители, конечно, были, но глаза особо не «мозолили» и занимались своей работой.
Хотя нет, был случай еще, когда я был командиром роты. Меня, как представителя части, направили для участия в показательном процессе военно-полевого суда. В боях местного значения кто-то дрогнул, и судили молодого солдата. Он оправдывался: «разрешите мне искупить, может, я немца убью…» Но «тройка» уперлась, нашли, на ком свою суровость показывать. А я молодой был, глупый. Меня мой политрук «костыльтрест» потом так распекал: «Тебе что, жить надоело? Хочешь, чтобы тебя „врагом народа“ сделали?» Но я решился написать в протокол свое особое мнение, чтобы дать этому солдату возможность исправиться, т. к. особой его вины я там не видел. И оказалось, что эта моя запись имеет юридическое значение и нужно рассмотреть дело еще раз. И когда пересматривали дело, командир дивизии сказал: «Я этого офицера не знаю, но он думает правильнее, чем вы. Пусть солдат даже никого не убьет, но оттого, что он в атаку пойдет, и то пользы будет больше». В общем, спасли мы его, не дали расстрелять.
Черная речка и Синявино — названия, которые навсегда остались в моем сердце. До сих пор эта трагедия помнится мне во всех подробностях… Участие в попытке прорыва — это самая трагическая военная операция, в которой мне довелось участвовать…
Мы, оставшиеся в живых, еще долго были в шоковом состоянии, но именно после выхода из окружения у меня появилось страстное желание жить.
В январе 1943-го нас пополнили, в основном сибиряками, и поставили в оборону вдоль Черной речки. Там мы простояли в обороне до мая 1943-го, сдерживая попытки немцев перерезать участок, соединивший Ленинградский и Волховские фронты. Хотя местность там была тяжелейшая, ниже уровня моря, и состоявшая из болот и торфяных полей. Вместо траншей мы возводили насыпные земляные заборы, гати для артиллерии.