– Так хорошо. Твои альбомы покупали бы миллионы. И рыдали бы под них.
– Или радовались.
Да, музыка плакала и радовалась, музыка просто была моментом «здесь и сейчас», представленная прошедшими через сердце нотами. Музыка не спрашивала и не отвечала, не просила и не обижалась, музыка существовала там, куда уходят после того, как заданы все вопросы.
– Мо…
– М-м-м?
– Я люблю тебя.
– Я знаю.
Лана пила. За спиной крохотное двухэтажное, потерянное где-то на карте в районе Ла-файи бунгало; стриженый газон, две спящие пальмы, далекий океан у горизонта. У них все еще было время, и они могли бы быть где угодно – на пляже, в кафе, бродить по улице. Молчать или разговаривать, ругаться, они могли заполнить эту жизнь тем, чем хотели. Пока у них еще была эта жизнь.
Она пила столько, сколько он играл. И не разговаривала.
Мо увел ее с крыльца тогда, когда она согнулась и начала всхлипывать. Уложил в постель, прижал к себе и так и держал, пока она не успокоилась.
Ночью Лане приснилось страшное: она в тесной комнате – метр на метр, – вокруг разложены бесцветные камни – везде: на полу, на полках вдоль стен, у ног – не ступить. И она не видит их сияния. Поднимает один за другим, подносит к глазам и убеждается в одном и том же – свечения нет. Нет! И вдруг раздается насмешливый и прохладный голос невидимого собеседника – представителя Комиссии:
«Комната блокирует любые приобретенные способности физического тела. Приобретенные с помощью чего-либо, – тишина. А после: – Отсчет начался: пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь…»
Проснулась она с криком.
– Лоусон, сегодня я сам отполирую машину.
– Но, сэр, это моя обязанность…
– Да, обычно твоя. Но сегодня сделаем исключение. Кстати, я собираюсь выдать тебе премиальные и зарплату за полгода вперед.
– Как? П-п-почему? Вы собираетесь меня…
– Я не увольняю тебя, – рычал Марио, – разве непонятно? Но машину сегодня полирую сам.
– Как скажете, сэр. Вы ей владеете.
Этот диалог Лана услышала у дверей гаража, куда так и не рискнула войти. Она проснулась, когда солнце уже поднялось высоко, и, не обнаружив Марио в бунгало, отправилась на его поиски. Теперь же, обнаружив, вернулась в дом, отыскала в холодильнике йогурт и принялась завтракать. Сейчас она поест, выбросит стаканчик в мусорное ведро, расположится в кресле, разложит перед собой камни и примется за работу.
По крайней мере, так ей казалось.
В Мо будто бес вселился.
Вернувшись из гаража уже через сорок минут (отполировал кабриолет или же бросил это нудное занятие?), он принялся за генеральную уборку: таскал туда-сюда половики и коврики, тряс ими у дальней пальмы, после вносил в дом и раскладывал – грохотали по полу стулья, двигались кресла, переставлялись с места на место столики.
Пытка. Но Лана честно пыталась работать.
Через полчаса настал черед кухни: Мо зачем-то выставил всю посуду из шкафов и взялся водружать ее на место в «правильном» порядке: плоские тарелки к плоским, глубокие к глубоким, с голубой каймой по соседству с зелеными.
Посудой он гремел почти час – перемывал ее, протирал, сушил. Едва закончил со стаканами и блюдцами, как переместился к кладовой и начал остервенело выбрасывать из нее все, что скопил, по-видимому, с тех пор, как вселился в этот дом.
– Нахрена люди копят столько барахла? Зачем это все? Ведь только место занимает…
В комнату полетели извлеченные на свет щетки и веники, ведра, теннисные ракетки, разномастные модели кораблей, коробки из-под обуви, куски оберточной бумаги.
– Мо, ты мог бы потише?
Он будто ее не слышал.
– Не дом – а склад с барахлом. Для чего все, зачем?
В этом странном настроении – веселом и злом, – он, похоже, проснулся. И настроение это с каждым часом усиливалось, трансформировалось, выливалось наружу вспышками бурной активности, гневными фразами и печалью – мол, все пустое.
– Мо?
– Я должен здесь убраться.
– Для чего? Ты ведь сможешь позже.
– Я не хочу, чтобы мой дом походил на склад. На рынок с второсортными товарами.
– Он на него не походит.
Но кипучая деятельность продолжалась; кладовая продолжала делиться сокровищами: мешком с запасным спальным бельем, пластиковым саквояжем с отвертками, деревянными плечиками, которые, упав, грохотали об пол…
– Я совсем не могу работать!
– Вот и не работай. Ты уже изучила все, что хотела изучить. Отдохни.
– Я хотела повторить…
Он подошел к ней с потемневшим лицом, напряженный и злой, пытающийся сдержать рвущийся наружу разрушительный дух.
– Послушай… – какое-то время подыскивал правильные слова, чтобы не обидеть. Что-то случилось с утра – не снаружи, в его голове, – и теперь Марио походил на вулкан, который всячески пытается не извергнуться. По крайней мере, не на нее. – Я хотел бы побыть один, ладно? Оставь меня, пожалуйста, до вечера.
Лана на какое-то время обмерла и честно попыталась не обидеться. Но не сумела – в ее взгляде мелькнуло расстройство, и Мо тут же вскипел:
– Только без обид, ладно? Давай не будем, как Кэти и Том… Любовь ведь не нужно доказывать, даже если кто-то хочет побыть один. Мы ведь говорили…
Говорили, верно. И он был прав – одиночество требовалось даже тем, кто всегда «вдвоем». Иначе неверно.
– Хорошо, – преодолев внутренний барьер, отозвалась Лана мягко и очень тихо. Не стала касаться его лица, чтобы не спровоцировать новую вспышку. – Я поеду домой и отдохну. А ты приберешься. Или займешься тем, чем захочешь.
Сохраняя в глазах дикое и странное выражение, Мо кивнул. В этот момент он напоминал ей пса, который, дабы не укусить, сам себе перевязал бечевкой пасть.
– Просто созвонимся попозже.
Уходя, она изо всех сил старалась не выказать истинных чувств – нет, ей не обидно и совсем не тяжело. И она ничуточки за него не боится. Разве только… Нет, конечно, не боится.
Пусть он в это верит.
Она совершенно отвыкла от одиночества.
И, оказывается, так и не привыкла к собственным ключам – пытаясь отпереть входную дверь, то и дело путалась, какой вставлять – длинный или короткий?
Вилла осталась той же самой виллой – величавой и грациозной, высокомерной красавицей, знающей себе цену. Она встретила хозяйку укоризненным видом полутемной гостиной, и Лана тут же отдернула в сторону штору и отперла балкон. Влился внутрь шум неугомонного океана, зашелестел прибой. Слушай перекат волн, Лана так и не сумела понять – она скучала по этому звуку или отдыхала от него? На соседнем пляже снова летал над пляжной сеткой мяч.
Мо выбил ее из колеи. Лишил собственной компании, камней, привычного занятия – просто отправил прочь, и теперь Лана терялась – совершенно не знала, чем себя занять. Воспроизводить «свечение» мысленно? Она, кажется, забыла на его столике блокнот.
От воображаемого вида самоцветов воротило, как и от напряжения последних дней. Она, наверное, устала – сильно-сильно, как человек, бьющийся за собственную (а в ее случае за чужую) жизнь, – устала до полнейшей апатии, до бесчувственности, до равнодушия.
Марио был прав – ему требовалось одиночество, а ей отдых. Хотя бы на несколько часов. Потому что, по большому счету, уже все равно ничего не изменить.
Она ни разу не сидела в собственном саду, а ведь здесь располагалась белая резная, сделанная кем-то с любовью, беседка. В ней можно было читать. Она ни разу не плавала в своем бассейне, ни разу не готовила на своей кухне, ни разу не лежала в шезлонге, натянутом во дворе. Не смотрела со своей крыши на звезды, никогда не приводила сюда друзей или знакомых. Потому что не успела их отыскать.
Частный пляж был привычно безлюден, а на общественном, как всегда, кипела жизнь – играла музыка и пестрели полотенца, которые аккуратно обходил торговец бусами – «желтые по пять, оранжевые по десять, красные по пятнадцать…»
Кажется, раньше красные были дешевле. Или дороже?
Розовый купальник отыскался наверху; парео в шкафу.
Бросив вещи на песок рядом с сумочкой, Лана вошла в воду, почему-то сегодня показавшуюся ей прохладной. Замерла на секунду, когда волна лизнула внутреннюю часть теплых бедер, почувствовала, как кожа покрывается пупырышками, двинулась дальше.
Ей вспомнился остров. В сумочке до сих пор лежала раковина, внутри которой перекатывалась жемчужина.
Он бил без разбору. Всех, кого вызывали на ринг. Не слушал ни имен, ни суммы ставок, ни улюлюканье толпы – останавливался только тогда, когда соперник падал на песчаный пол. Иногда они попадали по его «розетке», и тогда Мо с разнузданным весельем и толикой ужаса думал о том, а что будет, если камень треснет? Он умрет здесь же?
И хорошо, если так, и правильно…
И снова бил – по чьим-то лицам, бедрам, груди, ногам. Защищался, уворачивался и в сотый раз группировался для очередного удара.
– Я не удержался, знаешь…
– Все хорошо. Значит, было нужно.
Половина восьмого вечера.
Она сидела у запертых ворот бунгало и ждала его уже неизвестно сколько. Когда увидела подходящего к дому, сплошь покрытого кровоподтеками и ссадинами, поднесла ладонь ко рту, едва сдержала возглас ужаса. Но поняла, что ему было это нужно, что иначе злость не ушла бы, что она разорвала бы его на части, что иначе было не выпустить пар. Мо бы взорвался.
– Я плохо выгляжу, да?
Лана решительно поджала губы – собралась взять его за руку, увести в дом, промыть раны.
– Ты всегда хорошо выглядишь.
– Даже такой?
– Даже такой.
В коридоре царил полумрак; отсюда виднелись разбросанные по полу щетки и коробки – все то, что Мо вывернул из кладовки, он так и не убрал.
Он не дал ей войти в комнату, тихо попросил:
– Поцелуй меня…
Она обернулась, обняла и поцеловала. Со всем жаром, со всей любовью, со всем отчаянием, которое рвалось словами наружу – все будет хорошо, Мо, все будет хорошо.