Я могла только молча с ним согласиться. Мистер Джордано, пардон, просто Джордано, фатально напоминал одного из чокнутых продавцов с ТВ-канала по продажам, которые все разговаривали так, как будто у них прищепка на носу, а под столом в ногу вцепился пинчер. Я все время ждала, что он растянет (увеличенные у пластического хирурга?) губы в улыбку и скажет: «А сейчас, дорогие телезрители, переходим к нашей модели „Бригитта“, это комнатный фонтан абсолютно экстра-класса, оазис счастья, и всего за двадцать семь фунтов, абсолютно выгодная сделка, вы не должны ни в коем случае упустить случай, я сам купил две штуки для дома…» Но вместо этого, он — без улыбки — сказал: «Дорогая Шарлотта, привет-привет-приветик!» и поцеловал воздух справа и слева от ее ушей.
— Я слышал, что произошло, и считаю это не-ве-ро-ят-ным! Столько лет тренировок и такой талант пропадают зря! Это горе, скандал до неба и так несправедливо… А это она и есть? Твоя дублерша.
Выпятив вздутые губы, он мерил меня взглядом с ног до головы. Я же завороженно пялилась на него. У него была очень своеобразная прическа: торчащие в разные стороны волосы, наверняка зацементированные килограммами геля и лака для волос. Тонкие бородки извивались по нижней части лица, как реки на карте. Брови были выщипаны и подведены черным карандашом, и, если я не ошибаюсь, он пудрил нос.
— И это должно до послезавтра научиться быть естественной на суаре[11] в 1782 году? — сказал он.
Было совершенно очевидно, что «это» означало меня. «Суаре» означало что-то другое. Интересно, что именно.
— Эй, мне кажется, Вздутые-губки тебя оскорбил, — сказал Ксемериус. — Если тебе нужно ругательство, чтобы бросить ему в рожу, я с удовольствием стану твоим суфлером.
«Вздутые-Губки» было уже неплохо.
— Суаре — это сборище поздно вечером, — продолжил Ксемериус. — Говорю на тот случай, если ты этого не знаешь. После ужина все не расходятся, а собираются в кучу, играют на пианино и стараются не уснуть.
— О, спасибо! — сказала я.
— Я до сих пор не могу поверить, что они готовы так рисковать! — сказала Шарлотта, вешая пальто на стул. — Разрешить Гвендолин общаться с людьми — это нарушение всех правил соблюдения Тайны. Достаточно только посмотреть на нее, как тут же видно, что с ней не все в порядке.
— Да-да, я подумал точно так же! — вскрикнул Вздутые-губки. — Но граф знаменит эксцентричными выходками. Там лежит ее легенда. Почитай-ка — просто волосы дыбом!
Моя — что? Я всегда считала легенды относящимися к сказкам. Или к картам.
Шарлотта листала страницы в папке, лежавшей на рояле.
— Она должна играть роль воспитанницы виконта Баттена? А Гидеон — его сын? Не слишком ли это рискованно? Ведь может найтись кто-то, кто знаком с виконтом и его семейством. Почему нельзя было просто взять какого-нибудь французского виконта в изгнании?
Джордано вздохнул.
— Невозможно, из-за недостаточного уровня владения языком. Наверное, граф хочет нас просто испытать. Мы должны ему доказать, что сумеем каким-то чудом сделать из этой девчонки настоящую даму 18-го столетия. Мы просто должны! — Он в отчаянии ломал руки.
— Ну, если у них получилось с Кирой Найтли,[12] то и со мной получится, — сказала я уверенно. Кира Найтли была самой модной девушкой во всем мире, но замечательно смотрелась в костюмных фильмах, даже с самыми придурочными париками.
— Кира Найтли? — Черные брови почти доползли до кромки начесанных волос. — В каком-нибудь фильме это еще сойдет, но Кира Найтли не продержалась бы и десяти минут в 18-м столетии, ее тут же бы разоблачили. Одно то, что она в улыбке показывает зубы, запрокидывает голову при смехе и широко открывает рот! Ни одна дама не позволяла себе это в 18-м веке!
— Но вы же не можете это знать со всей уверенностью, — сказала я.
— Что?! Что ты сказала?
— Я сказала, что со всей уверенностью…
Вздутые-губки сверкнул глазами.
— Нам пора установить первое правило. Оно звучит так: всё, что Мастер сказал, не подвергается сомнению.
— А кто у нас Мастер? А, понимаю, это вы, — сказала я и немного покраснела, в то время как Ксемериус гоготал во все горло. — Окей. Не показывать зубы в улыбке. Я запомнила.
Это я легко смогу. Вряд ли у меня на этой суаре… этом суаре… будет повод улыбаться.
Мастер-Вздутые-губки немного успокоился, и брови вернулись на свое место. И поскольку он не мог слышать Ксемериуса, который орал с потолка «Дурачина!», он продолжил печальную инвентаризацию. Он спрашивал, что я знаю о политике, литературе, нравах и обычаях в 1782 году, и мой ответ («Я знаю, чего раньше не было — например, автоматического слива в туалетах и выборного права для женщин».) заставил его спрятать лицо в ладонях на несколько секунд.
— Я сейчас уписаюсь от смеха, — сказал Ксемериус и к моему великому сожалению он меня постепенно заражал смехом. Мне стоило огромного труда сдержать хихиканье, прорывавшееся от самой диафрагмы наверх.
Шарлотта мягко сказала:
— Я думала, они тебе объяснили, что она действительно абсолютно не подготовлена, Джордано.
— Но я… хотя бы основы… — Джордано поднял лицо из ладоней.
Я не решалась посмотреть на него, потому что, если косметика потекла, я не сдержалась бы.
— А что по части твоих музыкальных качеств? Фортепьяно? Пение? Арфа? Умеешь ли ты танцевать бальные танцы? Простой menuett à deux ты наверняка знаешь, а другие?
Арфа? Menuett à deux? А как же! Всё, самообладание покинуло меня. Я начала безудержно хихикать.
— Хорошо, что хотя бы кто-то из нас веселится, — сказал Вздутые-губки вне себя, и это, видимо, стало тем моментом, когда он решил мучить меня до тех пор, пока мне расхочется смеяться.
Это длилось не слишком долго. Уже через пятнадцать минут я чувствовала себя как последняя идиотка и неудачница. При том, что Ксемериус изо всех сил старался меня поддержать: «Давай, Гвендолин, покажи этим двум садистам, на что ты способна!»
Я бы с удовольствием это сделала. Но, к сожалению, я ни на что не была способна.
— Tour de main,[13] левая рука, глупая девчонка, но поворот направо, Корнуэллы капитулировали, лорд Норт вышел в отставку в марте 1782 года, что привело к тому, что… Поворот направо — нет, направо! Боже мой! Шарлотта, будь любезна, покажи ей еще раз!
И Шарлотта показала. Тут нужно было признать — она прекрасно танцевала, у нее все движения выглядели легко и просто.
И, по сути, это было легко и просто. Пойти туда, пойти сюда, повернуться, постоянно улыбаться, не показывая зубов. Музыка звучала из спрятанных в панелях динамиков, и нужно сказать, что это была не та музыка, от которой сразу хочется пуститься танцевать.
Может быть, я бы лучше запомнила шаги, если бы Вздутые-губки не тараторил все время:
— Так вот, с 1779 года — война с Испанией… теперь мулен, прошу, четвертого мужчину мы должны просто представить, и реверанс, так точно, чуть больше грациозности! И опять сначала, не забываем улыбаться, голову прямо, подбородок вверх, Великобритания как раз лишилась Северной Америки, о боже мой, нет, направо, рука на уровне груди и прогнуться, это тяжелый удар, и французов не любят, упоминать о них считается непатриотичным… Не смотреть на ноги, в этой одежде там все равно ничего нельзя увидеть.
Шарлотта ограничивалась внезапными странными вопросами («Кто был в 1782 году королем Бурунди?») и непрестанно качала головой, что делало меня еще более неуверенной в себе.
Через час Ксемериус заскучал. Он слетел с люстры, махнул мне рукой и исчез сквозь стену. Я бы с удовольствием поручила ему посмотреть, где сейчас Гидеон, но это оказалось ненужным, так как через четверть часа пыткой менуэтом он вместе с мистером Джорджем пришли в трапезную. Они как раз застали тот момент, когда я, Шарлотта и Вздутые-губки с четвертым невидимым участником танцевали фигуру, которую Вздутые-губки назвал «le chain» и в которой я должна была подать руку невидимому партнеру. К сожалению, я подала ему не ту руку.
— Правая рука, правое плечо, левая рука, левое плечо, — кричал Вздутые-губки рассержено. — Неужели это так сложно? Посмотри, как Шарлотта изумительно танцует!
Изумительная Шарлотта продолжала танцевать, даже после того как заметила, кто пришел, тогда как я почувствовала неловкость и остановилась, желая провалиться сквозь землю.
— О, — сказала Шарлотта, сделав вид, что только сейчас заметила Гидеона и мистера Джорджа. Она присела в изящном реверансе, что, как я теперь знала, было особым приседанием в начале и конце менуэта, ну и в середине тоже. Она должна была выглядеть по-дурацки, особенно в школьной форме, но вместо этого она выглядела… довольно симпатично.
Мне стало плохо вдвойне: из-за красно-белой полосатой юбки к школьной блузе (я выглядела, как болванки, которые расставляют на дорогах во время ремонта дороги) и из-за того, что Вздутые-губки не терял времени и тут же стал жаловаться на меня.
— … не знает, где право, где лево… образец неуклюжести… плохо соображает… напрасная попытка… глупая девчонка… нельзя из утенка сделать лебедя… она не сумеет быть незаметной во время суаре… сами посмотрите на нее!
Мистер Джордж и Гидеон повернулись ко мне, и я густо покраснела. И одновременно во мне закипала ярость. Это было уже слишком! Я резко отстегнула юбку вместе с проволочным каркасом, который мне надел Вздутые-губки, и зло сказала:
— Не знаю, зачем я в 18-м веке должна говорить о политике. Я и сегодня этого не делаю — я в ней ничего не понимаю. Ну и что? Если кто-то меня спросит о маркизе-как-то-там, я просто скажу, что меня политика ни капельки не интересует. А если кто-то обязательно захочет станцевать со мной менуэт — что на мой взгляд исключено, потому что я никого в 18-м веке не знаю — я отвечу, спасибо, очень приятно, но я растянула связки на ноге. Я даже сумею это сказать, не показывая зубов!