– Ой-ой-ой, скажите пожалуйста… – Агафон хотел продолжить, но Розалия сверкнула на него глазами и, не ограничиваясь этим, стукнула его носком туфли под колено.
– Осторожно, господа, не пришла бы беда, – вмешался Жорж. – Имейте терпение, выбирайте выражения.
– Заткнись, Жорж, – бросила ему Розалия. – Николай, я помню твою мать, и я, как и все мы, желаю тебе только добра. А ты повел себя некрасиво. Мы твои друзья, а ты даже не сказал нам, что баронесса Корф вовсе не та, на кого мы думали, а ее якобы служанка.
– Вы мне не друзья, – отрезал игрок. – А дела баронессы Корф меня не касаются, равно как и ваши.
– Ой ли? – покачала головой Розалия. – То-то ты приехал на день раньше, когда узнал, что она здесь. Кстати, если ты намерен заняться в нашем городе игрой…
Рубинштейн улыбнулся.
– По-моему, вам уже должны были сказать, что я приехал просто подышать морским воздухом. Или мне повторить?
– Не испытывай мое терпение, – злобно проговорил Пятируков. – Можешь корчить из себя кого угодно, только учти, что вся твоя сноровка закончится, если тебе вдруг переломают пальцы. Ты явно напрашиваешься, фраерок!
– Я так понимаю, – сказал Рубинштейн в пространство, – что старика укусила бешеная собака. И после того, как она тебя укусила, – отнесся он уже конкретно к Пятирукову, – сдохла от зависти. Потому что с тобой ей все равно не сравниться.
Жорж не удержался и фыркнул:
– Однако! Бедная собака!
– Николай, – настойчиво спросила Розалия, – зачем ты это делаешь?
– Делаю что? – спросил игрок.
– Ты готов поссориться с людьми, которые вовсе не желают тебе зла, из-за какой-то белокурой дряни с желтыми глазами, даже не обращающей на тебя внимания. – Розалия покачала головой. – Ведь дело в ней, так? Только в ней? – Рубинштейн молчал. – Мальчик мой, скажи только слово, и я найду тебе дюжину девок куда лучше, чем она!
Рубинштейн сделал вид, что зевает, и прикрыл рот рукой. Пытаться им что-то объяснить? Зачем – все равно никогда не поймут…
– Дарю всех девок вашему другу, – указал игрок глазами на Жоржа. – Чтобы он не крестился от ужаса всякий раз, когда ему приходится спать с вами в одной постели… тетушка.
Это был нечестный прием, выбранный совершенно осознанно, и удар пришелся в самое больное место. Розалия побледнела и заморгала глазами. Жорж оцепенел.
– Ублюдок, – мрачно обронил Пятируков. И вслед за тем длинно и грязно выругался.
Чья-то тень упала на стол, и Рубинштейн увидел, что граф Лукашевский, сложив газету, подошел к ним.
– Я же вам сразу сказал – бесполезно с ним разговаривать, – небрежно бросил граф. – Вчера мы были вместе на вечере, и он даже не пытался намекнуть мне, что баронесса Корф – совершенно другое лицо.
– Ты еще пожалеешь, что держишь ее сторону, – проскрежетал Пятируков. – И столичная дамочка тоже. Вы все пожалеете!
Розалия беззвучно плакала, и все ее гигантское тело сотрясалось от рыданий.
Рубинштейн поднялся с места.
– Не люблю угрозы, – сказал он спокойно, – и никогда не любил. Но вас я предупреждаю. Если с Амалией что-то произойдет, я убью вас всех и даже колебаться не стану. – Затем сердечно улыбнулся и повернулся к Розалии. – Кстати, моя мать говорила, что ты воровала у нее кольца. И вообще, что худшей подруги, чем ты, у нее в жизни не было.
– Сколько слов, и каких! – покачал головой Лукашевский. – Слушай, а ты не слишком много берешь на себя, а?
– Не больше, чем ты, герр Холодец, – последовал молниеносный ответ. – Всего доброго, господа. Я бы сказал «прощайте», но больше никогда не видеть вас – такое удовольствие, о котором можно только мечтать.
И Рубинштейн удалился с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, как победитель, а за его спиной четверо сообщников переглянулись и покачали головами.
Однако, едва Николай вышел из Герцогского салона, его улыбка тотчас же куда-то исчезла. Некоторое время он раздумывал, покусывая губы, но потом решился, легко взбежал по лестнице и постучал в дверь.
Глава 20
Груздь поглядел на часы. До отбытия поезда оставалось около сорока минут, стало быть, он все успевал. Морщась, ростовщик стал распихивать по карманам акции и облигации, но их было так много, что карманы распухли и стали подозрительно оттопыриваться. Пришлось взять саквояжик и уложить туда излишки неправедно нажитого богатства.
Затем настала очередь кредитных билетов, кое-каких предметов, которые были ценны для Груздя как память, и, наконец, сапфирового ожерелья, столь недолго украшавшего точеную шейку Агаты Дрейпер, танцовщицы и содержанки. Его ростовщик тщательно упрятал в потайной карман.
В последний раз окинув взглядом комнату, в которой прошло столько лет его жизни, он вздохнул, подхватил саквояж и быстрым шагом двинулся к черному ходу.
Груздь уже решил, что не станет брать извозчика. Старик почти не сомневался, что когда его бегство обнаружат, его станут искать, и не был намерен давать следствию – а заодно и своим бывшим соратникам – верный след, по которому можно будет его вычислить.
«Куплю билет до столицы, но сойду через несколько станций и пересяду на другой поезд… Затем снова пересяду… И еще разок, для верности», – прикидывал ростовщик свои дальнейшие действия.
На улице светило солнце – яркое, беспощадное южное солнце, и Груздь, словно извлеченный из-под земли крот, на мгновение зажмурился, прикрыл глаза рукой.
«Погодка хорошая… – мелькнула мысль. – Ну и славно!»
Он запер дверь и сделал несколько шагов, но тут славная погода закончилась, как по мановению волшебной палочки, – на Груздя надвинулась чья-то тень.
– Ах, мерзавец… – просипел женский голос, – ну и мерзавец…
Перед ним стояла Пульхерия Петровна Половникова.
– Я так и знала! – бормотала супруга следователя. – Так и чуяла! Закрыл лавчонку, а сам – шмыг через черный ход! Хорошо, что я не стала доверять расписке… Но не на таковских напали!
– Что вы, сударыня? – совершенно натурально изумился Груздь и сделал большие глаза. – Я иду в банк, за деньгами… Белены вы объелись, в самом деле?
– В банк? – прохрипела Пульхерия Петровна. – С дорожным саквояжем? За кого ты меня принимаешь, гнусный старикашка? Ты сбежать захотел! С моим ожерельем!
Груздь поглядел ей в лицо и понял, что жестоко обманулся в супруге следователя и что, судя по всему, столичный поезд уйдет через сорок минут без него. А Пульхерия Петровна стояла перед ним, как возмездие, и было это возмездие страшно, свирепо и красно от жары.
– Право же, сударыня, – холодно промолвил Груздь, – так дела не делаются. Вам угодно сомневаться в моей порядочности? Но в таком случае я не вижу смысла вообще продолжать наше сотрудничество.
– Отдавай ожерелье, старый хмырь! – взвизгнула Пульхерия Петровна. – Не то я квартального позову! Полицию! Ты у меня узнаешь, как честных людей обирать!
– Ожерелье в сейфе, – солгал Груздь. – Надеюсь, вы вернете мне ту тысячу, которую я вам дал. Следуйте за мной, пожалуйста. – Ростовщик пожал плечами и как бы про себя прибавил: – Хотя мне странно, с чего вдруг вы стали во мне сомневаться. С этим саквояжем я всегда хожу по городу и никогда не думал, что он только для дороги.
– Ладно, ладно, заговаривай мне зубы! – вскинулась Пульхерия Петровна.
Груздь тяжко вздохнул, как человек, на которого возводят напраслину, вновь отворил дверь и придержал ее, давая пройти Половниковой.
– Прошу… Обождите минуточку, сударыня, я сейчас. Деньги у вас с собой?
Хозяин лавки аккуратно затворил дверь, поставил саквояж на пол и двинулся к облупленному несгораемому шкафу, стоявшему возле конторки.
– Забирай свои деньги, ирод! – крикнула Пульхерия Петровна, бросая на прилавок сверток с тяжело звякнувшими золотыми.
– Право же, сударыня, к чему так ругаться… – вздохнул Груздь, возясь с замком.
Дверца скрипнула и подалась. По правде говоря, сейфом Груздь пользовался крайне редко – всем в городе и так отлично было известно, что ждет того, кто попытается ограбить вроде бы беззащитного старика.
– Ну? – спросила Пульхерия Петровна нетерпеливо. – Где мое ожерелье?
– Вот оно, – ответил ростовщик.
И в следующее мгновение супруга следователя увидела направленное на нее дуло револьвера.
Женщина не успела не то что возмутиться, а даже открыть рот, чтобы крикнуть «караул!». Груздь выстрелил.
Ему показалось, что грохот от выстрела был такой сильный, что его услышали даже у гавани. Однако наружу донесся только громкий хлопок, который при желании легко можно было принять за вылетевшую из бутылки шампанского пробку.
Пульхерия Петровна накренилась, покачнулась и завалилась на бок. По ее груди расплывалось красное пятно.
Груздь брезгливо сморщился. Ростовщик не любил убивать и теперь страдал, что отъезд из города омрачен столь скверным происшествием. Само собой, его никто не отыщет, он примет меры, но вынужденное убийство не на шутку расстроило.
Мысли бежали стремительно. Пожалуй, лучше всего будет спрятать труп в погреб, чтобы его не сразу нашли, это поможет ему выиграть время…
– Дорогая!
Ростовщик вздрогнул и поднял голову.
На пороге стоял господин Сивокопытенко. Он щурился – настолько сильным был переход от яркого солнца к полумраку старой лавки.
– Дорогая, – спросил Сивокопытенко, – ты уже забрала…
Тут он увидел жену следователя на полу, увидел туфлю, слетевшую с ее ноги, револьвер в руке Груздя – и все понял.
Груздь тоже понял: если он сейчас даст уйти свидетелю – все, конец, его схватят, посадят, и остаток дней ему придется провести на бессрочной каторге.
Сивокопытенко поспешно сделал движение назад, и ростовщик, не колеблясь более, выстрелил снова.
Сивокопытенко взвизгнул каким-то тонким, почти женским голоском и упал, но, и раненный, он пытался выползти из лавки и позвать на помощь. Тогда Груздь подбежал к нему и добил выстрелом в голову, после чего расстроился окончательно.