Тьмы наших бедствий моли ослабить.
Твой праздник жизни — время твое прошло.
Плоды, что были, дочиста собраны.
Надейся, жди: побег зеленый
Отяжелеет от винных гроздий.
Но поздно, поздно! Ведь от такой лозы
Так трудно зреет грузная кисть, склонясь.
Боюсь, до времени нарядный
Твой виноград оборвут незрелым.
Где те, кто прежде здесь пребывал в трудах?
Ушли. Не гнать бы от виноградников
Их прочь. Бывалый виноградарь
С поля двойной урожай снимает.
Алкей, как говорится, «ничего не забыл и ничему не научился». Этот активнейший разжигатель гражданской смуты продолжал считать себя «неповинным», был уверен в своей правоте и по-прежнему чаял, что в конечном счете он победит, а Питтак уйдет в небытие.
В каком-то смысле он оказался провидцем: сам Алкей вошел в историю как великий поэт, а Питтак — отнюдь нет. Хотя «пузан», между прочим, тоже писал стихи, — например, такие:
С луком в руках и с полным стрелами колчаном
Пойдем на злого недруга:
Нет у него на устах ни слова верного —
Двойная мысль в душе его.
Кого здесь Питтак имел в виду? Внешнего ли врага — такого, как афинянин Фринон, которого он сам сразил? Или же врага внутреннего, каким для него с некоторых пор стал тот же Алкей? Второе, кажется нам, вероятнее. Как бы то ни было, Алкей, насколько известно, так и окончил жизнь в изгнании.
Во всех событиях, о которых только что было рассказано, Сапфо, естественно, напрямую не участвовала и не могла участвовать. То, что мы знаем о положении женщин в античной Греции, о их полном отстранении от политической жизни, вполне объясняет это. Неудивительно, что в сохранившемся наследии поэтессы ни разу не упоминается, кажется, даже Питтак — не говоря уже о менее значительных деятелях митиленской истории.
И тем не менее перипетии ожесточенной борьбы, кипевшей на острове, так или иначе должны были сказаться и на личной судьбе его великой уроженки, и на ее творческом наследии. В чем заключалось их конкретное влияние — об этом предстоит поговорить подробнее в следующей главе.
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Итак, мы переходим непосредственно к той биографической информации, которая имеется в распоряжении науки о женщине, которую мы знаем как Сапфо, но которая, кстати, сама себя называла, насколько можно судить, несколько иначе — Пса́пфо или Пса́пфа. Именно так звучит это имя на лесбосско-эолийском диалекте древнегреческого языка.
Вот несколько примеров из наследия самой поэтессы. В стихотворении, посвященном Афродите, Сапфо описывает свой воображаемый разговор с богиней любви, явившейся ей:
…И, представ с улыбкой на вечном лике,
Ты меня, блаженная, вопрошала,
В чем моя печаль и зачем богиню
Я призываю,
И чего хочу для души смятенной.
«В ком должна Пейфо[123], укажи любовью
Дух к тебе зажечь? Пренебрег тобою
Кто, моя Псапфа?»
В другом месте знаменитая уроженка Лесбоса вспоминает о разлуке с одной из подруг:
…А прощаясь со мной, она плакала,
Плача, так говорила мне:
«О, как страшно страдаю я.
Псапфа! Бросить тебя мне приходится!»
Но почему же тогда она сейчас для нас не Псапфа? Выше уже упоминалось, что между разными эллинскими диалектами существовали определенные различия, в основном фонетические. Сейчас перед нами именно такой случай. Эолийский диалект со своими разновидностями, получивший широкую известность в архаический период — именно благодаря лирике лесбосских поэтов! — в последующие эпохи античной истории стал полузабытым, мало кто в нем хорошо разбирался (кроме, естественно, специалистов-филологов). В основу обще греческого литературного языка со временем лег иной диалект — аттический. В частности, и личные имена деятелей культуры мы поныне транскрибируем, опираясь на то произношение, какое они имели в этом последнем. Потому и Пса́пфа превратилась в Сапфо́ (реже встречавшиеся варианты написания — Сафо́, Саффо́). Что же касается значения этого имени — вне зависимости от звучания в том или ином диалекте оно будет одним и тем же. По-русски оно должно быть передано примерно как «ясная», «светлая»[124].
Что же можно поведать о жизни нашей героини? Увы, досадно мало. И тому, наверное, есть две причины. Во-первых, справедливо ведь говорится, что биография писателя, поэта (да и в принципе любого деятеля культуры, будь то художник или ученый) — это, как правило, прежде всего история его творчества. Перипетии личной судьбы могут влиять, а могут и напрямую не влиять на это творчество; но в любом случае такие перипетии редко будут особенно выразительными. Если, скажем, жизнеописание полководца являет собой череду ярких событий, войн, сражений, подвигов и т. п., жизнеописание лирика сводится по большому счету к эволюции его, так сказать, взаимоотношений с музой.
Бывают, конечно, исключения, и их легко припомнить, даже если говорить о самых великих представителях мировой литературы. Байрон объехал полмира, воевал за независимость Греции… Сервантес тоже воевал и даже лишился руки в сражении, а потом еще сидел в тюрьме… Достоевский прошел через эшафот и сибирскую каторгу…
Но точно так же легко припомнить и множество противоположных случаев. Что запоминающегося в жизненном пути Гёте? То, что он много лет прослужил министром в своем Веймарском княжестве? Мы уж не говорим о Шекспире, о котором известно, по сути, только то, что он был режиссером и актером театра «Глобус» (в результате в литературоведении раз от раза закипают дискуссии о том, действительно ли написал Шекспир свои произведения — настолько контрастирует их гениальность с ничем не примечательным жизненным путем автора).
Но разве Гёте, Шекспир (или Тургенев, или Тютчев…) становятся менее великими от того, что скудны их «внешние» биографии? Нет конечно же. Ровно то же самое можно сказать и о выдающихся эллинских писателях. Да, был Алкей, активный участник гражданских смут; был Солон, сочетавший стезю лирика с деятельностью законодателя, прослывший одним из Семи мудрецов; был Эсхил, бившийся с персами при Марафоне и Саламине и ставивший эти свои деяния даже выше написанных им драм (хотя потомки, естественно, рассудили иначе).
Но был и Гесиод — мирный крестьянин, пасший овец на склонах беотийских холмов, а на досуге сочинявший эпические поэмы и самым ярким событием своей жизни считавший поездку на состязание аэдов — на лодке через узкий пролив на остров Эвбею. Наряду с героем Эсхилом были его земляки и младшие современники Софокл и Еврипид, о которых рассказать в общем-то тоже особенно нечего. Софокл занимал жреческие должности, выполнял военные и дипломатические поручения? Еврипид в конце жизни переселился из родных Афин к македонскому царскому двору? Всё это так, но подобного рода факты звучат как-то обыденно, без рельефности.
Боимся, Сапфо принадлежала именно к этой второй категории деятелей культуры: жизнь ее протекала без уникальных, врезающихся в память событий. А те, что и были (среди них, как увидим, вынужденная разлука с родиной в юности, потом замужество, потом материнство…), — являлись значимыми лишь для нее самой, а прочими, несомненно, воспринимались как нечто обычное и банальное. А если мы сейчас припомним то, что было сказано выше о затворническом образе существования древнегреческих женщин, о их отстранении от почти всех форм общественной жизни (кроме разве что религии), о практической невозможности для них хоть как-то «блеснуть», проявить себя в подавляющем мужском социуме (не говорим, конечно, здесь о гетерах, Сапфо и ее круг — это, что называется, порядочные женщины), то тем более не будет удивительной тихая, скромная, незаметная история нашей поэтессы как человеческой личности.
Это, повторим, первый из двух факторов, в силу которых жизнеописание Сапфо будет заведомо блеклым и суховатым. Есть и второй. Биографические сведения о ней, которыми мы располагаем, и крайне немногочисленны, и крайне отрывочны, и крайне противоречивы. Многие из них просто производят впечатление недостоверных или малодостоверных. Так как же на их основании реконструировать некий целостный образ? Выход один: использовать в дополнение к ним данные самой поэзии Сапфо. Или, точнее, так или иначе, прямо или косвенно, порой с немалым трудом извлекать из ее стихов требуемые данные. Но ведь ровно так же дело обстоит чуть ли не со всеми архаическими греческими лириками. Мы бы очень, очень мало знали о судьбе Архилоха, Алкея, Феогнида, если бы не сохранилось довольно многое из того, что ими было написано.
У Сапфо был в античности свой биограф — писатель Хамелеонт. Он являлся уроженцем Гераклеи Понтийской, греческой колонии на южном берегу Черного моря, и принадлежал к философско-научной школе перипатетиков, то есть к ученикам Аристотеля. Родился Хамелеонт около 350 года до н. э., скончался после 281 года до н. э. (когда именно — сказать невозможно). Писал он много, как почти все перипатетики. В частности, его перу принадлежал труд, посвященный Сапфо. К глубокому сожалению, от него почти ничего не сохранилось.
Впрочем, к столь ли уж глубокому? То очень немногое, что от него дошло, несколько разочаровывает. В одном из фрагментов Хамелеонта говорится, что поэтесса «имела… дочь Клеиду, соименную ее собственной матери» (