— Нет пока.
— Никуда не пойдёшь, — она даже тон не выбирает, приказной, на грани истерики, — скажи им, что никуда не пойдёшь.
— А лодку мне где брать? На чём за рыбой пойду?
— На чём хочешь, — она уже дурковать начала, схватила тряпку, тёрт чистый стол, бесится, — у Юрки своего возьми, он всё одно за рыбой не ходит.
Можно, конечно, и у Юрки взять, да разве такое дело по душе ему. Ну как рыбаку без лодки.
— Скажи им, — чуть не орёт жена, — что никуда не пойдёшь.
Саблин зол на жену, считает её дурой, но родной дурой, своей.
Он, не вставая со стула, хватает её за руку, тянет к себе, прижимает, гладит по спине, по крепкому заду и говорит, успокаивает:
— Ну чего ты, казачка, ведь знала за кого шла.
Она тоже обнимает его, грудью прижимается к его лицу. Крепко, она у него сильная. А он продолжает:
— А у пластуна вся жизнь либо война, либо болото. Другой-то жизни у меня нет.
Она молчит, ещё сильнее к нему прижимается.
— Придётся ехать с ними, сына-то будем на учёбу определять?
— Будем, — тихо говорит Настя, — а по-другому никак, что ли?
— Ну, а как ещё, можно на промысел, конечно, сходить. За кордоны, на юг.
— Нет, — сразу отрезала жена, — лучше с учёными в болото.
«Ну вот и договорился», — думает Саблин, и, хлопая жену по заду, говорит:
— Давай-ка налей, что ли, уряднику.
Настя лезет в шкаф за водкой, но что-то невесёлая она.
Саблин достаёт телефон, выключает его. Кладёт показательно на стол, чтобы она видела. Весь день он будет с женой дома.
Весь день, и пусть хоть сто вызовов будет на дисплее, даже не взглянет на него.
Проснулся как обычно, в два. Без будильника. Всю жизнь вставал в это время, зачем будильник. И вспомнил, что лодки-то нет у него, в болото идти не на чем. Полежал, подождал, прислушался. Что-то странное там, на улице, на крыше творится, непривычный звук на улице не смолкает. Он сел на кровати, и сразу просыпается жена, словно даже во сне его стережёт. Голову от подушки оторвала и сразу начала:
— Ты чего, куда?
— Да спи ты, никуда.
— Чего вскочил, обещал не ходить сегодня в болото. Тебе и не на чем.
— Да спи ты, ради Бога, что ж это такое, — с раздражением говорит Саблин, вставая с кровати. — Что ж за баба такая мне досталась.
Жена затихает, укладывается, но спать не собирается. Он идёт через веранду, отворяет дверь на двор. И замирает от приятной неожиданности. Ему стало ясно, что это за звук он слышал. Через дверь на него пахнуло прохладой и влагаю. На улице темень непроглядная, но хорошо, очень хорошо, не больше двадцати пяти, и идёт дождь. Шум дождя такой непривычный, похож на шелест тростника, что в болоте качает ветер. И на весь двор от дворовой лампы большой отблеск: весь двор — одна сплошная лужа.
Это удивительно. Он глянул на небо, а там чернота: ни одной звезды. Ни одой. И луны словно не бывало.
Подивился Аким таким чудным вещам и пошёл в кровать, жену обрадовать. Всё равно в болоте вода в дождь мутная, рыба в такой воде не берёт. Даже если лодка есть.
Утром в доме суета, почти праздник, отец дома. Непривычно такое, даже странно. Да ещё небывалый дождь, свиньи и куры во дворе не верят в своё счастье, куры бегают по лужам, а свиньи валяются в воде. В общем, много всего удивительного, а мама печёт детям пышки сладкие к завтраку, яичницу жарит. Так наверное сам войсковой атаман завтракает. Так мама отца балует. Дети в предвкушении пиршества. Младшая Наталка с колен отца не слезает. И взрослые тоже рады пообщаться с отцом. И жена довольна. Не нарадуется, глядя на Акима. Муж за всё утро никуда не собирался. Даже телефон в руки не брал.
Но так хорошо долго не бывает. Настя в лице поменялась, когда услышала звонок. Так в дверь с улицы звонили. Аким тоже слышал, но даже не пошевелился. Дверь пошла открывать старшая дочь, Антонина, пришла как всегда серьёзная:
— Папа, там вестовой из полка прибыл. Тебя спрашивает.
Жена бросила ложку недомытую в раковину, раздражённо глянула на него, губы поджала, как всегда. Ну, а он-то тут причём, не сам же он в полк ходил.
Саблин встал, пошёл к выходу. Малознакомый вестовой поздоровался и сказал:
— Дежурный вам, — он звал его на «вы», — дозвонится не мог, господин урядник, он просил меня передать, что в восемь вас будет есаул Бахарев ждать.
— Принято, — сказал Аким и пожал вестовому руку.
— Ну, — спросила Настя, когда он вернулся, — чего им?
Саблин сел за стол, глянул в коммуникатор: там двадцать один пропущенный звонок. Со вчерашнего дня ему телефон разбивали. Номера разные, незнакомые. Он стал себе еду накладывать. Времени теперь у него не было разносолы ждать, когда тебя замком полка дожидается, непринято.
— В полк зовут? — спросила жена устало.
— Зовут.
Большего он ей говорить не хотел, да и не мог, сам не знал, зачем его зовут.
Бахарев усадил его за стол, перед этим руку пожал, казак он был простой, несмотря на то, что заместитель командира полка. Сел напротив и мяться стал, как будто слова искал для неприятного разговора.
— Слушай, Саблин, тут так вышло, что тебе звание присвоили…
Он говорил это так, как будто присвоили звание по ошибке, Аким насупился от первых его слов. Есаул продолжал:
— Я вчера пришёл, а приказ уже и полковником подписан, и начштаба Никитин тоже подписал. Я тебе честно скажу, я после этого вашего рейда, я бы повременил с этим, — он опять помолчал, а Саблин смотрел на него исподлобья и не мог понять, чего есаул от него хочет.
— Я с твоим сотником поговорил, он мне говорит, что более достойных бойцов в его сотне нет, да может так оно и есть. Но понимаешь… — Бахарев морщится словно от невкусного чего то, — не вовремя всё это сейчас. Не ко времени.
— Ну что ж, — говорит Аким, — раз так, то отменяйте приказ. Авось не в первый раз, в третий уже…
— Да причём тут «отменяйте», — снова морщится есаул, — просто среди казаков стали говорить, что звание тебе дали, когда траур по убитым тобою однополчанам ещё не прошёл.
— Мне звание не давали, мне его присвоили, — холодно говорит Аким. — И в приказе сказано «за безупречную службу».
— Да, да, да, — есаул даже руки поднял, словно сдавался, — так всё, так. Но казаки хуже баб стали, языками треплют, как помелом машут. Вот если бы дождались окончания следствия и тогда всем бы рты заткнул.
— И что ж теперь делать? — Аким даже не знал, что и сказать.
— Как твой бок, как рука? — вдруг спросил Бахарев.
Тут Аким и пожалел, что не остался в госпитале. Но делать было нечего, и он сказал:
— Да нормально.
Для наглядности пошевелил пальцами.
— Это хорошо… Слушай, Саблин, вот, что я тебе скажу, чтобы поунять весь этот трёп, ты давай, запишись завтра в сводную сотню охотником, добровольцем запишись. Запишешься туда урядником, после уже никто болтать не будет.
— Так мне ж через восемь месяцев только в призыв! — говорит Саблин, уже всерьёз жалея, что выписался раньше времени.
— Да нет, — есаул махнул рукой, — какой призыв, сотню собираем в помощь двум степным станицам. Понимаешь, таких дождей старики отродясь не видали, вся степь в болото превращается, сплошная вода. Две станицы: Карпинская и Нагаево, знаешь, где они?
— Нет, — отвечает Саблин, он и вправду не знал.
— Двести двадцать вёрст от нас на юго-восток, к Енисею, там ложбина, станицы в ложбине стоят, так всю ложбину водой заливает, эвакуировать их нужно, просили помощь. Сами не справляются, и транспорта у них мало, и людей. А дома и хозяйство бросать не хочется людям, сам понимаешь. Вот мы решили послать сводную сотню. Помочь погрузиться да на сухой всё перевезти. Ну, вот и собираем охотников.
Саблин молчит, он даже думать не хочет, как об этом жене сказать.
— Сходи, Аким, — просит Бахарев, — делов-то на три дня. Ну, может, на четыре. А злые языки прищемишь.
— Ну, что ж, схожу, авось работа не велика, но вы с женой моей поговорите, — произносит Саблин с надеждой. — Скажите ей, что это приказ.
— Не-не-не, — есаул опять поднял руки, — вот это уж — нет, брат, лучше не ходи тогда. Я с вашими бабами говорить не буду, желания никакого нет, я на похоронах недавно наговорился. Они ж у вас одна злее другой, не бабы, а сколопендры степные, вам я и приказать могу, и попросить, а с бабами вашими что? Попрошу — она меня пошлёт, а прикажу, так пошлёт ещё дальше. Нет-нет. Это ты сам давай, сам.
Аким опустил лицо, поглядел на свои руки. Не знал он, что делать, но понимал: есаул прав. Нужно ехать и помогать степнякам.
— Ну, что? Едешь? — не давал ему раздумывать Бахарев.
И прав был, чего сидеть-высиживать. И Саблин сказал:
— Поеду.
Ну а что сказать жене, он придумает. Да и придумывать тут нечего.
Он казак, она казачка. Его дело — рейды да войны, её дело — дом и ожидание.
На улицу вышел — опять стоял, удивлялся, дождь не унимался, мелкий, но капал и капал. Он респиратор не стал надевать и очки не стал, сел на мокрое сидение квадроцикла, и тут же на него упало что-то, залетело под капюшон, он вздрогнул, а это, залетевшее под капюшон, ещё стало там биться, шевелиться. Быстро скинув капюшон, он брезгливо трясёт головой, стряхивает с шеи небольшую саранчу.
— Фу ты, зараза, — говорит он, глядя, как насекомое бьётся в луже, — напугала.
Она ведь не только противная, она и кусается ещё.
Он включает двигатель, и тут ещё одна небольшая саранча падает на «приборку» квадроцикла.
Ну, такое уже бывало, он помнил годы, когда саранча засыпала землю, но в те годы не было такого дождя. Он дал «газа» и поехал к дому, старясь не заезжать в большие лужи, чтобы не валить аккумулятор.
Он был на своей улице, уже недалеко от дома, когда увидал у своего забора новый армейский грузовик. Правыми колёсами он заехал на возвышенность, левые колёса стояли в лужах, половину дороги перегородил. Но вот, что удивило его, так это то, что на грузовике не было ни одного знака. Ни номера части, ни даже эмблемы рода войск. Аким аккуратно через лужи в колеях объехал его. Остановился. И сразу из кабины вылез военный, судя по шлему, офицер. Он пошёл к Саблину, подошёл, отдал честь, протянул руку для рукопожатия и сказал: