Есть три образа мужества. С беззаветной храбростью шли на баррикады рабочие пятого года или наступали на вражеские окопы матросы, с грудью, открытой пулеметному ливню. Это мужество беззаветное, массовое, оно — «роевое» качество класса.
Часто мужество проявляется как вспышка борющегося ума. Командир находит выход из безвыходного положения, выводит часть из кольца врагов, обманув их ярость. Здесь человек, оставшись наедине с опасностью, собирает все хладнокровие, превращает всю свою сообразительность в один острый луч и им пробивает опасность.
Есть третий вид героизма. Он расчетлив и точен. Он длителен и уверен. Опираясь на волю класса и общества, имея в запасе мгновенную сообразительность, он питается высокой культурой и любовью к человечеству. Этот героизм часто проявляли ученые и исследователи. Мечников, рассчитав действие бактерий, пил холерную разводку, чтобы доказать, что она безвредна при активном действии желудочного сока. Нансен, исчислив полярные течения, пошел с огромным ледяным полем, в которое вмерз его корабль «Фрам», в длительный и страшный по тем временам дрейф. А наши челюскинцы? Наши стратонавты Прокофьев и Вериго? Наши полярники, наши летчики-испытатели — не этим ли мужеством они богаты?
Но есть люди, которых отличает тройное мужество, героизм в трех образах: это настоящие большевики. Подобно тому, как пролетариату надо принять и освоить все культурное наследие человечества, так подлинный большевик должен нести в себе беззаветную храбрость рядового бойца, ум и сообразительность командира, героическую непоколебимость, расчетливость, уверенность исследователя и открывателя.
О Коломийцеве пишут книги и драмы. А мне хочется рассказать только один эпизод.
По пустынному Каспийскому морю под ослепительным и горячим солнцем шел, пеня воду сильным винтом, катер. Катер вез первого советского полпреда в тогдашней Персии Ивана Коломийцева.
Катер, на котором он ехал с небольшой командой, был самым быстроходным судном на Каспийском море. Коломийцев, будучи на нелегальном положении в Баку, высмотрел его и увел из-под носа у англичан. Он съездил на нем в служебную командировку в Советскую Россию, виделся в Астрахани с Кировым, теперь надо было с севера на юг пересечь огромное море. В сущности только двенадцатифутовый рейд у самой Астрахани был безопасен для советского судна. Море было во вражеских руках. Правда, команда и Коломийцев знали, что ни канонерки «Карс» и «Ардаган», ни тем более любое вооруженное белыми торговое судно не догонят катер. Опасность заключалась в том, что могло не хватить горючего. И его не хватило. Его не хватило в самом опасном месте, между Энзели и Астарой, на большой дороге, по которой контрреволюционный Баку сносился со своей базой в Энзели. Мотор заглох, и превосходное маленькое судно болталось на мелкой волне, под самодельным парусом едва-едва подвигаясь на юг. Стали опасны и штиль и свежий ветер. Но больше бури команда опасалась любого белого парохода.
Команда, впрочем, собралась не из робких. Это она и увела под пушками канонерок свой катерок из Баку. Не раз плавали мимо вражеских берегов, не раз уходили из-под пушек. Но эти десять человек умели хорошо действовать и не любили жуткого ожидания.
Полпред, которого все обожали, несмотря на молчаливость, как всегда, сидел за толстой книгой, — он постоянно читал русско-персидский словарь.
— Судно на горизонте, — сказал кто-то в тишине тихим голосом.
Вдали еле заметно, как легкое облачко, таял дымок. Коломийцев достал бинокль, посмотрел в него и молча передал командиру катера. Тот впился в дрожащее пространство, долго, до боли в глазах держал бинокль и определил:
— Транспорт. Должно быть, «Тула».
«Тула», крупный торгово-пассажирский пароход, вооруженный пушками, возил английских солдат из Энзели в Баку.
— Через полчаса он нас заметит, а через полтора пустит ко дну, — сказал второй помощник. — Что же будем делать, Иван Осипович?
— Сопротивляться, — ответил полпред, не отрываясь от толстой книги.
Команде ответ не понравился. Если это шутка, то ей не место и не время. Не всерьез же сопротивляться! Чем? А полпред полулежал в своей белой рубахе и белой широкой шляпе и все читал бесполезную книгу. Наконец он поднял голову и отдал распоряжение:
— Собрать пустые баки, все вещи на нос. Сложить компактной грудой, накрыть брезентом, чтобы походило не то на пушку, не то еще на что-то.
Распоряжение странное, — и все поверили. Через четверть часа катер принял грозный вид.
— Вроде носорога, — определил механик.
И в этот момент «Тула» заметила маленькое судно.
— К нам идет, — сказал первый помощник.
— Достать и укрепить красный флаг. Самый большой, который везем на крышу полпредства.
Это приказание выполнили охотно. В нем увидали смысл: умереть надо было по-советски, с честью.
Пароход приближался. Он казался сытым и грозным. Оттуда сигналили: «Остановиться, бросить якорь».
— Остановиться, бросить якорь! — подтвердил Коломийцев. — И еще два слова, товарищи. Сейчас прошу не шевелиться без моего приказания. Что бы я ни говорил, ни делал, принимать как должное. В противном случае буду стрелять. А вы знаете, мне труднее сказать, нежели сделать.
Он умел выражаться серьезно. Все молча смотрели на приближающееся большое судно. Там тоже на носу и по всему борту стояла густая толпа солдат в пробковых шлемах. Слышен был гул, грозный гул раздраженной толпы. И картавящий голос рупора спросил по-русски:
— Кто вы и откуда?
— Советский минный истребитель, — прокричал тоже в рупор Коломийцев. — Из Астрахани. Немедленно остановитесь, иначе выпущу мину.
Гул сделался слышнее и тревожнее. Пароход забурлил и замедлил ход. Два судна, огромное укрощенное чудовище и крохотный катерок, встали рядом. Пароход слегка пошатывался, но не от мелкой волны, качавшей катер, а от каких-то скрытых колебаний масс воды, которых на катере не чувствовали и заметили только по раскачиванию парохода.
— Мы остались без горючего, — говорил в рупор Коломийцев. И приказал хозяйским тоном: — Спустите три бочки нефти. Немедленно. Тогда можем разойтись.
— Это низость! — крикнул кто-то на высоком борту, и в чьей-то руке мелькнул большой пистолет.
И в то же мгновение Коломийцев выхватил браунинг, раздался выстрел, и черный большой пистолет, выбитый пулей Коломийцева, перевертываясь, как черная тяжелая птица, шлепнулся в воду.
— Вот это да-а… — прошептал кто-то рядом из команды.
Через несколько минут бочки были спущены, команда катера приняла их, мотористы завозились около дизеля, мотор ожил.
— Приказываю стоять полчаса на якоре, — сказал неумолимый рупор Коломийцева. — Иначе будете пущены ко дну.
Винт катера вспенил воду, суденышко почти вспрыгнуло и пошло стремительно на юг, плеща огромным красным полотнищем.
1936
Отец
Василий Васильевич Макаров жил замкнуто и одиноко. Это был худой высокий человек с сухим, крупноморщинистым лицом, выдубленным морем и зноем. Всю свою зрелую жизнь Василий Васильевич провел в прелестном приморском городке. Здесь он женился, вырастил детей, овдовел, выдал замуж дочь за военного топографа, с которым она уехала в Среднюю Азию, здесь же и остался доживать «одиноким хмурым стариком», как с кривой усмешкой он сам себя называл.
Василий Васильевич служил главным бухгалтером треста тропических растений, имел звание Героя Труда, грамоту республиканского ЦИК. Вел он необыкновенно регулярный образ жизни, не ел мяса, не курил, выпивал в день не больше полбутылки виноградного вина, круглый год купался в море и круглый год ходил в холщовом костюме неяркого сурового цвета.
Такой человек если в ссоре, то — навеки. И Василий Васильевич был в ссоре со своим единственным сыном Виктором.
Витя Макаров три года назад отлично кончил школу и, выполняя волю отца, поехал в Харьков на медицинский факультет. В упорном мозгу Василия Васильевича укрепилось необыкновенное уважение к медицине.
«Медицина и южный климат спасли мне жизнь», — говаривал он.
И рассказывал, как на четвертом курсе технологического института, лет тридцать пять тому назад, захворал туберкулезом и доктора отправили его из Петербурга на Черноморское побережье. Юг исцелил его и навсегда привязал к себе.
— С детства никто не видал у меня ни одной слезинки, я не хотел никого ни жалобить, ни доставлять удовольствие видом моих слез. Но когда меня вынесли в сад, под мандариновое дерево, усыпанное плодами в декабре, когда весь север лежит под снегом, в метелях, в промозглых туманах, — я заплакал. И поверил, что буду жить под таким солнцем. Юг меня исцелил, и я отдал ему свои силы, знания, добросовестность. Медицина — благодеяние человечества, — заканчивал он рассказ. — Плохо ли, Витя, быть главным врачом большого санатория?
— Не плохо, — согласился Витя.
Мальчик больше всего на свете любил парусные лодки, плаванье кролем, мечтал стать шофером автобуса до Сочи и был самым активным авиамоделистом. Когда он мастерил свои модели, то пылал и холодел от восхищения.
Тем не менее он уехал в Харьков и стал студентом-медиком, получив точный план поведения и целую приходо-расходную ведомость, которой должен был пользоваться, получая стипендию от государства в нормальном порядке и помощь от отца в экстренных случаях.
Как было условлено, сын писал не реже раза в месяц, кратко и обстоятельно. Но на зимние каникулы он не приехал — оказывается, поступил на кинофабрику и очень занят. Кроме того, ездил на какой-то слет в Москву. Весной Василий Васильевич получил открытку с видом Коктебеля, горы Клементьева с планерами по склонам.
«Я учусь, папа, замечательному спорту». —
писал сын.
Все лето получал Василий Васильевич открытки с видами из различных городов — Одессы, Севастополя, Ейска. Все это непонятно, все без отцовского разрешения, две-три строчки приветов и восклицательных знаков.