, помолились там. Святилище Исоноками[105] и правда показалось мне очень древним, там все очень обветшало.
Ночь мы провели в храме, в деревне Яманобэ. Я была очень утомлена, но все же немного почитала сутры, а потом уснула. Мне приснилось, что я пришла к некоей женщине, невыразимо прекрасной, дул сильный ветер. Заметив меня, женщина улыбнулась:
— Зачем ты явилась? — спросила она.
— Но как могла я не прийти?
— Да-да, ты ведь бываешь во дворце. Тебе полезно будет посоветоваться с госпожой Хакасэ-но Мёбу[106].
Пробудившись, я почувствовала радость и ободрение, и еще более истово стала возносить молитвы.
Переправившись через реку Хасэгава[107], мы в тот же день к вечеру добрались к месту паломничества. После церемонии очищения я вступила в храм и три дня провела в молитвах. Собираясь на рассвете пуститься в обратную дорогу, я задремала, и этой ночью явился служитель из главного храма и как будто бы бросил мне что-то со словами: «Вот ветка дерева суги, знак благоволения бога Инари»[108]. Я проснулась, и оказалось, что всё это был сон.
На рассвете, ещё в темноте, мы двинулись в путь. По дороге нам не встретилось такое место, где бы можно было передохнуть, и мы попросились на постой в хижину на ближнем склоне гор Нарасака. Это был совсем маленький домик.
— Места здесь, кажется, нехорошие. Не вздумайте заснуть! — сказали мне. — Если что, ни в коем случае не поднимайте шума, лежите себе, затаив дыхание.
После таких наставлений я была премного удручена и напугана. Мне показалось, что миновала тысяча лет, прежде чем рассвело. Но вот, наконец, настало утро.
— Это воровской притон. Его хозяйка весьма подозрительная особа, — объяснили мне.
В день, когда дул очень сильный ветер, мы оказались на переправе Удзи, и наша лодка проплывала совсем рядом с расставленными мережами.
Об Удзигава-реке
Плещет волна-молва,
Шум её до меня долетал.
Нынче ж смогла сосчитать
Даже рябь от рыбацких сетей.
События, отстоящие друг от друга на два-три года, а то и разделённые четырьмя, пятью годами, я описываю одно за одним, подряд, и получается, что я без конца ходила на богомолье — это не так, и в моих странствиях случались перерывы.
Весной я затворилась в обители Курама. Вершины гор окутывал туман, вокруг всё было недвижимо.
Очень позабавило меня, когда мне принесли отведать немного корней токоро, выкопанных на горных склонах[109].
Когда мы уезжали отсюда, цветы сакуры все уже опали, и ничего примечательного на обратном пути не было. А вот когда в десятую луну мы снова вернулись, то горы по дороге выглядели много прекраснее, чем прежде. Казалось, что по склонам расстелена парча. Но лучше всего была вода, ручей кипел и бурлил, разбрасывая капли хрусталя.
Добравшись до места и расположившись в покоях для паломников, я любовалась осенними листьями, окроплёнными дождём — ничто не сравнится с этой картиной.
Здесь, глубоко в горах,
Пёстрая ткань листвы
Совсем по-другому ярка,
Точно глубже впитала краску —
Чем окропил её дождь?
Я глядела и не могла наглядеться…
Прошло два года, я опять совершала паломничество в Исияма. Всю ночь лил страшный дождь. «Какое неудобство для путников!» — думала я и слушала шум воды. Потом подняла ставни-«ситоми»[110] и выглянула: яркий свет луны проникал даже на дно ущелья, не было ни облачка, а то, что я приняла за звуки дождя, оказалось шумом потока, струящегося среди корней деревьев.
Река в ущелье гор.
Стремнины шум
Я приняла за дождь,
Так необычно!
Ведь месяц нынче небывало ясный!
Когда я вновь отправилась на богомолье в Хасэ, мне было на кого положиться, не то что в прошлый раз. В пути нас повсеместно привечали, проехать мимо и не зайти никак было нельзя.
В роще Хахасо, что в краю Ямасиро, осенняя листва была и вправду бесподобно хороша[111]. Когда мы переправлялись через реку Хасэгава, мне пришло на ум вот что:
На реке Хасэгава волна
То отхлынет, то снова нагрянет —
Вот и я вернулась сюда.
Веткой суги поданный знак
В этот раз мне явит свой смысл.
Я очень верила в это.
Три дня мы молились, а потом тронулись в обратный путь. На холме Нарасака, в той маленькой избушке, что прежде, в этот раз заночевать было нельзя, уж очень разрослось число наших спутников. В чистом поле соорудили временный кров, там поместились такие, как я, а люди наши заночевали на воздухе. Они расстелили на траве свои кожаные наколенники и прочее снаряжение, сверху бросили циновки, и в таком ненадёжном убежище провели всю ночь до рассвета. Утром их волосы были совершенно мокрые от росы. Месяц на рассвете был необычайно ясный и красивый, такой редко увидишь.
Наш путь неведом,
Но и в небе странствий
За нами следует
Всё тот же, что в столице,
Рассветный месяц.
Положение моё теперь было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и отрада, и утешение.
Печалиться теперь мне было не о чем, и лишь мысли о том, когда же, наконец, мои младшие дети войдут в разум[112] и я увижу их в достойном звании, не давали мне покоя, заставляя торопить течение месяцев и лет. Что же до него, моей опоры[113], то я желала всем сердцем, чтобы ему уготована была радость встать вровень с людьми сановными, на это я очень надеялась.
В прежние дни была одна дама, с которой мы очень сблизились — день и ночь писали друг другу стихотворные послания. Хотя это было давным-давно, мы и потом не прекращали обмениваться письмами, пусть и не так часто, как когда-то. Но теперь она стала женой наместника провинции Этидзэн[114] и вместе с ним уехала из столицы. От неё не доходило ни звука, я не выдержала и послала с оказией весточку:
Друг другу мысли поверяя,
Хранили мы наш огонёк.
Теперь угас он,
На просторах Коси
В снегу глубоком утонул[115].
А она в ответ:
В Сираяма — Белых горах[116]
Под снегами укрытый,
Даже камушек самый малый
Потаённые думы хранит —
Так разве угаснуть огню?
В первые дни третьей луны я отправилась далеко в Западные горы. Втайне от людских взоров, под покровом лёгкой дымки, тревожа душу своей прелестью, привольно и буйно цвела там сакура — лишь цветы и цветы крутом.
Далёко отсюда жильё,
В этакой глухомани
Горной тропой
На цветы поглядеть
Ни один не идёт человек.
Когда мои семейные дела разладились, я затворилась в Удзумаса. От дамы, с которой мы часто беседовали во дворце, пришло письмо. Я как раз сочиняла ответ, когда послышались удары колокола, и я написала:
Так всё переплелось —
О, эти страсти мирские!
Нет забвенья от них.
Колоколам предзакатным
С трепетом я внимаю.
При дворе принцессы, в этой безмятежной светлой обители, было нас трое дам, душами сродных, и мы часто беседовали. Как-то вернувшись домой, я на следующее утро не знала, куда себя деть, так мне их не хватало, и я написала этим двоим:
На пенных скалах прибоя
Враз рукава намокнут —
Знаю это, но вы,
С кем вместе волной накрывало,
Мне оттого лишь дороже.[117]
Мне ответили:
На каменистом взморье
Сколько мы ни искали,
Нет ни ракушки — напрасны
Были труды рыбачек,
Лишь рукава солоны.[118]
И ещё одна дама так написала:
Если бы не росла
В бухте морская трава,
Что зовут мирумэ — «встреча»,
На пенных скалах рыбачка
Не ждала бы у моря погоды.[119]
Одна особа, с которой вот так же мы были душевно близки и всегда поверяли друг другу печали и радости этой быстротечной жизни, теперь уехала в провинцию Тикудзэн[120]