Когда Готье привез Пьетро в монастырь, лекарь решил, что, для того чтобы избежать гангрены, необходимо прижигать его раны раскаленным железом. Увидев, как раскаляют железо, Пьетро потерял сознание. Однако обморок его был не слишком глубоким, и он со стыдом вспоминал потом, как прижимали его большие руки Готье, и перед его глазами стояло сильное лицо Готье со слезами в голубых глазах.
– Мужайся, Пьетро, – говорил Готье.
Но Пьетро не обладал мужеством. Он кричал. Ужасно кричал. Этим криком он сорвал себе голос и некоторое время мог только шептать. Он стыдился своей слабости, но Готье делал вид, что ничего не произошло. Он относился к Пьетро, как к сыну, любимому сыну, хотя был старше Пьетро всего на два года.
Потом, когда Пьетро начал по-настоящему поправляться и Готье отослал лекаря и прекратились кровопускания, они много разговаривали. Готье был единственный сын, наследник баронства Монтроз, неподалеку от Парижа. Его отец, барон Анри, жив, а мать умерла. У него есть сестра Антуанетта. Готье очень любил ее и часто говорил о ней. Называл он ее Туанеттой.
Пьетро слушал и ничего не говорил. Готье спал крепко и не слышал, как плачет по ночам Пьетро.
В монастыре жизнь шла очень спокойно, ибо монахи соблюдали обет молчания. Им разрешалось разговаривать с гостями, но не друг с другом. В начале зимы в монастыре часто останавливались странники. Они привозили новости из тех мест, откуда приезжали.
Германские принцы избрали Фридриха Гогенштауфена императором Священной Римской империи. Но Фридрих задерживался на Сицилии с Констанцией, своей женой, ожидая рождения ребенка. Некоторые приближенные не советовали ему принимать этот сан. Королева тоже была против. Они опасались, что он не доберется до Германии живым. Для таких опасений были основания. Значительная часть Италии и половина Германии все еще находились в нерешительности в отношении Фридриха.
Пьетро все это уже почти не интересовало. Он надеялся, что Фридрих станет императором, ради блага самого Фридриха. А то, что случится с Пьетро ди Донати, не имело значения. Он почти ничего не ел, очень похудел и настолько ослаб, что его покачивало при ходьбе…
В середине ноября 1211 года во двор монастыря въехала целая группа путников. Они промокли до нитки, но были весьма веселы. Они приехали не настолько издалека, чтобы дождь вымыл из них выпитое ими вино. Монахи дали им переодеться и провели в зал, где за столом сидели Пьетро и Готье. Пьетро даже не глянул на вновь приехавших, а продолжал ковырять свою еду.
Готье заговорил с ними на латыни. Он знал кое-какие слова на тосканском диалекте, но большинство приезжих говорило на сицилийском диалекте. К счастью для Готье, в тринадцатом веке путешественник мог объехать всю западную Европу, объясняясь на плохой церковной латыни – весьма отличающейся, конечно, от языка Цицерона и Вергилия.
– Вы так веселы, мессиры, – заметил он. – Вы с какого-нибудь праздника?
– Да, и очень прекрасного праздника, – со смехом отозвался один из них. – Прошлой ночью Иоланта, дочь барона Рудольфа Роглиано, венчалась с благородным сыном графа Алессандро Синискола.
Пьетро очень медленно отодвинул от себя тарелку и поднялся. Глядя на него, Готье заметил, что Пьетро шел как-то странно… Его шаги были какими-то судорожными, неуправляемыми. Он напоминал куклу, которую дергают невидимые нити. Но главным было лицо Пьетро, которое заставило Готье извиниться перед сидящими за столом и выйти вслед за Пьетро. На лицо Пьетро страшно было смотреть.
Он дошел до порога и даже перешагнул через него, но на большее у него сил не хватило. В прихожей, прежде чем Готье успел подхватить его, Пьетро обмяк и свалился на пол, словно его ударили по голове булавой.
Три дня после этого Готье выслушивал его историю. Всю. Во всех подробностях, высказанных в бессвязном бреду. И все время рефреном звучало имя Ио.
Слушать это было тяжело. Когда наконец бред иссяк и Пьетро заснул глубоким сном, начиная поправляться, Готье Монтроз дал клятву:
– Клянусь святой кровью мучеников, страстями Бога нашего Иисуса, клянусь девственностью его Святой Матери, я никогда не оставлю этого бедного парня, пока он не будет посвящен в рыцари и обретет мир в душе…
Ибо Готье Монтроз был истинный рыцарь – один из немногих, которые искупали своей честью кровь и похоть и все ужасы своего века.
Сидя у постели Пьетро, он спокойно и серьезно говорил ему:
– Есть другие женщины, столь же прекрасные. Может, даже прекраснее. То, что Иоланта потеряна для тебя, это, без сомнения, воля Господа Бога. Твой отец обрел покой. И тот добрый еврей тоже, ибо Бог в своем беспредельном милосердии может простить и тех, кто не принадлежал к его Пастве, если их сердца чисты. Но, Пьетро, прошлое ушло. Тебя ждет множество храбрых подвигов в будущем…
Пьетро замотал головой, лежащей на подушке.
– Нет, – сказал он.
Готье внимательно посмотрел на него.
– Ты когда-нибудь думал, Пьетро, что мы посланы в этот мир для того, чтобы совершить определенные дела? Чтобы выполнить долг, который возложен на нас не нами, а Богом?
– Нет, – прошептал Пьетро. – Я никогда не думал об этом.
– Но это так. К примеру, ты никогда не спрашивал меня, почему я оказался в Италии…
– Это от вас зависит, добрый мой господин, если вы пожелаете рассказать, – отозвался Пьетро, – а мне не пристало задавать вопросы.
– Тогда я скажу тебе. Мой король послал меня провести некоторое время при вашем дворе.
– Вы везете послание? – спросил Пьетро.
– Нет. Я только должен сказать, что король Фридрих может соглашаться на свое избрание без опасений. Его Величество король Франции будет поддерживать его до конца.
Пьетро посмотрел на Готье.
– Я задержал вас, – сказал он.
– И будешь задерживать, пока не окрепнешь настолько, чтобы сесть в седло.
– Нет, – запротестовал Пьетро, – вы должны оставить меня и ехать дальше…
– Без тебя я не поеду, – заявил Готье.
В эту ночь Пьетро принял решение. Он очень похудел, шрамы на его груди, на руках и на правом плече все еще были багровыми и уродливыми и шелушились. На сердце у него не было шрамов, но кровоточить оно будет вечно. Он начинал понимать, что, если бы он завоевал Ио, счастлив с ней он не был бы. Он подозревал, что любовь обычно с годами разрушается, когда каждый день видишь в любимой женщине мелкие, раздражающие тебя черты, которые на расстоянии скрыты, что богиня, например, потеет, становится толстой и скучной, превращается в женщину, похожую на других, вызывающую зевоту или активное неприятие.
Но Пьетро был достаточно сицилийцем и достаточно романтичным, чтобы обожествлять свою утраченную любовь. Чтобы приносить ей ежедневные, ежечасные жертвы. Преувеличивать ее до непереносимой боли, пока воображаемое не станет явным. Никогда во плоти не существовало такое совершенство, каким воображал себе Иоланту Пьетро. И никогда не будет. Но Пьетро не исполнилось еще семнадцати лет. Многие люди, вдвое старше его, тоже не оказывались мудрее.
За неделю до Рождества они отправились в далекий путь на Сицилию. В горах шел снег, и Пьетро жестоко страдал. В одном месте главная дорога оказалась перекрыта снежной лавиной. Им пришлось вернуться немного назад, в сторону моря. Единственная дорога, по которой они могли выехать к Адриатике, проходила меньше чем в полумиле от Роккабланки.
Пьетро не хотелось думать об этом. Он надеялся, что никто из замка им не встретится. Хотя, даже если их увидит кто-нибудь из Роккабланки, опасность невелика. Вот если бы дорога проходила мимо Хеллемарка, тогда существовала бы реальная угроза. Ибо только Марк и Вольфганг знали, что произошло, но теперь, после посвящения их в рыцари, они наверняка вернулись в Хеллемарк.
Ио, вероятно, думает, что его убили. С гребня того невысокого холма она видела, как он упал. Так оно и лучше. Ей легче смириться со своей участью, если она верит в его смерть. Если она будет знать, что он жив, в ее сердце может закрасться надежда. А для надежды нет почвы. Никакой.
За холмами снег стал реже, начал переходить в дождь. Они ехали, стараясь укрыть лица от холодных струй. Но это не удавалось. Словно миллион иголок вонзался в лица, лед нарастал у рта. Их дыхание и дыхание их лошадей поднималось вверх густыми клубами пара.
Вот так, за пеленой своего полузамерзшего дыхания, они увидели других всадников.
Пьетро тут же натянул поводья своего коня. А Готье продолжал двигаться вперед, навстречу всадникам, которые неторопливо ехали в сторону Роккабланки. Готье не боялся, он ехал мирно, уверенный в своей силе.
А Пьетро сидел в седле, и его всего трясло. О Боже, думал он, ведь это могут быть…
Потом он сообразил, что всадники едут в сторону Роккабланки, а не от нее. Это гости, направляющиеся на рождественские праздники. От них, подумал он, опасность им не грозит. Он пришпорил коня и догнал Готье.
Через пять минут они встретились с теми всадниками. Пьетро остановил коня. Ему пришлось схватиться за луку седла, чтобы не упасть.
Ио и Энцио. Позади них Рикардо и Элайн и грузная белокурая дама – как он предположил, мать Элайн. Других всадников он не знал. Солдаты, рыцари.
Но – Ио.
О, Господь и все его ангелы – Ио.
Она была закутана в роскошные меха. Лицо белое и спокойное. В серых глазах смерть. И ад. Когда она взглянула на негр, в них заметался ужас.
О Боже, подумал он, о, Иисус, сын Марии, и ты, милосердная Матерь Божbя…
Готье сдержанно поклонился им.
– Эй, – вдруг сказал Рикардо, – а ведь это юный оруженосец, который помог Ио уберечь мою голову от твоих братьев, Энцио!
– Возможно, – безразлично проворчал Энцио.
– Как ты поживаешь? – добродушно спросил Рикардо, протягивая руку Пьетро.
Голос Элайн пронзил воздух словно клинок.
– Рикардо, – резко сказала она, – если ты прикоснешься к руке этой гнусной, преступной свиньи, наша помолвка будет расторгнута сегодня же.
Рикардо в изумлении обернулся к ней.