Прекрасно.
Мирра!
Князь?
Сегодня ночью
Себя ты проявила так, что если б
Он не сестре моей был мужем… Впрочем,
Не время… Любишь ты царя?
Люблю
Салемен
Но царем — ты хочешь,
Чтоб он остался?
Пусть он будет тем,
Кем должен быть.
Так вот — чтоб он остался
Царем твоим и всем, чем должен быть,
Чтоб сохранил он жизнь — не дозволяй
Ему опять изнеженности прежней.
Ты властвуешь над ним сильней, чем мудрость
Здесь во дворце или мятеж, ревущий
Вне стен. Смотри ж, не дай ему упасть!
Для этого мне голос Салемена
Не нужен. Я не отступлю, и все,
Что женщина беспомощная в силах…
Она всевластна над подобным сердцем;
Владей им мудро.
Мирра! Что за шепот
С моим суровым братом? Я ревную.
И есть причина. Нету в мире мужа
Достойнее, чем он — и женской страсти,
И преданности войска, и почтенья
Всех подданных, и милостей царя,
И восхищенья общего!
Хвали!
Хвали, но не чрезмерно. Не хочу я,
Чтоб кто-нибудь, меня затмивший: вызвал
Все красноречье этих нежных уст.
Но ты права.
Теперь пойдем, займемся
Твоею раной. Обопрись; поближе.
Да, радость! Только рана — пустяки.
Все уходят.
АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
Виден Сарданапал, спящий на ложе; сон его беспокоен; Мирра наблюдает за ним.
Подкралась я стеречь его покой;
Но где ж покой? Он мечется. Будить ли?
Нет, стих… О бог покоя, царь смеженных
Ресниц и сладких грез, и сна — как бездна
Глубокого! О, будь похож на смерть,
Сестру твою, недвижную, немую!
Всего счастливей мы в безмолвном царстве
Твоей сестры, где пробужденья нет…
Вновь шевелится… вновь игра страданья
В чертах лица, — так зыблет вихрь внезапный
Гладь озера, дремавшего спокойно
В тени горы; осенний ветер так
Тревожит листья блеклые, печально
Прильнувшие к родным ветвям… Не время ль
Будить его? Но нет: никто не знает,
Что видит он во сне. Страдает он?
А если явь еще больней? Тревоги
Ужасной ночи, боль от раны легкой
Вот вся причина; мне глядеть, пожалуй,
Тяжеле, чем ему страдать. Не надо:
Природа-мать сама его пусть лечит;
Я подожду, не стану ей мешать.
Нет, нет — хотя б размножили вы звезды
И дали в царство мне!.. Такой ценою
Над вечностью — и то царить не стану!
Прочь, древний ловчий первозданных тварей,
И вы, травившие себе подобных
Как зверя, вы, кровавые при жизни
И ставшие кровавыми вдвойне
Богами, коль жрецы не лгут. Ты, призрак
Прабабки, весь покрытый липкой кровью
И топчущий индийских мертвецов, —
Прочь, прочь! Но где я? Где виденья? Где?..
Нет, здесь не тень! Ее узнал бы я
Средь всех теней, дерзающих являться
Из тьмы гробов, живых пугая!.. Мирра!
Увы! Ты бледен: пот на лбу сгустился
Ночной росой… Любимый, успокойся!
Твои слова — другого мира, ты же
Царь здешнего. Приди в себя — и будет
Все хорошо.
Дай руку. Да… рука!
Да… плоть. Схвати, сожми сильней, чтоб я
Себя собой почувствовал.
Меня же
Твоей, как я всегда была и буду.
Я чувствую. Вновь жизнь я узнаю.
Ах, Мирра! Был я там, где все мы будем.
Царь мой!
В гробу я был, где червь царит,
Цари же… Я ошибся: там, я думал,
Нет ничего.
Да так и есть. Лишь трусам
Мерещится иное, что вовек
Не сбудется.
О, Мирра! Если сон
Рисует нам все это, что ж откроет
Нам смерть?
Не знаю, может ли она
Явить нам зло, какого жизнь сама бы
Не показала жившим долго. Если
Есть некий брег, где дух живет — живет он
Как дух, не плоть. А если там хоть тень
Телесной глины, отделившей дух наш
От неба, приковавшей нас к земле —
То эта тень, чего б ни ужасалась,
Вовек не убоится смерти.
Смерти
Я не боюсь. Но чувствовал я, видел
Мирьяды мертвецов.
Я тоже: прах.
У наших ног — был некогда живым
И мучился… Но дальше: что ты видел?
Скажи, и прояснеет ум.
Казалось…
Постой: ты болен, утомлен, измучен;
Душе и телу будет вред. Попробуй
Опять уснуть.
Нет, не теперь: мне больше
Не надо снов, хоть ясно мне, что видел
Я только сон. Не рассказать ли? хочешь?
Любые сны, что смерть иль жизнь внушит,
Снесу, с тобой деля их, — в сфере мысли
Иль в яви.
Мне казалось это явью:
Открыв глаза, я видел, что они
Бежали… да, бежали…
Говори.
Я видел, — нет, мне снилось, — здесь, вот здесь.
Где мы с тобой, собрались гости. Сам я,
Хозяин, быть хотел лишь гостем, равным
Всем остальным в общении свободном.
Но слева от меня и справа — вместо
Тебя, и Зама, и друзей обычных —
Другие были. Слева был угрюмый
И мертволикий некто (я, казалось,
Его уже видал, но где — не знаю),
С лицом гиганта, с яркими глазами
Недвижными; до мощных плеч свисали
Густые космы, и колчан огромный
Торчал сквозь них, клубившихся, как змеи.
Пучками стрел в орлиных перьях. Кубок
Я пригласил его наполнить; он
Мне не ответил; сам я налил чашу,
Но он не взял и взор в меня вперил,
И дрожь по мне прошла под мертвым взором.
Как надлежит царю, я брови сдвинул,
А он не сдвинул, он глядел в упор,
И мне вдвойне был страшен взор недвижный.
И отвернулся я, ища гостей
Приветливей; но справа, где обычно
Сидела ты…
И там?
В твоем же кресле,
В твоем всегдашнем кресле, где искал я
Твой милый облик, восседала тварь —
Сухая, кровоглазая, седая,
Прозрачная, как призрак, в пятнах крови
На пальцах, в женском платье и в венце
На дряхлом лбу, со мстительной усмешкой
И похотливым взором. В жилах кровь
Застыла у меня…
И это все?
Два кубка было там: один у правой
Руки, сухой, как птичья лапа, — с кровью;
По левую — второй, не знаю с чем;
Я отвернулся. Но везде сидели
Обглодыши в венцах, несхожи видом,
Но с общим выраженьем лиц.