— Алан, подержи его руку, — просит он.
Алан берется за распухшую, фиолетовую руку американца и туг же отпускает ее со словами:
— Твой старик Антоха пришел!..
— Вижу! — кивает Сарматов. — Крупно не повезло мужику!
— Сармат, глянь! — в это время зовет майора Бурлак и передает ему бинокль.
В окулярах виден Силин. Он сидит на земле и рассматривает свои руки с трясущимися скрюченными пальцами.
— От напряжения пальцы свело — спекся Сашка! — говорит Бурлак и поднимается: — Пойду сменю, а то... не приведи господи!..
— До вертушки успеть надо, вместе пойдем, — говорит Сарматов и жестом подзывает Савелова: — Капитан, в случае чего будешь за командира. Действуй по обстановке... В Кабул как доберетесь, американца сразу к хирургу.
— В случае — чего? — недоуменно вопрошает Савелов.
Сарматов ничего не отвечает. Он поворачивается к Савелову спиной и идет вместе с Бурлаком к тому месту, где притаилась в земле чья-то нежданная смерть.
Силин по-прежнему сидит на земле и трясет перед лицом скрюченными пальцами. Увидев подошедших, он пытается вытолкнуть из перекошенного рта слова, но с губ срывается только хрип и мат.
— Иди, иди, Сашко! — говорит ему Сарматов. — Мы тут без тебя...
Дергающейся кособокой походкой Силин тащится к камням, за которыми укрылась группа. Глядя ему вслед, Бурлак сочувственно произносит:
— Укатали Сашку крутые горки, а орел был! Списывать придется...
Сарматов со злостью бьет кулаком по коленке:
— Я должен был в этот раз найти ему замену!
— Где бы ты за два дня такого громыхалу сыскал? — спрашивает Бурлак и, ступив на площадку, добавляет: — Почнем, помолясь, как говорила моя бабка.
Руки Сарматова освобождают корпус мины от земли и начинают свинчивать детонатор.
— Поддается? — спрашивает за его спиной Бурлак.
— Со скрипом, — отвечает Сарматов и просит: — Вань, скучно, спел бы?
— Эт можно! — кивает Бурлак. — Есть у меня один старичок, божий одуванчик, двадцать пять лет на «хозяина» отпахал... Зашел я к нему как-то с пузырем, так он мне такой фольклор на кассету напел, вот, слушай. — И Бурлак запевает негромким, но чистым голосом:
Я рано утром покину Пресню — Этап мне выпал на Воркуту, Там под конвоем, в работе тяжкой Я, видно, смерть свою найду...
Прервав песню. Бурлак подкидывает на ладони цилиндрический детонатор.
— Я со своей итальянкой, Лолобриджидой этой, договорился по-хорошему! — сообщает он и начинает шарить между булыжниками. — Есть, командир, еще одна! Софи Лорен ее назвать, что ли?.. Сармат, провод идет в твою сторону!..
— Вижу! — откликается майор. — Перекусываю!.. А ты пой...
— Софи идет как по маслу! — выкручивая второй детонатор, сообщает Бурлак и продолжает петь:
...Рассвет забрезжит по-над Москвою, И затуманит слеза мой взгляд...
— Провод от моей уходит под тебя! — перебивает Бурлака Сарматов. — Не шевелись — мина, по-моему, под тобой!
— Е-мое! Под булыжник сработали, суки! — расчистив землю вокруг башмака, шепчет Бурлак. Лицо его становится бледным, как у мертвеца.
— Предложения есть? — каким-то чужим голосом спрашивает Сарматов.
— Ты вот что, командир... коли в гости к богу без приглашения, так лучше одному! Уходи!
— Подожди!.. Что-нибудь можно сделать?.. Из любой ситуации должен быть выход!
— Выход, говоришь? Выход здесь один, и искать его я буду в одиночку! Понял, командир? Я сам!.. На тебе — группа!.. — срывается на крик Бурлак. — Ты только, знаешь что, Сармат, старичку тому последнее прости передай... Отец он мне... В пятьдесят три меня состругал... А теперь скорей уходи, Игорь: не ровен час — нога дрогнет!..
Не сводя с Бурлака взгляда, пятясь спиной, Сарматов покидает площадку.
Бурлак поднимает вверх руку со сжатым кулаком.
— Прорвемся, командир! — кричит он. — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!
Бурлак смотрит вокруг: на ущелье, снежную гряду хребтов, утреннее в розовых перистых облаках небо и, перекрестившись, отрывает от мины башмак.
— Не дотрагивайся до нее! — кричит Сарматов. — Уходи!.. Уходи, Иван!
Но Бурлак становится перед миной на колени и, подсунув ладони, выдергивает ее из грунта.
— Ложись, Игорь! — кричит он.
Балансируя на влажных от росы валунах, Бурлак доходит до ручья и, осторожно опустив свой страшный груз в воду, одним рывком бросается за камни и зажимает руками голову. Рядом падает Сарматов. Некоторое время они лежат без движения, ожидая, что вот-вот раздастся страшный взрыв, но тишина по-прежнему прерывается лишь шелестом травы да попискиванием грызунов. Первым приходит в себя Бурлак.
— Артистка, мать ее!.. — восклицает он и с удивлением спрашивает: — Дождя-то вроде не было, Сармат!
— Какого дождя?.. — удивляется Игорь.
— Ты мокрый, как цуцик! Выжми портки-то!
— Ладно тебе! — отмахивается тот. — Скажи лучше, чем песня заканчивается?
— Какая песня? А-а... постой-ка... Постой... Не-е, не могу вспомнить! Будто память отшибло! — качает головой Бурлак. Он смотрит на часы, потом на небо. — Однако вертушка опаздывает...
Сарматов кивает и, стараясь не встречаться с Бурлаком взглядом, уходит к вышке, бросив на ходу:
— Пойду мужиков ближе перебазирую.
Влажный зной наполняет ущелье, над которым нависают ослепительно белые, заснеженные вершины хребта. Группа распласталась на камнях в стороне от вертолетной площадки. Под кустом с большими, похожими на лопухи листьями мается на носилках американец. Ему, по всей видимости, стало еще хуже. Он кричит что-то в бреду, рвется встать, но примостившийся рядом Алан силой вжимает его в носилки.
— Вах, вах, вах! — цокает он языком. — Худа, совсэм худа, бедный янки!
Сарматов смотрит на небо, переводит взгляд на часы и хмуро произносит:
— Мужики!.. Мы здесь уже шесть часов паримся. Похоже, напрасно ждем — уходить надо!..
— Куда? — устало спрашивает Савелов.
— Не куда, а откуда! Отсюда уходить нужно, а там сориентируемся.
— Обули нас, командир? — глядя прямо в глаза Сарматову, спрашивает Силин.
— Обули! — кивает Сарматов, и на лицо его опускается тень злости, смешанной с обидой.
— Почему, командир? Зачем они это с нами делают?
— Я знаю столько же, сколько и ты, Силин. И задавать мне такие вопросы бессмысленно, — отвечает Сарматов, еле сдерживая себя от того, чтобы не разораться во всю глотку. От того, чтобы не покрыть трехэтажным матом свое начальство, безнадежную ситуацию, душманов, которым никак не живется мирно, чужую землю под ногами, по которой приходится топать вот уже который день, и даже беднягу Силина за то, что он задает глупые вопросы, на которые он, Сарматов, не может знать ответа.
— А я вот понял, в чем тут фокус!.. — восклицает Силин.
— Что-о?.. — удивленно тянет Сарматов. — Что ты понял?
— Да то, что, чтоб отмазаться от пакистанской ноты, нас списали... Я, мол, не я, и жопа не моя, так?.. Когда счет на тысячи, десяток лишних жмуров — ништяк!.. — вопит Силин.
— Тоже мне стратег, — бросает Сарматов и обращается к группе: — Кончай расслабляться, мужики! В дорогу пора!
На лице Силина появляется странная, блуждающая улыбка. Он больше ничего не говорит, молча запихивает в рюкзак пожитки и встает с места.
— С чего тащишься, Громыхала? — останавливается возле него Бурлак. — Уел командира! Он что, в другой лодке плывет?
— Тогда чего он о государственной важности, об интернациональном долге лепил? Я в долг не брал ни у Горбачева, ни у ихнего Наджибуллы... Не брал, значит, не должен, блин! И ты не должен на минном поле раком становиться!.. — вновь взрывается Силин.
— Работа у нас такая. А со своими долгами худо-бедно сам разберусь. Коли у тебя очко дрогнуло, так и скажи! Чего со своими-то ребятами разборки чинить?.. — жестко говорит Бурлак.
— Своими? — переспрашивает Силин и кивает на очнувшегося американца: — Я у ихнего писателя, армянина Сарояна, как-то вычитал, что в нашем сучьем мире каждый является солдатом своей собственной армии[1].
— Ну, у них там, может быть, и так, а у нас...
— А у нас в квартире газ! — обрывает Силин и, закинув за спину рюкзак, берется за носилки.
Отвесные скалы по сторонам ущелья то расходятся, открывая перед идущими долину, то сходятся до узкой теснины, в которой клокочет и ярится пенный поток. Тропа все время вьется рядом с рекой. Идти приходится по камням, по песку, а то и продираясь через заросли все того же колючего кустарника с лопушиными листьями, через сплетение ветвей которого снопами прорываются солнечные лучи.
Внезапно где-то далеко, за спиной группы, раздается глухой взрыв. Он резонирует в скалы и еще долго гуляет по ущелью раскатистым эхом.
— Что это? — спрашивает Савелов. — Может, вертушка прорвалась и ее накрыли?..
— Мина, — отвечает Бурлак. — Воды с гор прибавилось, поволокло ее по течению, по камням побило, вот она и взорвалась.
— Старайтесь не следить, мужики! — предупреждает Сарматов. — Те, кто нас ищет, могут захотеть проверить, что взорвалось.
К шагающему Сарматову пристраивается Савелов.
— Майор, ты веришь в то, что нас списали? — говорит он.
— Это имеет значение? — равнодушно спрашивает Сармат.
— Для меня — да. Я хочу знать правду!.. — вспыхивает, как сухая спичка, Савелов.
— «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе!» — цитирует, усмехнувшись, Сарматов и продолжает: — Или вот еще: «Нет правды на земле, но нет ее и-выше!»
— А что же есть тогда, Игорь? — задумчиво глядя под ноги, спрашивает Савелов.
— Большая куча дерьма, и мы в ней копаемся. Уже семьдесят лет копаемся! — брезгливо бросает Сарматов.
— Я не о том!.. — обрывает его Савелов.
— А я о том! Миллионы погибли в гражданскую, десятки миллионов — в коллективизацию, десятки миллионов — в Отечественную, сотни тысяч — в корейскую, миллион с хвостиком чужих, десятки тыщон