— Давай, мама, я тебе помогу, — предложил Саша, но она отмахнулась от него и не утерпела — сунула ему самую румяную ватрушку.
Вприпрыжку прибежал с огорода Витюшка. Вслед за ним, мягко поскрипывая сапогами, вошел со своей неизменной добродушной улыбкой отец.
— Долго я вас буду ждать? — заговорила было с сердцем Надежда Самойловна. Но, взглянув на мужа и старшего сына, смолкла. Они сидели за столом задумчивые, с тем неуловимым выражением на лицах, которое накладывает сознание большой и тяжелой ответственности, неожиданно легшей на плечи.
Одному только Витюшке в это солнечное августовское утро было, как всегда, весело. Болтая под столом босыми ногами, он рассказывал, что слышал ночью гул вражеских самолетов.
— На Москву летели… Много! Наверное, десятка два, — сообщал он. — Фашистские самолеты я сразу узнаю. Звук у них воющий-ру-у-у… ру-у-у… — Надуй пухлые губы и скосив глаза, Витюшка попытался изобразить, как гудят самолеты.
— Ешь скорее, — остановила его мать, — да марш на улицу.
Но Витюшка не унимался. Курносое, в веснушках лицо его от чая раскраснелось. Искоса, лукаво поглядывая на брата, он толкал его под столом ногой, вызывая на разговор.
— Саша!.. Шурка!.. Военные занятия с нами будешь проводить? А не то мы отчислим тебя из отряда… Еще комиссаром у нас состоишь! Комиссар обязан все время в отряде бывать… Честное пионерское, отчислим тебя за срыв военного обучения… Ты чего молчишь?
— Тебя слушаю… — усмехнулся Саша, занятый своими мыслями. Вспомнив про гранату, пообещал: — Сегодня, пожалуй, займусь с вами. Хотя вы и надоели мне как горькая редька.
Еще весной, прочитав повесть Гайдара «Тимур и его команда», Саша и Витюшка организовали свой отряд и взяли на учет все красноармейские семьи на ближних улицах. Но как только началась война, тимуровский отряд превратился в сторожевой. Штаб отряда находился у дома, где жили Чекалины, на чердаке амбара. Здесь хранились самодельные винтовки, стоял детекторный радиоприемник, на стене висела карта района и вниз, к сторожевому посту, тянулись сигнальные провода, Подражая взрослым, которые поочередно ночью дежурили у каждого перекрестка, ребята-тимуровцы выставляли свой сторожевой пост у штаба, наблюдая за людной тропинкой, спускавшейся с улицы к реке.
— А мы вчера диверсанта в городе чуть не выследили, — вспомнив, похвастался Витюшка. — Высокий, с усами, и одежда у него ненашенская и рваная. Не иначе как с самолета его сбросили.
— Где же он? — встрепенулся Саша.
— Перед вечером это было, — пояснил Витюшка. — Разве в сумерках уследишь?..
— У вас теперь все диверсанты, — усмехнулся Павел Николаевич. — Помешались на шпионах.
— Если человек в ненашенской одежде, ясное дело — чужак, — авторитетно пояснил Витюшка.
Когда все, закончив завтрак, вышли из-за стола, на пороге комнаты появился связной тимуровского отряда, Витюшкин приятель Генка в самодельной бумажной пилотке, с деревянным ружьем за плечами. Сейчас Генка, вытянувшийся по стойке «смирно» на пороге, наверное, принес какое-то важное известие — весь его взволнованный вид говорил об этом. Четко, по-военному, Генка отрапортовал:
— Товарищ комиссар! Разрешите доложить!
— Докладывай, — кивнул головой Саша, польщенный, что его по-прежнему называют комиссаром. Хотя он и не принимал участия в военно-дозорной деятельности тимуровцев, но помогал им оборудовать штаб, делал для них ружья, позволял, когда оставался дежурным, ухаживать за лошадьми конного взвода истребительного батальона.
— Опять в городе появился тот самый субъект, — рапортовал Генка. — По нашему мнению, он подозрительный тип. Сейчас у моста на реке. Ребята за ним наблюдают.
— Что ж, посмотрим, — насторожился Саша. Витюшка, тряхнув головой, выскочил вслед за братом на крыльцо.
Отец и мать молча переглянулись. У ребят был уже случай, когда они ночью задержали показавшуюся им подозрительной женщину и привели в свой штаб. А после проверки утром она оказалась… женой милиционера, недавно поселившегося в городе. Пришлось матери идти объясняться.
В окно Павел Николаевич видел, как Сашу и Витюшку окружили тимуровцы, вооруженные деревянными ружьями. Среди них были и девочки с зелеными сумками, на которых краснели нашитые кресты. Через минуту воинственный отряд исчез за постройками.
Выйдя на крыльцо, Павел Николаевич присел на ступеньки и закурил. Подошла темно-бурая большая овчарка Пальма. Умные, серьезные глаза собаки смотрели на Павла Николаевича пристально, испытующе, словно она хотела понять, чем так озабочен хозяин.
— Вот какие дела, Пальма, — проговорил Павел Николаевич, погладив собаку шершавой рукой.
Стоял солнечный жаркий день. На голубом небе, как льдины в конце ледохода, медленно плыли неведомо откуда взявшиеся легкие курчавые облачка. В воздухе мелькала легкая прозрачная паутина — признак наступающей осени.
У кого-то на задворках громко визжал поросенок, лаяла собака, звенели голоса ребятишек, гонявших по пыльной дороге мяч. Казалось, ничто не напоминало о наступившей войне. Но война все же ощущалась. Ощущалась она в каждом озабоченном и хмуром взгляде проходивших мимо людей, в заклеенных бумажными полосками стеклах окон, в черневших у домов бомбоубежищах.
Неясное внутреннее беспокойство, появившееся у Павла Николаевича с начала войны, росло с каждым днем.
Все меньше и меньше оставалось мужчин в городе. Каждый день можно было видеть, как люди с котомками за плечами, собравшись по-походному, шагали по шоссе на станцию в сопровождении родных. Невозможно было оставаться бездеятельным и сидеть дома в эти дни, когда с фронтов приходили тревожные вести и каждый человек настойчиво стремился скорее найти свое место в рядах защитников Родины.
Павел Николаевич тоже был в военкомате, прошел медкомиссию. Там сказали: «Наступит ваш черед — вызовем». Теперь всякий раз, возвращаясь из колхоза домой, он прежде всего подходил к столу — не лежит ли повестка. Но повестки пока не было.
Павел Николаевич пошел на задворки, на огород. Там уже чернели, возвышаясь над тыном, крупные желтоголовые подсолнухи, желтели на грядках огурцы, цвели кабачки И тыквы, закрывшие своими огромными шершавыми листьями весь частокол. Все росло неудержимо, буйно, обещая обильный урожай. Задумчиво посмотрев на это привычное глазу раздолье, Павел Николаевич снова медленно побрел на улицу и у крыльца столкнулся с человеком в военной форме, который протянул ему повестку из военкомата.
— Завтра в десять часов утра, — вслух повторил Павел Николаевич, чувствуя, как забилось сердце.
Он взглянул на окно, за которым, склонившись над книгой, сидела Надежда Самойловна.
«Пока ничего не буду говорить ей, — подумал Павел Николаевич. — Пусть спокойно готовится к докладу». Чтобы не проговориться жене, Павел Николаевич ушел на реку.
Только накануне Надежда Самойловна приехала из колхоза «Верный путь», где была по заданию райкома партии, а теперь снова надо было возвращаться обратно. Стояло самое горячее время: уборка, сев озимых — каждый день был дорог.
Но сегодня что-то плохо работалось. Надежда Самойловна подошла к этажерке, достала несколько брошюр, конспект по истории партии и, раскрыв его, задумалась.
Как разом перевернулась жизнь и навалилось на всех горе, не осознанное еще вначале и теперь давившее, дававшее себя знать все сильнее и сильнее. Вспомнился ей первый день войны. Тогда все они собрались в Песковатском у свекра за праздничным столом.
Услышав тревожное сообщение по радио, забегали, засуетились люди на селе. Разом потемнела, опустела большая изба свекра, остался непочатым и неубранным праздничный стол. Надежда Самойловна сразу же побежала обратно в город. И, несмотря на воскресный день, множество людей уже толпилось у райкома партии. Были здесь и коммунисты, и беспартийные.
Надежда Самойловна вздохнула, перевернула страницу брошюрки и еще ниже наклонилась над столом.
В комнату заглянул Витюшка. Виновато съежившись, он неслышно, как мышь, прошмыгнул к себе, чтобы мать не заметила разорванной рубашки. Потом пришел Павел Николаевич. Он нерешительно посмотрел на жену, все еще думая: сейчас сказать ей или потом, когда вернется из колхоза, если только не поздно будет.
Павел Николаевич, обычно очень спокойный и несколько медлительный, стал необычайно деятельным, он торопился, спешил. Поправил пошатнувшийся тын, прибил отставшую доску у сарая. Тысячи дел теперь глядели на него, ждали его рук. Словно все это никто не мог без него потом сделать.
Надежда Самойловна ничего не замечала. Между страничек тетради ей попалось несколько маленьких фотографий старшего сына. Выражение лица Шурика было серьезное, даже строгое. Эти фотографии — память о том дне, когда Шурик записался в истребительный батальон. Нелегко ему было этого добиться. Командир батальона Тимофеев сначала отказал наотрез, объяснив Шурику, что он слишком молод. Но Шурик пять раз приходил, добиваясь своего, и добился: его приняли. Надежда Самойловна узнала об этом, когда сын попросил у нее денег на фотокарточки для анкеты.
— Ты не мог сказать мне раньше? — упрекнула она.
— А ты разве не разрешила бы?
Что она могла ответить сыну? Разве не понятно ей было стремление Саши принять участие в борьбе с врагом?
С тех пор для Надежды Самойловны наступили тревожные, беспокойные дни. Иногда Шура уезжал на рассвете и возвращался домой через несколько дней. Все это время Надежда Самойловна не находила себе места. Не случилось бы чего с сыном! Рядом на десятки километров тянутся густые леса, в которых, как говорят люди, бойцы истребительного батальона чуть ли не каждый день вылавливают вражеских парашютистов. Была в этих разговорах, очевидно, какая-то доля правды.
Заслышав дробный топот коней и звонкую задорную песню:
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой… —
Надежда Самойловна выбегала на крыльцо и среди бойцов искала глазами сына. Веселый, обветренный, скакал он галопом на своем приземистом буланом Пыжике.