Алексей внимательно поглядел на Егора.
— Настоящий советский… — пояснил он. — Теперь ты успокоился?
— Вполне… Теперь порядочек. — Егорушка, довольный ответом, снова отошел к ребятам.
— Слышали? — горделиво сообщил он. — Я все разузнал.
Где-то вдалеке, в противоположной от реки стороне послышался взрыв.
— Это наши… — успокаивая Алексея и ребят, пояснил Саша. — От переправы внимание отвлекают.
Вскоре в сумерках показались остальные красноармейцы. Они длинной вереницей бесшумно шли по берегу реки, слегка поблескивая винтовками. С ними, прихрамывая, шел и капитан Антипов.
— Все готово! — сообщил Саша, снова вытягиваясь перед капитаном. — Можно начинать переправу.
Внешне спокойный, он очень волновался, думал, не следили ли за ребятами, когда они шли из Песковатского. Теперь только он, и больше никто, отвечал за судьбу доверившихся ему людей.
Красноармейцы спустили плот на воду. В темноте тихо плескалась река. Небо стало проясняться, морозило. Трава заметно побелела от инея, под ногами потрескивал молодой ледок.
Степок, Егорушка и Серега разошлись в разные стороны охранять переправу. Саша остался с красноармейцами. Переправляли по нескольку человек. Слышались всплески багра и приглушенные голоса людей. Громко разговаривать и курить было запрещено.
— Успеем ли за ночь переправить всех? — беспокоился капитан Антипов. Он сидел на плащ-палатке на берегу реки и следил за переправой. На руке у него блестел циферблат часов.
— Успеем, — уверенно отвечал Алексей. Время от времени он поднимался на откос и ходил по краю поля, прислушиваясь, не подают ли сигналов ребята.
Саша работал с увлечением, ловко, быстро. Он переправлял людей и подтягивал пустой плот обратно к глиняному откосу. Когда больше половины людей были уже на противоположном берегу, Саша, поторопившись, оступился и по грудь погрузился в воду. Красноармейцы помогли ему вылезти на берег.
— Простудишься, парень, — заботливо сказал пожилой старшина с перевязанной рукой.
— Ничего! — Саша сконфуженно улыбнулся, не чувствуя холода, хотя ледяная вода стекала с него ручейками и одежда неприятно прилипала к ногам и груди.
Луна то показывалась на небе, то снова исчезала, дул холодный, пронизывающий северный ветер. Переправлявшиеся красноармейцы, достигнув противоположного берега, исчезали в кустах.
Последними вступили на плот капитан Антипов и Алексей.
— Ну, Александр Чекалин, если после войны встретимся, лучшим моим другом будешь, — сказал Антипов, с удовольствием глядя на стройного, подтянутого юношу, молодцевато вскинувшего свою винтовку на плечо. Капитан крепко пожал Саше руку.
Алексей тоже протянул ему руку.
— Передавай привет своему командиру, — сказал он. — В случае чего вернемся к вам в отряд партизанить… — И, немного подумав, добавил: — Я ведь тоже партизан. Поручили мне помочь людям, язык знаю немецкий — помогает…
Саша видел, как цепочка людей поднималась по берегу, заросшему мелким кустарником, уходя все дальше на восток.
— Счастливого пути! — прошептал Саша, представляя себе, какой тяжелый, опасный путь ждет этих людей.
Засунув пальцы в рот, Саша негромко свистнул, подражая крику болотной птицы. В ответ с разных сторон, каждый по-своему, откликнулись ребята. Потом собрались снова вместе.
Ночь была уже на исходе. Все громче хрустела под ногами тронутая изморозью трава, над рекой поднималась белесая плотная стена тумана, закрывая противоположный берег. Тянуло сыростью, запахом глины. У Саши слегка кружилась голова, рябило в глазах, но спать не хотелось. Одежда на нем коробилась, неприятно холодила тело.
— А мы продрогли, — жаловались Степок и Егорушка, зябко поеживаясь. У обоих носы посинели, лица вытянулись.
Серега в лихо сдвинутой набекрень шапкой, в стареньком овчинном полушубке только улыбался, в сумраке ночи сверкали его белые зубы и большие круглые глаза.
— Ловко! — говорил он. — Вот это да! Отряд наших войск переправили.
Саша тоже чувствовал гордость за удавшуюся переправу.
«Задание командира выполнили. Теперь можно отдыхать», — думал он, представляя себе, как будет докладывать Тимофееву.
Ночью возвращаться в село опасно, да и ребята чувствовали, что все они устали, и, кроме того, никому не хотелось уходить от товарищей — так снова сдружила их боевая, тревожная октябрьская ночь.
Ребята устроились спать в стогу сена. Зарывшись с головой, Саша с наслаждением вытянулся, закрыл глаза.
В сене было душно, жарко, пахло мятой, клевером. Саша чувствовал, что по его телу ползают какие-то букашки и, уже засыпая, думал: «Как-то теперь партизаны?»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Было утро, ясное, солнечное, звонкое от скрипа деревьев, от хруста скованных морозом лужиц и листьев. Ночью выпал снег, и теперь все — и земля и деревья — ослепительно белело. И оттого, что в лесу было светло, нарядно, радостно, в землянке все выглядело еще непригляднее, сумрачнее, тоскливее.
Там, где обычно на нарах помещался Трушкин, теперь чернело пустое место, напоминая всем о том, что его уже нет в живых. Возле печки сидел Костров, тяжело контуженный, с плотно забинтованной головой.
На нарах у другой стены лежал заболевший Саша.
Ночное купание в реке не прошло даром — он простудился.
Уже больной, никому не говоря об этом, Саша пошел в разведку. В одной из деревень, недалеко от Песковатского, он пробрался в избу, где остановились штабные офицеры пехотной немецкой части, выкрал у них полевую сумку с документами и, отстреливаясь от погони, благополучно ушел в лес. Вернувшись в лагерь, он слег.
Со своей койки на нарах Саша видел, как Люба суетилась возле Кострова, уговаривая его не приподниматься и по разговаривать, чтобы не бередить обожженное лицо. Саша слышал, как партизаны шепотом спрашивали Любу:
— Не ослепнет Ефим Ильич?
Люба хмурилась, неопределенно пожимая плечами, и жаловалась, что нет подходящих лекарств, нечем лечить: для глаз нужна свинцовая примочка, а в походной аптечке ее нет.
Дубов взял лошадь у лесника и куда-то поехал. Саша слышал, как он перед отъездом разговаривал с Тимофеевым, повторив несколько раз имя учительницы Музалевской из Мышбора.
Одевшись потеплее, Саша вышел из землянки и стал медленно бродить вокруг.
— Что, еловая душа, приуныл? — спрашивал Матюшкин, участливо посматривая на Сашу. — Все треплет лихорадка?
Остановившись возле Матюшкина, Саша смотрел, как тот мастерит деревянный календарь. Взялся он за этот календарь вместе с Ефимом Ильичом еще неделю назад. Обтесал топором плашку, вырезал пластинки с цифрами, потом установил плашку на подножки, просверлил три отверстия. Посредине календаря пластинка показывает год и месяц. По краям вставные цифры обозначают день месяца.
— Ловко? — Матюшкин, прищурив глаза, полюбовался своей работой. — Осталось только раскрасить цифры, нарисовать звезду…
Лицо у Матюшкина довольное, прокуренные усы обвисли, рыжеватая бородка растрепана. Он присаживает-' ся на пенек, медленно свертывает грубыми, заскорузлыми пальцами из газетного листа козью ножку и, не глядя на Сашу, словно разговаривая сам с собой, бурчит:
— Вот, Сашуха, и зима… снежок выпал. Теперь нашему брату труднее станет. Зима адрес наш раскрывает, Пошел прямо — адрес оставил, в сторону пошел — тоже. След, брат, не скроешь.
— Этот снег недолговечный — растает! — Саша сжал в кулаке скрипящий белый комочек снега.
— Знаю, что растает. Не в этом дело! — бурчит Петрович.
Он глубоко затягивается и говорит, пуская серые кольца дыма, про то, что тревожит и беспокоит всех партизан:
— Плохи дела у нашего Ефима Ильича. Плохи! А чем поможешь?
— Неужели ослепнет?..
— Один глаз вытек — это точно! Сам видел, когда перевязывал. А другой под сомнением. Если бы операцию сразу сделать, глазного врача найти! — Петрович грустно качает головой. — Люба говорит — примочки помогают. А где теперь найдешь такое лекарство? Сегодня Митя в город пошел. Может быть, он добудет.
— У Мити оперативное задание, — грустно замечает Саша.
— И задание надо выполнить и лекарство добыть, — упрямо стоит на своем Петрович.
По тропинке верхом на лошади спускается Дубов.
— Гнедко-то весь в мыле, — замечает Матюшкин, — чую, вернулся наш Павел Сергеевич с добычей.
Соскочив с лошади, Дубов осторожно несет в землянку сверток в газетной бумаге.
Саша присаживается рядом с Матюшкиным на толстый конец березы.
— Сколько фашисты горя принесли нашему народу! Вот проклятые, всю жизнь перевернули. Скорее погнать бы их обратно! — Глаза у Саши сверкнули, он крепко сжал кулаки.
— Погонят, Сашуха, погонят… Легко сказать, такая сила навалилась на нас… Вся Европа на них работает. А нам помощи от союзников нет. Одни воюем. Разве союзники чувствуют наше горе?
— Народ в деревнях ждет, что к весне погонят фашистов, — замечает Саша, вспоминая свой недавний разговор с колхозниками в Шаховке. — Спрашивали меня, когда второй фронт откроется, а я что скажу? Говорю: будет скоро, обязательно будет…
— Разве бы мы, Сашуха, сидели с тобой здесь, в лесу, если бы открылся второй фронт! — сердито говорит Петрович. — Второй фронт! Хм-м! Пока что второй фронт здесь, в лесах. Красная Армия — это первый фронт. А второй фронт — мы, партизаны, народ. Понял? То-то…
Голос у Петровича крепчает.
— В 1812 году у нас был союзник, Англия. А гнали мы француза одни от Москвы. Один наш русский народ Наполеона гнал и Европу освободил. Так и теперь будет. Вот увидишь. То-то…
Из землянки выходит Дубов, за ним Тимофеев осторожно выводит Ефима Ильича. Забинтованная голова у него неподвижна, словно вылеплена из снега. На полянке появляется Люба, деловитая, озабоченная, с бинтами и свертком ваты в руках.
— Перевязывать будет, — шепчет Петрович, не сводя скорбных глаз с белой неподвижной головы Кострова.
Саша уже знает, как проходила боевая операция, в которой он не участвовал, занятый переправой красноармейцев. Партизаны, сняв часового, сумели подойти близко к вражеской базе. Взорвать бочки с горючим вызвался Трушкин. Он пополз со взрывчаткой, но вскоре вернулся обратно — помешало встретившееся на пути заграждение из колючей проволоки или, может, не хватило у него решимости — рядом находилась охрана. Тогда вместе с ним пополз Ефим Ильич. Вдвоем они взорвали вражескую базу. При этом Трушкин погиб, а Ефим Ильич, отброшенный в сторону, тяжело контужен. Немц