— Кого из вас первого вешать вести? — спросил он.
Саша взглянул на Митю. Тот лежит. Тогда Саша вышел вперед, загораживая от полицейских своего друга Митю.
— Ведите меня… — громко ответил он. — Думаете, испугались? Не испугаемся!
— Тебя-я? Значит, сам напрашиваешься? — спросил полицейский. Он уже имел распоряжение, кого первого вести, и говорил просто так, издеваясь. Скрутив Саше руки, полицейские вывели его из подвала.
— Держись, Митяй!.. — крикнул уже за порогом Саша.
Митя, приподнявшись на соломе, глядел ему вслед. Своего друга он видел в последний раз.
Утро пришло туманное, холодное, с порывистым северным ветром. Медленно прояснялось небо в тяжелых клочковатых облаках, низко нависших над деревьями.
С утра в городе распространился слух, что на площади будут вешать партизан. Откуда это стало известно, никто толком не знал.
Ровно в полдень полицаи начали сгонять народ на площадь. Собирать пришлось долго — никто добровольно не шел.
На нижнем суку ясеня, одиноко стоявшего посреди площади, чернела, покачиваясь от ветра, веревочная петля.
Люди хмуро косились на нее, на толпившихся в стороне гитлеровцев и тихо переговаривались.
Полицейские и солдаты из комендатуры усердствовали: народ все прибывал, заполняя площадь и прилегавшие улицы.
Вскоре из комендатуры вывели босого, со связанными руками Сашу Чекалина.
Теперь, когда на него смотрели сотни глаз своих, непокоренных советских людей, Саша снова ощутил необыкновенный прилив сил. Предстоящей смерти он не боялся. Теперь, когда остались считанные минуты жизни, он не думал о том, что там, на площади, ожидает его. Пускай все видят, что фашисты не сломили его, что он их по-прежнему не боится, никого не боится.
Саша замедлил шаги. Приостанавливался, шел с гордо поднятой головой, в черных волосах которой, словно прядки седины, запутались соломинки.
Конвоиры кричали на него, подталкивая штыками, по он продолжал упираться. Там, где ступали босые, почерневшие ноги Саши, на снегу оставались ярко-красные следы.
Толпа заколыхалась, загудела. Гневный рокот волной прошел по площади и стих.
Все услышали звонкий, вздрагивающий голос Саши.
В его словах звучали насмешка, презрение к врагу:
— Держите крепче, все равно убегу… Развязали бы мне руки… Боитесь, трусы… Все равно убегу…
Он рвался, кричал, быстро оглядывался по сторонам, ища кого-то глазами.
— Товарищи, бейте фашистов… не взять им Москвы… Не победить нас…
И каждому советскому человеку, стоявшему на площади, казалось, что это к нему обращается Саша с пламенным призывом…
Страшны и незабываемы были эти минуты для собравшихся на площади жителей города.
Увидели люди, какая сила, какая неукротимая воля к жизни, к борьбе у этого рослого, стройного юноши с ярко горевшими карими глазами на смуглом, обветренном лице, необычайно красивом и мужественном в эти минуты.
Наташа стояла у ограды, судорожно вцепившись в прутья железной решетки. Вместе с ней были Володя, Вася и Егор. Когда из комендатуры вывели Сашу, они поняли: поздно! Они опоздали, и Саше уже ничем нельзя помочь. Но они не могли, не в силах были стоять вот так на месте и смотреть.
Егор и Вася, расталкивая людей, все ближе продвигались к виселице, окруженной цепью солдат. Наташа тоже рвалась вперед, но чьи-то сильные руки удерживали ее сзади.
А в это время двое солдат и староста Авдюхин вели к городу мать Саши и Витюшку. Подымаясь по дороге к площади города, Витюшка услышал вдали глухой шум.
Кто-то закричал… потом запел… Лицо у Витюшки побелело, он схватил мать за руку.
— Мама! Слышишь? Это Шура… Это он…
Витюшка сразу узнал голос своего брата. Этот голос он мог бы отличить от тысячи других.
Сзади его подтолкнул прикладом солдат, что-то крикнул на чужом языке.
Мать тоже прислушалась и тоже узнала голос Саши.
А Сашу в это время подвели к дереву на площади, поставили на ящик.
На всю площадь звучал его молодой, еще не окрепший, звонкий голос:
— Нас много! Всех не перевешаете…
Когда палач в темно-коричневом мундире торопливо дрожащими руками стал распутывать петлю, Саша вдруг перестал вырываться. Вскинув голову, он громко запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..
И тут произошло то, чего никак не ожидали фашисты. Песня Саши словно пробудила черневшую от множества людей площадь. Толпа снова заволновалась, зашумела… Повинуясь общему порыву, все, как один, обнажили головы. Вместе с Сашей пели уже десятки… сотни голосов…
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Напрасно суетились полицаи, злобно и растерянно кричали:
— Молчать!.. Шапки надеть…
Песня словно на крыльях неслась над площадью.
Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача. В толпе на площади многие плакали…
Это было 6 ноября 1941 года.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мать и брата Саши привели на площадь, когда все уже было кончено и жители города разошлись.
На ясене, чуть покачиваясь от ветра, висело тело Саши. Рядом все еще толпились солдаты. Кто-то из офицеров фотографировал повешенного.
Даже шагавший рядом с Чекалиными предатель Авдюхин молча отошел в сторону, когда Надежда Самойловна приблизилась к сыну. У нее подкосились ноги.
— Прощай, сынок! Прощай, Шурик! — прошептала она и, поклонившись сыну до земли, как слепая, спотыкаясь, пошла за конвоирами.
За ней плелся Витюшка, сгорбившись, не решаясь оглянуться назад.
Надежду Самойловну привели в комендатуру, а Витюшка, замешкавшись, остался внизу у крыльца, среди толпившихся на улице солдат.
Теперь Надежде Самойловне было все равно. Опа не чувствовала страха, в ее душе была теперь только ненависть, страшная, жгучая ненависть к врагу.
Когда один из предателей — чернобородый, франтовато одетый Шутенков, узнав ее, злобно засмеялся и сказал: «Ну, коммунистка, попалась…», Надежда Самойловна ответила ему:
— Нет, мы, коммунисты, не скрываемся!
В помещении были другие арестованные, дожидавшиеся решения своей участи. Все теперь смотрели на Шутенкова и Чекалину.
Подошел офицер гестапо и, слыша, как визгливо закричал побагровевший Шутенков: «Расстреляем!..», подтвердил по-русски:
— Да, расстрелять.
— Ладно! — крикнула Чекалина, сбросив с головы платок и подступая к офицеру. — Стреляйте… Мужа моего вы убили. Сына убили… Убивайте уж и младшего сына. Казните меня вместе с ним. Я сама вам его приведу…
Надежда Самойловна бросилась к двери. Часовой, видя, что офицер молчит, пропустил ее.
В это время о чем-то заговорили другие арестованные, невольно отвлекая внимание.
Надежда Самойловна сбежала с крыльца.
— Бежим, сынок, — прошептала она и, схватив Витюшку за руку, юркнула в проулок. Задами они пробрались на шоссе, смешались с проходившими беженцами и, быстро выйдя на проселочную дорогу, скрылись из города.
Почти сразу же спохватившийся Шутенков выскочил на крыльцо и, не найдя Чекалиной, поднял тревогу.
Напрасно в этот день полицейские искали Чекалину в городе: она была уже далеко.
Двадцать суток висел труп Саши Чекалина на городской площади — хотели фашисты устрашить советских людей. Хотели фашисты унизить юного героя. Повесили ему на плечи ржавую винтовку, а на шею — фанерную доску с надписью: «Конец одного партизана!»
Даже мертвый, Саша был опасен для врага. День и ночь возле ясеня прохаживался вооруженный автоматом часовой, злобно и предостерегающе покрикивая на прохожих, когда кто-либо останавливался, подходил ближе.
А прохожие на площади невольно замедляли шаг, снимали шапки и в скорбном молчании проходили мимо.
В расклеенном всюду приказе комендатуры было сказано: «Каждого, кто укроет партизан или поможет им, мы будем так же вешать».
Но и приказ не устрашил, а только больше ожесточил людей. А песня Саши жила и после его смерти. Ее слышали и вспоминали не только жители города Лих-вина, находившиеся в тот день на площади. Ее слышали в подвале комендатуры Митя Клевцов и Гриша Штыков. И эта песня придала им мужества, вдохнула новые силы.
Когда в тот же день после казни Саши того и другого снова привели в комендатуру на допрос, снова стали избивать, Митя и Гриша и на этот раз устояли — ни слова не сказали о том, что знали. Случайно Ковалев видел, как после допроса их уже не вели из комендатуры, а волочили по земле.
А на другой день Ковалев узнал, что Гриша и Митя, не выдержав пыток, добровольно согласились уехать на работу в Германию. Никак не мог поверить этому Ковалев. Сомневались и жители города. Но что в подвале гестапо и в местной тюрьме арестованных Штыкова и Клевцова нет, Ковалев точно знал. То же самое сообщили в комендатуре и матери Мити — Варваре Христофоровне, когда она пришла узнать о судьбе сына.
Исчез из города и Чугрей. Его жене сообщили в полиции, что Чугрей повез арестованных Штыкова и Клевцова в Германию.
В одну из темных осенних ночей фанерная доска с груди висевшего на дереве Саши исчезла. Какой-то смельчак снял ее. Народная молва в городе приписывала этот подвиг лихвинским школьникам. Называли имя Егора Астахова.
Сашины друзья, как могли, мстили гитлеровцам за Сашу. Они срывали со стен домов и заборов фашистские листовки, писали советские лозунги. Большего пока сделать не удавалось. Все строже становились фашистские порядки в городе. Почти каждую ночь происходили облавы, обыски, аресты — искали партизан.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Тихо, тоскливо в землянке.
По-прежнему остается незанятым место Саши на нарах. Висит на колышке Сашина гимнастерка с разорванным рукавом, компас, лежат разные вещи… Кажется партизанам, что вот-вот откроется дверь и на пороге покажется худощавая фигура Саши, прозвучит его звонкий голос. Но знают партизаны, что Саша больше никогда уже не вернется. Только Павел Николаевич не подозревает о гибели сына. Тщательно скрывают от него партизаны страшную весть.