Утро теперь будет одинаковым. Деликатный стук в дверь, да, входите. Сегодня это Антон, снова Антон. Серёжа и Антон обмениваются приветствиями. Огромного роста Антон, сгорбившись, вталкивает в камеру тележку с вкусной едой. Серёжа вдруг думает: а почему бы не съесть эту вкусную еду? И съедает. Аппетит, аппетит. Антон говорит: ну, пойдём.
На красном участке белой полосы Серёжа скорчивается, горбится, делается ничтожным. Антон говорит: да ладно, не бойтесь, не стрельнёт. Саша не стрельнёт. Серёжа думает о Саше как о живом существе впервые. Серёжа мысленно умоляет, молит Сашу не стрелять. Серёжа, пошатываясь, проходит красный участок. Саша не стреляет. Серёжа ловит себя на дикой, страшной благодарности Саше.
Спасибо, Саша. Спасибо, спасибо огромное, Саша. Саша, спасибо большое.
И дальше начинается уже обычная, нормальная жизнь.
Мы видим Серёжу, звонящего по телефону. У него происходит следующий разговор с женой:
– Алё.
– Света, привет.
– Привет.
– Как ты там?
– Ну… ничего, нормально. Как ты?
– Ну, так. Ничего, нормально. В целом. Если исключить.
– Ну да. Если исключить.
– Если вынести за скобки, то ничего.
– Ну да. Если вынести за скобки.
– Да. А если не вынести за скобки, то нет.
– Что нет?
– Ну, тогда не ничего.
– Да, не очень-то ничего.
– Ну вот, как-то так.
– Освоился там? Обвыкся?
– В целом – да. Какое хорошее слово – обвыкся.
– Да, классное. Мне тоже нравится. Вот появился повод его использовать.
– Да, офигенно.
Долгое молчание.
– Алло, Свет.
– Да.
– Ты здесь?
– Да.
– Да, да.
– Да, да. А что ты хочешь услышать?
– Даже не знаю.
– Вот и я не знаю. Я не знаю, что тебе сказать. Что тебе теперь сказать. Я тебя больше не увижу, тебя через некоторое время убьют, то есть каждый следующий день ты можешь прекратить быть. Тебя как-то немного нет, знаешь. Я пытаюсь думать о тебе, позвонить тебе – и не получается. Думаешь и пытаешься позвонить какому-то пятну.
– Пятну? Офигеть. Пятну. Ну мы вообще-то прожили с тобой…
– Серёж, ну это неважно уже. Я не увижу тебя, я не обниму тебя. Мы не поговорим с тобой.
– Видишь, говорим.
– Да, говорим. Серёжа, я не чувствую, что ты есть. Понимаешь.
– Но я есть. Вот, я есть.
– Но в каком-то смысле, важном смысле, тебя нет. Они тебя уже казнили. Хотя ты этого пока и не чувствуешь.
– Света… я…
– Серёжа, никакого «я» уже нет. К сожалению. Ты извини, я просто, может, зря это всё…
– Ну почему, почему, это важно, что ты говоришь.
– Ну вот, говорю.
– Но я есть. Вот я.
– Ну ладно, хорошо. А завтра не будет, может быть.
– И что теперь? Мне не звонить?
– Да нет, звони. Почему бы не поговорить с небытием.
– Вот умеешь ты формулировать.
– У меня профессия такая – формулировать. У тебя, кстати, тоже.
– Как там, кстати, на работе?
– Да ничего, нормально. Немного только задолбали вопросами про тебя. Всем интересно, каково быть вдовой пока ещё живого человека, впрочем, даже неизвестно, живого ли на момент задавания вопроса.
– Да, меня тоже всё время про это спрашивают. Трудновато преподавать. Больше ничего не интересно, только это. Каждая третья реплика сворачивает на «ну как вам там сидится и как вас там казнят». Немного достаёт.
– Ну да, вот так.
– Что делать.
– Да.
Долгая пауза.
– Свет.
– Да.
– Ну… как-то ты не хочешь говорить, мне кажется.
– Ну, так. Я тебе сказала, что я чувствую при нашем разговоре.
– Разговор с небытием, да?
– Типа того.
– Ну, могу не звонить.
– Да нет, звони. Я же сказала.
– Почему бы не поговорить с небытием?
– Ну да, как-то так. Ты извини, конечно.
– Да ладно, ничего. В чём-то ты права.
– Не могу сказать, что меня эта правота очень радует. Ладно, Серёж, давай заканчивать. Что-то мне уже плоховато как-то.
– Давай. Я позвоню ещё?
– Да, давай, звони.
– Пока.
– Пока.
Серёжа некоторое время сидит, тупо уставившись в стену. Потом… потом… потом делает что-то незначащее – ложится на кровать, например, или глядит в монитор компьютера. Надо же ему что-то делать. Надо же ему что-то делать.
Деликатный стук в дверь. Да, войдите. В двери появляется человек в чёрном костюме, белой рубашке и кипе.
– Здравствуйте. Можно?
– Да, конечно.
– Я раввин. Меня зовут Борис Михайлович.
– Очень приятно. Сергей Петрович. Можно просто Сергей.
– Очень приятно, Сергей Петрович. Очень приятно.
– Проходите, пожалуйста.
– Спасибо. Рад познакомиться.
– Немного неожиданно видеть раввина в тюрьме.
– А что такого. Здесь тоже наши люди сидят… вернее, находятся. Кстати, вот сразу хотел спросить: вы еврей?
– Нет.
– Простите за цинизм, но это облегчает дело.
– Да? Ну хорошо. Я думал, вы будете предлагать мне принять иудаизм или что-то в этом роде.
– Смотрите, какая ситуация. Нееврей может принять иудаизм, это называется гиюр. Но это невозможно в ваших нынешних обстоятельствах. Процедура сложная, длительная. Кандидат должен иметь связь с еврейской общиной, в значительной степени уже жить по заповедям Торы, представить рекомендации. Ну какие в вашем случае рекомендации.
– Ну, в общем, да.
– Поэтому у нас всего два варианта. Первый – вы подписываете заявление о том, чтобы я к вам больше не приходил, потому что вы как нееврей не нуждаетесь в религиозной помощи. Второй – вы ничего не подписываете, и я прихожу к вам раз в неделю или чаще, по вашей специальной просьбе, и мы просто беседуем с вами. Так сказать, о вопросах нравственности.
– Только о вопросах нравственности?
– Можем и о других вопросах побеседовать. «О вопросах нравственности» – это так в наших документах обозначено. О чём угодно можем с вами говорить. Хоть о футболе.
– Вы интересуетесь футболом?
– Ну так, посматриваю.
– За кого болеете?
– За «Торпедо» московское.
– Необычный выбор.
– Ну да. От отца унаследовал. Он ещё Стрельцова застал. На ЗИЛе работал.
– Ну тогда да, понятно.
– А вы за кого, если не секрет?
– За «Динамо».
– Ну видите! Тоже необычный выбор! Мы оба с вами болеем за несчастные, нелепые команды.
– Да уж.
– Мне это в вас нравится.
– Мне в вас тоже. Хотя динамовцы не любят торпедонов за их дружбу с мясом.
– Ну, я в эти фанатские разборки не вникаю, я всех уважаю, «Динамо» – великий клуб, Яшин, турне по Британии.
– Да я тоже особо не вникаю, я так. Я тоже всех уважаю. «Торпедо» – тоже великий клуб. Стрельцов, Воронин.
– Но вот вы говорите – мясо, а не «Спартак». То есть вы в этой фанатской теме?
– Да нет, так, краем. Ну, хожу… ходил… да, ходил. Надо теперь в прошедшем времени говорить. Прощай, родная трибуна D. Ходил на футбол, есть знакомые среди фанатов. Были. Были знакомые.
– Я тоже иногда хожу. Мы, правда, в первой лиге, футбол неинтересный.
– «Тоже» тут не совсем уместно. Вы ходите, а я ходил. Разница.
– Да, вы правы. Простите меня. Я зря это сказал. Простите.
– Да ничего. Я уже привыкаю.
– А так вы вообще кто? Как-то мы почему-то с футбола начали.
– Я филолог. Но мне в моём положении трудно это говорить. Наверное, лучше сказать – бывший филолог. Филолог – это тот, кто сейчас филолог и собирается быть филологом в будущем. А у меня, как вы понимаете, будущего нет.
– Да, понимаю.
– Будущего нет. No future.
– Да. No future, no future.
– No future for me!
– Да, хорошая песня.
– Немного неожиданно, что вы её тоже любите.
– Да, люблю классический панк. А что. Раввины – тоже люди.
– Ну я это как бы понимаю.
– Ну а что, нам надо любить только песни в стиле «мизрахи»?
– Я даже не знаю, что это такое.
– Вам лучше этого не знать. Вообще, иудаизм вовсе не предполагает какую-то вот такую замшелость.
– Ну вот, вы уже проповедуете мне иудаизм без возможности моего его, иудаизма, принятия.
– Да, глуповато получилось.
– Да ладно, ничего.
– А вы филолог? Что изучаете?
– Да, филолог. Изучаю в основном Серебряный век и советскую литературу двадцатых – тридцатых годов.
– Самый лучший период. Самый такой… плодотворный.
– Ну да. Можно и так сказать. Хотя были и другие периоды.
– Да, конечно. Я очень люблю Хармса.
– Ну, кто же его не любит.
– Вот это, например:
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и меркнет в небе свет. И птицы
Уже летают в сновиденьях.
А дворник с чёрными усами
стоит весь день под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
Из окон слышен шум весёлый,
и топот ног, и звон бутылок.
Проходят дни, потом недели,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с чёрными усами
стоит года под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
Из окон слышен шум весёлый,
И топот ног, и звон бутылок.
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с чёрными усами
стоит века под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
Из окон слышен шум весёлый,
и топот ног, и звон бутылок.
– Немного неточно, но да. Да, я его тоже очень люблю. Это стихотворение. И Хармса.
– Неточно? Ну ладно, я же не филолог, в конце концов. Это вам надо быть точными. Я ещё Введенского люблю.
– Это да. Я тоже. Лучше, наверное, сказать – «любил», но нет, люблю.