А у меня в этот момент была еще не убрана какая-то программа, и мне казалось, что Яна ведет себя более правильно. Из-за этого Юшечку я отравил. В какой-то момент я принял решение, чтобы у меня победила плохая часть.
Глава 6Сверхчувствительность
Сказать, что я была в шоке от того, что происходило в моей жизни, – это ничего не сказать. Саша очень часто стал что-то слышать и, возможно, «видеть». Он мог спросить меня: «Мама, а кто сейчас рядом со мной сидит?» Это очень пугало, и я не знала, что сказать в такие моменты.
Я отвечала ему: «Саш, я не вижу. Я не вижу, чтобы рядом с тобой кто-то сидел. Возможно… ты чувствуешь или видишь лучше».
Когда я так отвечала, мы начинали ругаться с моим мужем, потому что он считал, что я поддерживаю фантазийный мир, мир иллюзий, в котором живет наш ребенок.
А я думала, возможно, раз Саша очень чувствительный, то он слышит соседей, которые находятся сверху или сбоку, или еще что-то, что, возможно, мы не видим или не слышим. И если мы сейчас будем говорить ему то, чего точно не знаем, мы просто ему навяжем наше собственное мышление и не сможем никогда его понять.
У меня было ощущение, что это – единственная ниточка, которая меня соединяет с настоящим, с естественным Сашей. Неважно, в каком мире он живет. В вымышленном или в каком-то другом. Возможно, это мы, люди, находясь здесь, не видим того, что происходит на самом деле. И очень было страшно потакать Саше в чем-то, и страшно было сломать что-то важное. Как сделать так, чтобы он был счастлив? Как сделать так, чтобы счастливы были мы? Как понять, где эта тонкая грань между нормальностью и сумасшествием?
Саша:
Нормальность и сумасшествие? Их не бывает. Для каждого человека это что-то свое. Я себя никак не определяю. Если кто-то считает меня сумасшедшим, то я никак не отреагирую, мне все равно.
В своей психологической практике я часто работала со взрослыми, у которых была шизофрения или паранойя. Это были удивительные, интересные люди. Они меня не пугали, наоборот, мне было любопытно разобраться в их мире.
Например, я работала с одним достаточно известным актером с шизофренией, которому было очень непросто справляться с собой в период обострения болезни. Он мог в метро во время сильных приступов неожиданно начать кричать матом, или сильно испугаться, или просто никого не узнавать. Его узнавали люди, и карьера находилась под угрозой. В этот момент он сам боялся себя такого.
Когда мы с ним работали, мы учились общаться как раз с этой его частью, которая так пугала его в период обострения. Ведь именно благодаря ей он стал великолепным актером.
С людьми, которые имели свой собственный мир, мне всегда казалось, что самое главное – найти ключик, найти подход к этому человеку, а не ставить под угрозу то, как он воспринимает реальность. Не говорить, что это обман, а верить ему. И только тогда мы можем не просто пройти к этому человеку, но и помочь ему победить недуг.
Что касается взрослых, я точно знала, что это болезнь, и моя толерантность была связана исключительно с моим профессионализмом. Когда я встречала детей, которые много сочиняли и рассказывали истории, мне это было тоже полезно. Это всегда были целые кладези информации о том, что не говорили родители.
Часто ко мне приходили родители, которые практически зашвыривали своего ребенка в кабинет со словами «сделайте что-нибудь». Что-то этот ребенок делал не так: он очень тревожный или агрессивный, или не учится, или не спит, или какается… Им казалось, что они уже все перепробовали, все пытались изменить, но ребенок продолжал быть виноватым.
Чем дольше я работала с детьми, тем больше я понимала, что дети никогда не бывают виноваты. Они всегда отражение взрослых. Они всегда являются «сливом» всех тех эмоций, проблем и недоговоренностей, которые есть у взрослых.
Для меня очень было важно, чтобы ребенок мог рассказывать хотя бы через сказки, хотя бы через свой вымышленный язык о том, что происходит на самом деле. Например, рассказывать какие-нибудь истории про то, что у него спрятаны какие-то сокровища, которые он не хочет показывать никому, после чего я четко понимала, что есть что-то, за что ребенок беспокоится, что-то, из-за чего переживает. Будь то песочная терапия, сказкотерапия, драматерапия, работая с ребенком, ты потихонечку вместе с ним сочинял этот мир, поступательно рассказывал историю и через эту историю вытаскивал ребенка в реальный мир, в котором он живет. Да, есть родители, да, родители злятся, но это не значит, что ты плохой. Это значит, что можно построить новое королевство, в котором ты можешь не сильно обращать на это внимание. И королева когда-нибудь станет доброй. Вернее, она и так добрая, просто сейчас ее кто-то заколдовал. И такие истории с продолжением сказок помогали детям найти для себя какой-то выход из ситуации, в которую они попали.
Поэтому для меня выдуманный фантазийный мир ребенка – это не просто ответы на вопросы, а способ понять, что же происходит на самом деле.
Саша:
Когда родители ведут себя плохо, вообще или с ребенком, то это всегда отражается на ребенке. Если что-то постоянно запрещают и раздражаются, это делает ребенка резким. Со временем он замыкается в себе и теряет интерес к окружающему миру. Он становится подавленным: сначала его подавляют взрослые, а потом он начинает подавлять сам себя.
Если давление слишком сильное, то его ответная реакция тоже становится сильной. Со стороны это может выглядеть как жестокость. Ребенок начинает выплескивать свое внутреннее напряжение на всех вокруг.
Представьте, был мальчик, которого родители постоянно ругали и заставляли следовать правилам. Он вырос, у него нет своих детей, но на работе он начинает выплескивать свои советы и правила на других, даже если это никому не нужно.
Но с собственным ребенком у меня было все по-другому. Это были не те диагностические сказки, которые мы сочиняли с детьми в психологической практике. У Саши было очень много слов, которые ему никто не говорил. И он рассказывал целые большие истории, которые не мог нигде слышать. Мы очень редко смотрели телевизор, и я знала все аудиосказки, которые ставила ему.
Мой мир расслоился на обычный, реальный, физический мир и какой-то фантастический мир, в котором я живу со своим ребенком. Я абсолютно была уверена, что открыла какую-то дверь в «Хрониках Нарнии». Только теперь это стало напоминать фэнтези с элементами хоррора.
Саша рассказывал много историй про мертвых, и в какие-то моменты это звучало жутко. Потом стал выдумывать истории про какого-то Пропадуна.
Я еще поразилась, как Сашка так складно придумал такое слово «пропадун», от слова «пропасть». От одного этого слова у меня шли мурашки. Я правда видела, что ему бесконечно страшно от этого «Пропадуна». Я обнимала его, говорила, что ничего страшного, что я с ним рядом, ничего не случится. Но это утешало ненадолго.
И вот периодически днем мы где-то едем, а он начинает рассказывать: «А вот здесь вот кто-то… там вот, здесь вот – мертвые. А здесь – другие мертвые, а вот здесь – много крови. Мне было страшно, когда маленький трех- четырехлетний ребенок постоянно говорил про смерть.
Не просто страшно, это был кошмар. Если б я не была мамой этого ребенка, я подумала бы, что дома не просто мучают его, а еще и рассказывают постоянно какие-то ужасы, запугивают, и, возможно, у него родители маньяки.
Можно было предположить, что это – ребенок, который постоянно смотрит телевизор с подробными сводками преступлений.
Мы ехали однажды в машине с моим знакомым, и Саша очередной раз начал рассказывать про каких-то утопленников. Я говорю: «Саша, ну сколько можно? Я больше не могу». И мой знакомый сказал: «Вот странно… Лена, ты знаешь, что мы сейчас проезжаем мимо вот этого моста, где действительно очень часто люди прыгают, заканчивая жизнь самоубийством. И здесь действительно очень много утопленников. А я никогда не обращала внимания – про какие смерти и где Саша про них говорит. Но когда я стала обращать внимание, мне стало еще страшнее.
Саша:
Когда я был маленьким, я видел мертвых. Все дети проходят через это, но многое зависит от того, какой жизнью живет ребенок. Некоторые могут видеть их на протяжении всей жизни.
Когда в моей жизни наступил период, который я называю «падишашество» – угождение людям, стремление говорить правильные слова, я стал осторожнее говорить о мертвых. Общаться с ними легко, но теперь мне приходится объяснять это через особый «коннект». Раньше я мог сделать это быстро, а теперь все происходит медленнее, потому что образы, которые я представляю, стали ограниченными. Я уже не могу представить себе все так, как раньше, а дети, не задумываясь, видят все сразу.
Им не нужно придумывать, как это может выглядеть, – они просто видят. Дети могут создавать образы для всего, даже для того, чего еще не существует. Для них это легко, они обладают безграничным воображением.
Некоторые врачи выписывали нам препараты и говорили, что у ребенка просто повышена тревожность, что немудрено в его состоянии после всех его болезней и истощенности организма. Они отправляли нас на исследования, говоря, что пока рано ставить диагноз. И только один врач смог как-то так найти подход к Сашке. Поговорил с ним от души. И Саша как будто после этого действительно успокоился. На какое-то время ему перестали сниться страшные сны.
Но однажды ему опять приснился этот Пропадун. Это была жуткая ночь, я до сих пор ее помню. Саша проснулся, и я стала его утешать, но ничего не помогало. У Саши очень-очень высокий голос, он всегда тоненько разговаривал, пел красивые песни. И вдруг он заорал басом: «Прекрати! Стой!» В тот момент это был настоящий мужской бас. После этого мы даже сходили в церковь, и я все рассказала батюшке: «Мне кажется, что в Сашу кто-то вселяется». Батюшка пообщался с моим ребенком, пообнимал его и сказал: «Ну, возможно, ему просто было очень страшно!» И отправил нас домой. Теперь мне точно стало казаться, что я схожу с ума.