— Подследственная Цейтлина-Палицына! — прорычал Родос. — Посмотрите на осужденного.
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Дорогой Коба! Обращаюсь к Вам как старый товарищ, которого Вы знаете больше двадцати пяти лет. Все эти годы я верно служил партии и лично Вам как ее испытанному вождю и ни разу не отклонился от генеральной линии.
Убежден, что своим выдвижением на ответственные посты в нашей великой рабоче-крестьянской партии я обязан исключительно Вашему доверию и заботе. Я готов безусловно подчиниться любому решению Центрального комитета, но я не могу не выразить протест в отношении методов «расследования», применявшихся ко мне сотрудниками органов.
Мне уже шестьдесят один год, и здоровье мое подорвано: затемнение в правом легком, стенокардия и сердечная недостаточность, общая физическая слабость вследствие перенесенного в детстве полиомиелита, жестокий ревматизм — последствия царской каторги и длительной сибирской ссылки. Как член ЦК считаю необходимым сообщить Вам, члену Политбюро и Генеральному секретарю ЦК, следующее: как только меня доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке, от меня потребовали признаний в том, что я являюсь агентом иностранных разведок. Когда же я отказался, три человека повалили меня на ковер и стали зверски избивать резиновыми дубинками, нанося удары по ногам и пяткам. В результате я потерял способность передвигаться, а тело покрылось синяками и кровоподтеками.
В дальнейшем меня избивали ежедневно кожаным ремнем и резиновыми дубинками, нанося удары по тем же местам.
Боль была такой сильной, словно меня облили кипятком или кислотой. Я многократно терял сознание, плакал, кричал и умолял своих мучителей сообщить Вам, товарищ Сталин, через что мне приходится пройти. Когда я упомянул Ваше имя, меня ударили по лицу, сломав нос, скулу и мои очки, без которых я фактически слеп. К тому же меня стали бить по позвоночнику.
Большевистская гордость едва позволяет мне рассказать Вам, уважаемый и любимый товарищ Сталин, о том, что произошло дальше. Даже говорить об этом мне очень больно: когда я, избитый и совершенно беспомощный, лежал на полу, упорно отказываясь лгать партии, следователи запятнали самое имя партии Ленина — Сталина. Они справили малую нужду прямо мне на лицо и в глаза. Даже на каторге я никогда не испытывал ничего и близко похожего на этот страх и эту боль.
Сейчас я нахожусь в своей камере, все во мне дрожит, даже карандаш и то трудно удержать в руках.
Я запуган до такой невероятной степени — я, революционер с почти сорокалетним стажем, — что испытываю чудовищное искушение солгать Вам, Иосиф Виссарионович, и обвинить себя и других товарищей (в том числе ряд честных ответственных работников), хотя это уже само по себе было бы преступлением перед партией.
Я отдаю себе полный отчет в том, что нашему великому государству для защиты своих завоеваний и победы над врагами необходимо и такое оружие, как террор. Я поддерживаю наши доблестные органы в их борьбе с врагами народа и иностранными шпионами. Сам по себе я мало что значу; наша партия и ее благородные цели — вот что действительно ценно. И все же я уверен, что Вам ничего не известно об описанной мною практике следствия. Поэтому я прошу Вас — уважаемого давнего товарища, великого вождя рабочего класса, нашего Ленина сегодня — разобраться в данном вопросе и избавить от незаслуженных страданий людей, искренне преданных делу партии и лично Вам, товарищ Сталин.
Мендель Бармакид, член ВКП(б) с 1900 года».
Напротив нее сидел похожий на мертвеца старик с желтой просвечивающейся кожей и пучками грязно-каштановых волос на шероховатом, покрытом струпьями скальпе. Он посасывал десны, нервно оглядываясь, яростно чесался, а потом вдруг надолго застыл, будто в ступоре.
Сашеньке еще не доводилось встречать настоящих зэков, но все в этой развалине кричало, что он зэк, бывалый «сиделец» ГУЛАГа. Она чувствовала, что он много лет провел на Колыме, на рудниках или на лесоповале. От него даже не пахло тюрьмой, у него угасла сама тяга к жизни, которая еще бурлила у самой Сашеньки. Эта изношенная человеческая оболочка существовала без всякой надежды и без души. Сейчас она поняла истинный смысл любимого выражения Берии, да и ее Вани: «стереть в порошок».
Раньше она его не понимала.
Сашенька вгляделась в лицо, на глаза навернулись слезы неужели это барон Самуил Цейтлин, арестованный в 1937 году? Нет, не может быть, чтобы это был ее отец. Этот человек не мог быть ничьим отцом.
Кобулов в предвкушении причмокнул губами — Сашенька заметила, как следователю не терпится приступить к допросу.
— Вы узнаёте друг друга? — резко спросил Могильчук.
— Отвечайте, заключенный, — сказал Родос преувеличенно любезно. — Вы ее узнаёте?
Сашенька покопалась в собственной памяти. Кто он?
Ему, должно быть, лет восемьдесят. Он громко сглотнул и открыл рот. У него не было ни одного зуба, его десны были бледными, покрытыми язвами.
На его шее она заметила пятно и поняла, что это синяк.
— Это она! Она! — заявило создание удивительно ровным, учтивым и хорошо поставленным голосом. — Разумеется, я ее узнаю.
— Назовите ее имя! — тут же потребовал Родос.
— Она совсем не изменилась, даже похорошела.
— Говорите громче! Кто она?
Человеческая оболочка самодовольно ухмыльнулась Родосу.
— Думаете, я забыл?
— Хотите, чтобы я напомнил? — спросил Родос, пощипывая жесткие черные волоски, растущие из бородавки на подбородке.
— А что меня ожидает после допроса? Вы избавите меня от страданий?
Родос погладил себя по волосам.
— Если вы более не желаете состязаний по вольной борьбе… — Родос встал и заорал голосом, который выдавал маниакальную жестокость: — Как ее зовут?
Заключенный замер. Сашенька подпрыгнула и покрылась испариной.
— Вы снова будете меня бить? Не нужно. Это баронесса Александра Цейтлина — Сашенька, которую я когда-то любил.
Родос направился к двери.
— У меня назначена встреча, — сообщил он Кобулову.
— Желаю приятно провести время, — откликнулся тот. — Продолжайте, следователь Могильчук.
— Обвиняемая Цейтлина-Палицына, вы узнаете заключенного? — спросил Могильчук.
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Заключенный, назовите свое имя! Петр Иванович Павлов. — Это был другой голос, из другого города, другого времени.
— Это не настоящее ваше имя, верно? — мягко стелил Могильчук. — Это вымышленное имя, под которым вы более десяти лет скрывались в облике учителя из Иркутска. На самом деле вы белогвардейский шпион. Посмотрите на обвиняемую и назовите свое настоящее имя.
Беня Гольден сидел на стуле перед следователем Борисом Родосом.
— Вас арестовали за измену и антисоветскую деятельность, — сообщил Родос. — Вы признаете свою вину?
— Нет.
— Почему тогда вас арестовали? Как думаете?
— Роковая цепь случайных обстоятельств и моя неспособность писать.
Родос хрюкнул и вчитался в свои бумаги.
— Значит, вы писатель, я правильно понял?
Неудивительно, что Могильчук хотел вас допросить. Я считаю вас просто грязным предателем и куском дерьма. Писатель, надо же! Беня не мог сдержать удивления.
— Два года назад я написал книгу рассказов «Битва за Испанию», она имела успех, потом…
— Да плевать мне на твои писания, жалкий говнюк! — брызгал слюной Родос. — Я вижу перед собой самодовольного жида, которого могу сломать как спичку. Я тебя в порошок стереть могу!
В этом Беня ни капли не сомневался. Родос со своей приплюснутой лысой головой, огромными плечами и короткими ножками напоминал ему гиену. Беня боялся потерять тех, кого любил: детей, жену, но больше всего — свою дорогую Сашеньку. Только их безопасность сейчас имела значение. Итак, за что вас арестовали?
— Я честно говорю: не знаю. Я жил в Париже, знаком с французскими и американскими писателями. Я знал также некоторых генералов, впоследствии арестованных, оказавшихся троцкистами.
— И? Не заставляй меня открывать ящик стола, где лежат дубинки, чтобы превратить твой жидовский нос в кровавое месиво. Я люблю вольную борьбу — так мы это здесь называем. Признавайся в своих преступных и аморальных деяниях — вот тогда я тебя и пальцем не трону. Рассказывай все про свои грязные делишки в номере 403 гостиницы «Метрополь».
— Что-о? — воскликнул Беня. Значит, его арестовали из-за любовной связи с Сашенькой? Гидеон предупреждал, чтобы он не связывался с женой чекиста. Но дело не могло принять настолько серьезный оборот, ведь не могло? Вероятно, его освободят или отправят в ссылку, подальше от Москвы — по крайней мере, он останется жив. Но Сашеньку надо защитить!
— Да-да, — ответил Родос, потрясая пухлой папкой.
— Нам известно все, вплоть до самых омерзительных деталей.
— Я понял. За всем стоит ее муж. Но она ни в чем не виновата, уверяю. Она не сделала ничего противозаконного. Она честный коммунист. — Беня вгляделся в лицо Родоса, но тщетно, с таким же успехом можно смотреть на кусок мяса.
— А кто утверждает обратное?
— Значит, ей ничего не грозит?
— Эта информация не подлежит разглашению, обвиняемый Гольден. Просто признайтесь, с чего все началось…
Беня молил лишь о том, чтобы Сашенька ни о чем не узнала. Может, она снова станет хорошей женой, какой была все эти годы. Пусть думает, что Беню арестовали как троцкиста, шпиона, пусть презирает его и забудет. Пусть продолжает жить в роскоши, служа делу партии.
Когда пришли его арестовывать, он вовсе не удивился. Он был так счастлив эти две недели с Сашенькой, но не верил, что это может длиться вечно, хотя и знал, что Сашенька — любовь всей его жизни.
Это была любовь, которая случается лишь однажды.
Когда его везли в тюрьму, он смотрел на проносящиеся мимо московские улицы, глаза блестели от слез. Светало, город пробуждался: грузовики собирали мусор, вахтеры посыпали песком ступеньки, дворничихи сметали рваные газеты, мужчина в комбинезоне перевернул бидон с молоком. Но красные звезды Кремля, которые освещали «их» номер в «Метрополе», принадлежали только им с Сашенькой. Сейчас его подвергнут настоящей пытке, разорвут на кусочки, тело его остынет.