— Привет, девчонки мои! С праздником вас! — Он поправляет желтенький букет.
— Здорово! — доносится из зала женский голос. И дочкин голосок: — Приветик, пап!
Он ставит букет в вазу и идет на кухню набрать в нее воды. В раковине грязная посуда, осталась от завтрака.
— Вы что же, сегодня не обедали? — шумит он в гостиную. В ответ дочка пищит:
— Обедали. Мы в кафешку ходили.
Архитектор нацепил передник, включил кухонный телевизор и под его бухтение принялся за посуду. Попутно решил успеть приготовить праздничный ужин. Стер со стола и водрузил на него вазу с цветами и «шампанскую бутыль». По ящику пищала Степаненко. Что-то прикольное рассказывала про то, какие мужики «козлы». «Совсем не осталось мужиков, — говорит, — ниче не могут. Нам — бабам — надо все самим. Власть надо брать, чтобы управлять этими олухами». Зал задорно ржал, и архитектор хихикнул. Пока на сковородке грелось масло, он выскочил на площадку, вынес мусор. Вернулся к плите и ощутил такое приятное, привычное, как кухня снимает дневную усталость. Пока на сковороде шкворчало мясо, быстренько покрошил салат. В телевизоре Петросян смешно выпучил глаза. «Теща, — говорит, — моя — змея! Я, — говорит, — приползаю с работы, а она на меня шипит! А жена, — говорит, — ударница! Скалкой ударяет, когда мы с мужуками…» Зал гогочет, и архитектору от его рожи смешно. Он протер фужеры, расстелил на столе свежие салфетки и позвал девчонок к столу. Когда вся семья уселась, по телеку ведущий отчеканил тост: «За милых, ласковых, красивых, на которых держится весь дом, без которых нам — мужикам — не прожить и дня!» Красиво до слез. Грех не выпить.
После ужина дочка чмокнула маму и побежала спать. Архитектор убрал со стола посуду, нарядился снова в передник и встал к раковине. Жена поставила перед собой пепельницу, закурила. Телевизор выключили. В воцарившейся тишине под баюкающее журчание воды архитектор услышал: «И где только тебя носит целыми днями? Даже в такой праздник с нами не можешь побыть? Я тут со скуки умираю, сижу одна, как дура. — Она выдерживает паузу, закуривает вторую. — Да все вы мужики одинаковые. Точно Степаненко сказала — козлы».
Он домыл последнюю тарелку и сел напротив нее. На то, чтобы оправдываться, уже не было сил, и голова плохо соображала. «Надо бы попытаться выспаться, а еще рубашку нужно простирнуть». В пепельнице дотлевает второй окурок.
Завтра на работе опять аврал. Архитектор подпирает голову руками, и глаза начинают слипаться. Мерещится работа. Завал полный. Нужно придумать и спроектировать детскую площадку в «Крутом квартале», не обычную, а в авангардном стиле. Было бы проще, если б, как всегда, ну, карусельки там, разные фигурки-скульптурки, а с авангардом — ну никак. «Дернуло же меня еще и дизайнерскую ставку захапать! Все денег мало». Сроки горят… Перед глазами лицо жены. Оно вдруг вытягивается, обрастает бородой. Ба, да это же начальник! «Сроки!!! Неустойку я, что ли, платить буду?!» Архитектор поежился.
Очнулся от резкого звона: хрустальная пепельница под окурками треснула пополам и развалилась. Жена уныло смотрит на нее и молчит. Глаза от тишины опять слипаются, голова тяжелеет. Мерещатся авангардные находки, те, что уже вычерчены: буратино с пулеметом вместо носа, Кот в сапогах, заглатывающий компьютерную мышь… Этого мало. Помнится, в институте препод по «истории ис кустов» учил, что художник, если он настоящий, должен сам прожить то, что он собирается изваять. Но как же прожить детскую развлекалку, да еще и по-авангардному?! Тупик.
Почти в смятении он приоткрывает глаза и… прозревает: жена о чем-то скорбит над пепельницей. Ну точно как пушкинская старуха над разбитым корытом! Оригинально. Главное, так современно! Уже мерещится эта композиция там, на площадке: молодая, красивая, смертельно скорбящая старуха, а перед ней разбитая пепельница…
Но тут он снова пробуждается от встряски — жена толкает: «Спишь, соня? Так ты ни на что не годен. Я пошла в спальню, устала что-то… Никакого от тебя толку… Все вы одинаковые».
Обида? Не до обид теперь, когда начальство неустойкой стращает. Мысль о своей творческой находке забивает все. Много непонятного. Как это все решить? Нужно ведь все это прожить, чтобы было по-настоящему, как в сюжете.
— Ничего, и с модернами справимся, не такие глыбы сворачивали. Побываем в этой авангардной сказочке… завтра…
Перед тем как отправиться спать он кладет в свой портфель ключи от красненькой машинки, документы на нее и визитку с телефонами автосалона. «Она еще без пробега, попробую-ка завтра вернуть, а вечером все и срисуем, с натуры. Господи, стыдно-то как! Какой же я козел!»
Короткая сирень
Раньше, совсем недавно, сельское солнце сияло на церковные руины. Его тепло питало травку, которая покрывала купол, своды и карнизы. А теперь в лучах весеннего светила над храмом дрожит золотом крест. Возрождаемся, однако. Блики от креста золотят майские окрестности. И не захочешь — залюбуешься, будь ты хоть атеист-разатеист. Вхожу в церковный двор, улыбаюсь.
В тени сирени давит лавочку своими пономарскими костями Алексей Семенович. Грустный сегодня, а на дворе-то — Светлая!
— Христос Воскресе, Семеныч!
Он слабо улыбнулся, ответил по уставу, как положено, и взял благословение. Интересуюсь, откуда к нему пришла грусть в такие-то святые дни. Поста будто не хватило напечалиться?
— Да… — он махнул рукой, — и жизнь прожил, а в людях так и не разобрался. Сужу вот всех по себе: раз у меня в голове все просто, то и у других вроде моего…
И он поведал историю, которая убедила меня в том, что возраст и мудрость не всегда приходят к человеку одновременно. Явились, значит, к нему под вечер две будто бы чиновницы из района, пообещали будто бы по новому постановлению для пенсионеров уйму дешевых лекарств. Взяли деньги. Ушли за лекарствами… Всё.
* * *
…Тем временем к церкви потянулись первые прихожане. Цветут, улыбаются. Семеныч отправился возжигать лампады. Полагаю, что его улыбку сегодня я вряд ли увижу, хотя… зная веру своего помощника…
Под стрехой сторожки возятся ласточки. И сирень!.. ну до чего же пахнет сегодня! Первый год такая буйная!
На службе Алексея Семеновича отпустило: и «Воистину Воскресе» он голосил громче всех, и на крестном ходе вокруг храма за его пасхальной рысью мы все еле-еле поспевали. Это вполне объяснимо. Что такое для верующего человека горькая печаль? А? Так, мелочь, дело житейское, не больше. Оно — это дело — пройдет, как и всё на Земле, забудется, и сам того не заметишь. Она и жизнь, не успела распуститься, глядишь — уже облетает.
Кроплю народ святой водой, а преобразившегося за службой пономаря обильнее всех:
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе! — торжествуют без малого три десятка голосов. Вот это бессмертное веселье — верно, что насовсем не исчезнет. Случается, мы забываемся, грустим, безобразничаем, но только забывшимся Господь Сам о Себе напомнит, и если не теперь — Воскресной радостью, то после, когда наступит самый главный в жизни сороковой день — как-нибудь иначе.
И он наступит, никого из нас не спросит. Поди-ка усомнись. Ну?
Иных напоминание об этом пугает. Намедни вот беседовал с соседкой Петровной и в разговоре по привычке между делом помянул Божий суд — этот самый наш сороковой день. Бедная Петровна! Она даже подпрыгнула: «Типун, — говорит, — тебе на язык!» И заплевалась через плечо. Будто бы это от окончания жизни помогает. Вот. А Семенычу перед службой о Божьем суде намекнул, так он вмиг утешился, былая туга сразу отпустила, как будто бы и не крали у него. Обрадовался, успокоился, всю литургию пропраздновал. И едва успел погасить лампады, тут же поскакал за сиренью: «Не для нас, бессмертных, что ли Господь ее создал? Иной год закружишься, а она тем временем раз — и облетела, попробуй, верни ты ее».
Ох, и быстро она отцветает-проходит…
Расставил Семеныч ароматную по всему храму и в вазах, и в ведрах, и просто так на окнах разложил. Соберемся к вечерне, а в храме весна.
Неформал Женя и его мать
Где сейчас проживает Евгений и чем он промышляет, мне неизвестно.
Я познакомился с ним лет около десяти тому назад. Мы неплохо общались и почти было подружились. Он, как и большинство вдохновенных натур, пребывал в постоянном творческом поиске себя и однажды нашел-таки себя в пределах нашего сельского прихода. Расцвет сил, голубые глаза, светлые ресницы, остриженные без малого «под ноль» волосы, в безбожно продырявленных ушах масса различных сережек, на черной майке — череп. Наколотые синие запястья, кило звенящих побрякушек… Он объяснял все это просто: «панк-рок в ушах по жизни». А на мой вопрос «зачем?» отвечал однозначно: «Я в натуре нифер». Неформал, значит. Господь не обнес нифера талантом. Женя слыл классным барабанщиком, постоянно участвовал в различных рок-репетициях районного уровня. Это если трезвился. Вот только почему-то до выступлений трезвым никогда не доживал, и очередной коллектив с нифером Женей прощался.
В церкви Женя появился в свой внезапный трезвый период жития. Его добрейшая душа расположила к себе всех прихожан, и больше всех Жениному воцерковлению радовалась его мать, тоже прихожанка. При храме ему сразу отыскалось дело — я его, как профессионального музыканта, определил в звонари. Помню, когда мы вдвоем впервые поднялись на колокольню, он загрустил от того, что обнаружил там всего-то четыре несчастных кампана. Но немного постояв в грустной задумчивости, он быстро просветлел, спросил, где найти веревок, досок и молоток с гвоздями. Тем же вечером наш новый звонарь Женя уже созывал христиан ко всенощному. Какой бесподобный панк-звон накрыл тогда наше село! Я, помню, поднялся к нему и узрел процесс творческого делания: неформал восседал на самодельном стуле, его правая нога как будто «давила бочку», левая — хет. Руки приводили в движение языки двух малых колокольчиков, и казалось, что он сжимает не веревки, а барабанные палочки. «Кайфец! Лабаем!» В такт своей новой музыке он мотал лысой башкой и был счастлив.