Так вот, стояла тишина…
Июньские грозы всегда ведь начинаются с вечерней тишины. Сделалось сумрачно. Запахло приближающимися осадками. Дал бы Бог, чтоб града не насыпало, не то зерновым крышка. Еще несколько мгновений, и прилетит прохладный ветер, разгонит одолевшую духоту. Гремит все ближе, ближе.
С грозовой стороны к остановке со свистом стремился округлый ПАЗик. Водитель, похоже, пытался опередить приближающуюся стихию. В азарте он не рассчитал, протянул автобус мимо остановки лишние метров десять и распахнул дверь. Горбатая бабка Маша, видать, что гордости не училась, подхватила свой баул и потрусила к автобусу, мимо знающего себе цену статного соседа. Забросила поклажу на автобусный порог. Чья-то участливая рука втащила багаж в салон и пособила старушке взобраться внутрь. Ну а успешный Миша состряпал кислую гримасу: «Как карету подаешь, холоп!», с великосветским достоинством засунул руки в карманы штанов и чинно, не торопясь, по-дворянски, наверное, приступил к путешествию в сторону транспортного средства. Взгляд, как положено, на уровне второго этажа, грудь — колесом…
Первый порыв ветра поднял пыль. Небо над головой с треском раскололось. Воздух мгновенно остыл, наполнился озоном. ПАЗик чихнул, скрипнул единственной исправной дверью и покатился в сторону города, подальше от налетевшей грозы…
…Еще в той помянутой брошюрке, что учила граждан гордости и успеху, помню, говорилось, будто бы гордость дает ощущение силы, свободы и высоты положения. «Человек расслаблен, излучает уверенность и спокойствие»…
Спокойствие… Семеныч тоже любит спокойствие. Обычно он созерцает летнюю грозу на своем уютном остекленном крылечке. Представляю, как в непогоду пономарю бывает там покойно и занимательно: с небес — водопад, дорога перед его домиком раскисает, по ней бурлит полноводный мутный поток. Он несет в реку сельский мусор. Поток с каждой минутой нарастает, появляются пороги, перекаты… Мимо пономарского крыльца Миша спешит домой, торопится, как может. Водитель автобуса — остолоп — видать, не дорос до психологических изысков, не знает болван, что гордые — не фунт изюма, что их полагается чуточку подождать. По колено в мутной жиже, Михаил с горем скользит в сторону своего жилища, падает в грязь. Уже из грязи, «с высоты своего положения», матерится. И спокойствия отнюдь не излучает.
Эх, и почему только мне никак не встретится брошюрка «Как научиться смирению и стать успешным»? Ищу ее, ищу… Я б ему, бедолаге, такую подарил, да где ж ее возьмешь. Нету.
Мангал
Бабка Фрося проживала свой век в родной Воробьевке. Ей только-только перевалило за сотню, но соседи давным-давно уважительно величали ее «наш древний экспонат». Жила бабулька скромно: копалась в огороде, водила гусей, с того и кормилась. Ее единственная дочь — бабушка Маруська — слыла теперь покладистой девкой. В молодости, было дело, покуролесила, но теперь уже много лет пребывала вместе с мамой, почитала ее. Еще в хате водился кот. Других сожителей у старух не было. Не было и родных.
В свою восьмидесятую осень дочка Маруся как-то предложила:
— Ды, мама, ды чаво ж мы на одну-то мою пенсию сучествуем? Давайте вам хочь какую копейкю выхлопочем. Вон, картоху не покупають. Сорок мяшков сами-то что ль с вами поядим? Ехайте в район, хлопочитя.
Бабка Фрося привыкла от зари до темна трудиться и совершенно не умела хлопотать по кабинетам. Лет сорок назад, когда она — бывшая до войны «элементом», а весь оставшийся век «пережитком», потому как богомольная — сунулась хлопотать о пенсии, с нее затребовали колхозные справки. В колхозе бабка не состояла, поэтому справок у нее не нашлось. Каким-то необъяснимым чудом, правда, паспорт себе все же справила, но с тех пор о «хлопотаниях» она и слушать не желала. А посему осадила «дочкю»:
— Табе надо, ты и ехай. Чаво не хватает? Землю, как в те года, не отымають, картох Господь нонче сколь послал, авось продадим. Хлеб, вот он, со стола не сходит… — она взяла буханку, сунула дочери в нос. Потом поднесла к своему крючковатому и с наслаждением потянула воздух: — Это ж не хлеб — пасха! Когда лебеду ели, и под праздник такой не снился.
Бабка Маруська покорилась матери и решила сама на досуге съездить насчет ее пенсии.
И то верно, что на досуге. Теперь сельский год на исходе. До хлопотаний ли? Дожди на носу, а картошка не пристроена, огород не вскопан, дрова не колоты, трубу бы еще к зиме переложить… «Ничего, женщыны мы ищо — хоть куды. Бог даст, все осилим».
Старшую бабку на огород последние лет пять провожала младшая. Нет, у бабки Фроси силушка в руках все еще пребывала и в ногах немного прыти оставалось. Вот только чтобы передвигаться, эти «прыткие» ноги надобно переставлять, а как раз на это сил не осталось вовсе. С рассветом бабка Маруся выносила мать на закорках. Вынесет, установит в начале огородной полосы, перегнет ее пополам и вручит на потребу инструмент. Полоть — значит тяпку. Копать — значит саперную лопатку. Так до заката бабка и движется по грядкам носом вниз, где лопаткой, а где и пальцами перетирает земной прах. Вечером — все в обратном порядке: дочь мамку разгибает и транспортирует в хату.
Теперь уже неизвестно, сколько бы продолжался такой привычный уклад. Как-то в ту осень бабка Фрося отработала свой «трудодень» до срока, не стала дожидаться дочери, попыталась разогнуться без подмоги. Тут-то ее нога и подломилась. С закатом Маруська нашла мать, лежащую в борозде и что-то бормочущую.
Врач прибыл уже к ночи. Осмотрел старуху, объявил: «Перелом». Еще он рассказал дочери, что в таком почтенном возрасте переломы не устраняются. Потом отвел бабку Марусю в сторонку и предупредил, что ей придется туго: сердце у пациентки «как молодое», здоровье лошадиное. Когда-когда еще помрет, а до этого ее, лежачую, надо обихаживать. Дочка пока еще не понимала, что за беда приключилась в их хате, она с улыбкой отмахнулась.
Когда врач спускался с крылечка, он обернулся и спросил:
— Да! Старушка-то… приезжая что ли? Карточку-то ее мы не нашли?
— Своя, своя, — закивала дочь, — усю жизню наша, воробьевская. Она просто в больнице ишо не бывала, вот и… Здоровая она у мене, вот и…
Удивленный врач покачал головой, улыбнулся.
И у старух началась новая непривычная жизнь.
Маруся теперь горбатилась за двоих. Благо вскоре зарядили осенние дожди. Село раскисло. За порогом хаты стихла всякая суета. В порожние часы бабка Маруся присаживалась на мамину койку, устраивала бабку Фросю в подушки, и обе старушки давили локтями подоконник. А за окном серо. Облетевшая груша царапает веткой стекло, намокший воробей нахохлился и скучает. Иной раз посеред дороги угрязнет грузовик…
Первый снег выпал и сошел. Второй улегся надежно. Вот и все новости. Хотя… одна новинка завлась-таки в убогонькой старушечьей хате. И название у нее заморское — «памперсы». Насколько сильно это явление «кусается», бабка Маруся сообразила скоро. Картошку она продала, пенсию получала исправно, скоро уже и гусей щипать-торговать — Рождество вот-вот. Обычно к концу года в хате заводилась копеечка, а теперь что-то ее нет. Бабка Маруся стала смекать, что наступил досуг похлопотать в районе о маминой пенсии, и, собираясь с гусями на базар, она решила посетить собес. Матери, правда, не сказала, молча захватила ее паспорт…
Воробьевских гусей в районе ценили. Бабка расторговалась, когда еще хмурилось декабрьское утро, и прямиком — в собес. К вечеру подошла ее очередь. Уставшая за день работница взяла у старушки мамин паспорт и с недоумением его разглядывала. Потом встрепенулась и возмутилась:
— Что вы мне голову морочите? Какую вам надо пенсию? Какой еще маме? Вам сколько? Восемьдесят? Ааа… понятно… А какой сейчас год? Ну да, ну да, двухтысячный. В здравом уме значит… А месяц? Ну правильно, декабрь… Ничего не понимаю.
Она с недоумением разглядывала пожелтевший паспорт с буквами СССР на корочке, где на первой странице внизу, в уголке, с желтой фотографии 3x4 застенчиво улыбалась пожилая крестьянка в черном платке, а год рождения этой самой крестьянки обозначался позеленевшими чернилами. Работница позвала:
— Лен, Люд, пойдите сюда, чего покажу.
Из-за соседних столов выпорхнули молодые чиновницы.
— Вот…
— Что? Какого года? 1899? Где это вы такой паспорт взяли? В музее? Какую пенсию? Ну-ка…
Одна из подошедших пощелкала на компьютере.
— Нет у нас в районе таких. Не значится. Вы, бабуля, не староваты мошенничать-то? Какая еще мама? Нет, ну предположим, мы вам верим. А документы? Что «паспорт-паспорт»? А справки? А нормальный паспорт? Другого нет? Ну не знаю. Это вам надо с начальником. Только его… Он… Знаете что, сходите в архив… или в райадминистрацию…
* * *
Когда столетняя бабка Фрося слегла, она по-настоящему испугалась. Быстро поняла, что голод и раскулачивание в сравнении с беспомощностью сущие мелочи. Всякий раз, если дочь исчезала надолго из вида, старуха волновалась. А вдруг что с Маруськой? Ей всякий раз грезилось, что дочь так же вот на огороде сломает ногу и будет лежать, пока весной не оттает. Поэтому мать и наловчилась кричать. Как только Маруська замешкается во дворе, бабка Фрося глубоко вдыхает, напрягается, и… «Марусь… кхе-кхе… кяаааа!» Передышка, и снова: «Марусь… кяаа-аа-ааа». Маруська, заслышав придушенное «кяаа-аа-ааа», отвлекается от справы, прислушивается и: «Бягуу!!! Бягууу!!!»…
…Давно стемнело. Прикинув, что мама за день изволновалась и сорвала воплями глотку, Маруська безо всяких архивов направилась сразу к районному главе. Благо до электрички оставалось еще время. Ей редко везло, но в этот раз глава сидел в своем кресле. Водитель топтался в приемной, ждал. Секретарша истомилась. Бабулю приняли сразу.
— Что у вас? Откуда? А, Воробьевкя? Воробьевочкя?
Глава, как и весь район, посмеивался над захолустными воробьевцами. Уж больно потешно те разговаривают. Не «селедка» говорят, а «сяледкя», не «пьют молочко», а «ядять молочкё». С непривычки так не сразу выговоришь.