С луга тянет донником. Мне делается скучно глядеть на другой берег. Глаза от бинокля слезятся. Напоследок вздумалось рассмотреть жаворонков, где-то они там? Солнце такое!.. Чуть не ослеп через тот поганый бинокль! Жмурюсь, тру глаза. Филя ругается, отбирает свою «оптику».
Ясный светлый диск в голове застит все, мерещится — тру и тру влажные веки. Каково же там Мишке, в раю, где «Христос ярче всякого солнца», как бабушка говорит? Наверное весело, веселее, чем нам. Хотя куда веселее? И нам скучать некогда, жизнь — в глазах пестрит. Как ее можно не видеть? Это смерти не видно. Вот она-то — смерть — и есть самая глупая выдумка…
Песня про гробы
Светлая седмица. Переполняет радость оттого, что Господь победил смерть, болезни, горе и печаль. Хочется этой радостью делиться и делиться. Ее много, на всех хватит. На всех, кому она нужна.
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе! — торжественно, словно на параде, отвечают известные прихожане. Их лица светятся ярче солнца. Счастливые.
— Христос Воскресе! — иду, почти лечу с кадилом и трисвечником по храму.
— Воистину Воскресе! — вещает пономарь Семеныч из алтаря.
— Воистину Воскресе! — из-за колонны ликует Виктор — старый христианин, беженец из Азербайджана.
— Воистину Воскресе! — из-за другой колонны тоненьким голоском звенит Екатерина — беглянка с Украины.
— Воистину Воскресе! — это Илья, переселенец из Казахстана.
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе!
В храме пять человек. Все беженцы с Русской земли на Русскую землю. Рассказывают, что в этих самых «станах» и даже на Украине тосковали по духовности, оттого и прибежали сюда, в центр Святой Руси, побросав квартиры и работу. А тут… Местные беженцам не радуются, если же уличают в церковности, вовсе съедают.
— Пусть лучше съедят свои, православные! — заявил как-то по прибытии из Азербайджана Виктор.
— Православные? — удивился я. — Так ведь православные не съедают, они, то бишь мы, — не волки.
— А как же?.. — он задумался.
— Вот так!
-Да…
-Да!
Но пасхальное настроение убивает все темные мысли.
— Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе!
После службы, довольные, пятеро молитвенников расходятся по домам. Словно фонарики разбредаются по темным проулкам и приветствуют мрачных соседей, дымящих на лавочках возле дворов:
— Христос Воскресе!
Те в ответ ворчат.
Интересно, а почему так? Может, мы, священники, мало проповедуем? Может, мы, духовенство, малограмотные? С такими мыслями бреду домой. Меня отвлекает женщина, чей огород подходит вплотную к стене храма. Вот и ее церковная жизнь не волнует. Может, я виноват?
— Батюшка, можно вас спросить?
«Ого! — думаю, — неужели духовное шевеление? Отрадно!»
— Конечно! — говорю и добавляю: — Христос Воскресе!
— Ну, это у вас, там, может быть, и воскресе.
— Вообще-то везде и всегда, — отвечаю, — так о чем вы спросить хотели?
— Да вот, у кума мать при смерти. Он ей гроб смастерил, а сам греха испугался. Спроси да спроси у попа, грех это или нет, когда сын для матери гроб делает?
— Грех, — говорю, — когда человек в церковь не ходит, когда в праздник бездельничает, когда не постится, ворует и сквернословит.
— Да нет, — даму ответ явно не устроил, — это все ерунда! Вот вы скажите, гроб для матери делать — не грех?
Я честно ответил:
— Ничего про гроб для матери Спаситель не говорил. Да и вообще в Писании ничего похожего не встречается.
— Говорили мне умные люди, — возмутилась дама, — что попы ничегошеньки не знают. Так и есть. Чему вас только в семинарии учат, дармоедов! Лучше у бабки Петровны спрошу. Она-то уж побожественней любого попа будет…
Женщина обиженно побрела к Петровне и долго еще возмущалась у ее калитки:
— Хм., тоже мне… не знает, что грех, а что нет… еще поп… хм… людей учит… Вот Петровна в церковь не ходит, и то знает… не тот нынче поп пошел, не тот…
Пельмень
От холода у Семеныча посинели губы, а у меня уши. Кадильный дым не тает, а висит снопами в воздухе. В открытые царские врата видны застывшие огоньки на лампадах семисвечника. На улице трещит мороз. Все живое жмется поближе к теплым печкам.
В такие зимы обязательно замерзает насмерть хотя бы один человек.
Перед нами наспех сколоченный необитый и исструганный гроб. Отпеваем пристывшего в сарае односельчанина. Веселый был человек. И звали его весело — Пельмень. Он и сейчас лежит и беззаботно улыбается. За моей спиной со свечой молится сестра «радостного» покойничка, рядом с ней племянница. Чуть поодаль качается пьяный Футбол, на аналое повис в слезах Топтыжка. Звенит кадило.
Интересные у них имена. Такие же нехристианские, как и все остальное. Семеныч пытался записать новопреставленного в тетрадь сорокоустов и долго вопрошал Футбола, как звали покойного. Тот держался за окно свечного ящика и вещал:
— Пельмень! Ты че, отец, Пельменя не знаешь?
— Я говорю — имя, ну, как его зовут? — допытывался Алексей Семенович.
— Глупый ты, что ли? Я же тебе толкую — Пельмень!
Вмешалась сестра:
— Иваном крестили.
Семеныч записал новопреставленного Ивана и ухмыльнулся:
— «Пельменя не знаешь?» Кто ж его не знает? Знаменитый покойничек. Он у меня мешок картошки увел, у соседа уголь почти весь осенью перетаскал. Все натопиться не мог…
Хор приступил к канону. Мы с пономарем запеваем: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего».
Сестра и племянница крестятся. Жалеют усопшего.
Когда новость о том, что пьяный Пельмень замерз, облетела село, многие облегченно вздохнули. Теперь можно кур не замыкать и спокойно оставлять у порожков на ночь рваные галоши. Топтыжка с горя пропил кусок медного громоотвода, который покойник когда-то спилил с церковной колокольни. Сестра устало смотрит на гроб. Про нее селяне решили, что она отмучилась. Прекратились дебоши, вытрезвители, бесконечные кореша-оборванцы…
Закончилась заупокойная ектенья. Хор запел кондак: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего». Семеныч вступает басом: «Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Вот ведь как получается — мы теперь просим, чтобы Господь поселил Пельменя в Раю, со святыми.
Помнится, однажды новопреставленный Иван решил взяться за свое христианское воспитание. Подошел к свечному ящику и купил брошюрку «Как молиться от пьянства». Прочел ее и вызвался помогать при церкви. Алексей Семенович как раз собирался вешать большую трехрядную люстру в трапезную часть храма и взял Пельменя себе в подмогу. Пока работали, Пельмень рассуждал о спасении и трезвости, часто бегал «до ветру». К вечеру Семеныч не досчитался доброго десятка лампочек, а Пельмень, спешно уползая на четвереньках, забыл в храме свою книжку от пьянства.
Хор поет прокимен. Содрогаюсь от холода. Сестра вздыхает, когда слышит слова апостола Павла, произносимые Семенычем: «Братья, о умерших не скорбите, словно и прочие, не имеющие упования». В окошко постучала озябшая синица. Жуткая зима. Помнится, еще ласковым летом покойный пугал меня ею. Было это так: мы с Алексеем Семеновичем купили немного досок. КамАЗ подъехал ко храму, и Пельмень подрядился его разгрузить. Мы отлучились минут на двадцать. Когда вернулись, Пельмень лежал пьяный, а над ним матерился водитель грузовика. Через пару часов, когда доски лежали в храме, к нам, отдыхающим на лавочке, приковылял проснувшийся, трясущийся Пельмень и потребовал за работу на выпивку. Я ему отказал и вдобавок попрекнул лампочками. «Ну, подожди, поп! — прошипел тогда горе-грузчик, — подожди, еще не зима! Зимой ты у меня попляшешь!» Я тогда его не понял и даже забыл эту угрозу. Вспомнил только когда выпал снег. В колокольне на досках лежала пара зимних шипованных колес. Весной я оставил их именно там. Теперь их нет. Вот и дождались зимы…
Хор затянул «Вечную память». На лице покойного, постепенно оттаявшем, нарисовалась гримаса: «А нам все равно».
На сороковой день его, как и всех нас, будет судить Сам Спаситель. А нам остается крепкая и вечная память.
Бананы на березе
Занимается вечерняя заря. Одноэтажный городишко не торопится по домам. По его улицам расползается теплый майский вечер. Тополя вдоль проспекта покрылись зеленью и пахнут надеждой. Удивительно похожи друг на дружку русские провинциальные городки. Крохотные местечковые площади в кольце «райком-исполком-клуб-милиция» с неизменной статуей лысого вождя. Разные судьбы у этих городков, разными фамилиями украшены крохотные мемориалы в честь защитников. Даже осанка одинакового Ленина всюду разная. Только дух в таких городках везде один. Сибирь это или Брянщина — никакой разницы. Одинаково щемит душу что-то такое, отчего хочется бросить все и поселиться где-нибудь здесь, под этой вот горой, возле этой вот заросшей речушки. Ловить рыбу, колоть дрова. Летом в выходные гулять по пыльному базару, а зимними ночами слушать волков. Кажется даже, что всякая осень здесь для некоторых непременно оказывается Болдинской, не меньше.
В этом городке прошло мое дошкольное детство. Эти престарелые тополя должны меня помнить: я — салага — трясусь на заднем сиденье, отец рулит по ухабам проспекта, а они сыплют на машину золотую липкую шелуху, веселятся и благоухают. Солнце бултыхается в майской речушке. С моста прекрасно видно, что оно там.
Теперь за рулем я сам. Меня с сынишкой занесло в это захолустье по какому-то пустяковому дельцу. День отшумел, как мог. Солнце силится поместиться в ту самую яму на горизонте, в которой оно всегда ночует в этом милом городке. Городок не хочет отпускать, держит и что-то обещает. По встречке цокает лошадка, вся в «яблоках», за ней громыхает телега с бородатым дедком. Я все не решаюсь отсюда уехать, кручу головой по сторонам, любуюсь. Наконец придумываю отыскать и показать сыну свою улицу, наш дом и двор. Сворачиваю с главной и жму на окраину, благо все под рукой. Скоро выруливаю на эту улочку и теряюсь — так она усохла. А была ведь просто огромной!