Ничего не изменилось ни на следующий, ни на четвертый день пути. Если случался подходящий момент, то рядом не было мимбренхо, а когда он подавал знак, возможность для побега исчезала. Зато пятый день должен был стать для меня более счастливым.
С самого утра мы ехали по скалистым холмам, узким долинам и мрачным ущельям. Здесь разделиться было нельзя, потому что пришлось удвоить число погонщиков. У меня возникла уверенность, что сегодня все решится. На обеденном отдыхе меня еще никогда не пеленали в одеяло, а лесная местность позволяла моему помощнику держаться так близко, как я того желал.
Незадолго до того момента, как солнце достигло зенита, мы оказались в сыром, извилистом ущелье, из которого мы внезапно вышли на зеленый луг, окаймленный кустарником. Скот невозможно было удержать; животные вырвались из теснины на зеленую лужайку и в течение нескольких мгновений рассыпались во всю ее ширь, так что всадникам стоило большого труда снова собрать стадо.
Вождь тут же отдал моим сторожам приказ отвязать меня от лошади и положить на землю. Сами они уселись рядом со мной. Так мы образовали центр походного лагеря, оказавшийся так близко к выходу из ущелья, что я мог бы добежать до него за какие-нибудь пять минут.
Судя по распоряжениям, которые отдавал вождь, я понял, что дальше он двигаться сегодня не желает. Похищенный скот так был изнурен четырехдневным маршем, что ему надо было дать отдохнуть по меньшей мере до утра, иначе он бы не вынес дальнейшего пути. В связи с длительным отдыхом были разбиты палатки, чего не случалось в предыдущие дни. Пока выполнялась эта работа и шли другие приготовления, вождь приблизился ко мне и уселся напротив. Как раз в то время, когда он занял место, раздалось кваканье травяной лягушки, на что ни один из индейцев не обратил внимания.
Большой Рот закинул одну ногу на другую, скрестил руки на груди и остановил свой колючий взгляд на моем лице. По нему было видно, что теперь он хочет говорить, тогда как до сих пор он не удостаивал меня своим вниманием. Пятеро сторожей смотрели в землю; они не глядели ни на него, ни на меня; это было почтительное ожидание момента, когда их предводитель, хотя бы на словах, померится силами с Олд Шеттерхэндом. Упрямое молчание только усугубило бы мое положение, поскольку неуместная в моем положении гордость обернулась бы глупостью и, наконец, потому, что мой характер не позволял выносить нападки этого человека, хотя бы и словесные, я решил противостоять ему. Начал он с прямо-таки неостроумного вопроса:
— Ты бледнолицый?
— Да, — ответил я. — Или твои глаза так плохо видят, что принимают меня за индейца?
Он продолжал, игнорируя мой вопрос:
— И ты называешь себя Олд Шеттерхэнд?
— Не я так себя назвал — это имя мне дали знаменитые бледнолицые и краснокожие воины и вожди.
— Зря они это сделали. Твое имя ложно. Твои руки связаны; они не могут раздавить даже червя, даже жука — куда уж им до человека. Вот, посмотри, как я тебя боюсь!
Сказав эти слова, он плюнул в меня. Я равнодушно ответил:
— Пусть мое имя ложно, но твое-то, по всей вероятности, полностью правдиво. Ты зовешься «Большой Рот», и он у тебя в самом деле громадный: другого такого и не найдешь. Но я на твоем месте не гордился бы этим. Плевать в связанного по рукам и ногам пленника — не геройство, потому что обиженный не может отомстить. Прояви лучше подлинное мужество: развяжи меня и сразись со мной! Тогда и станет ясно, кто кого побьет — ты меня или я тебя!
— Молчи, — загремел он. — Ты подобен лягушке, которая кричит позади тебя. Ее кваканье достойно только презрения.
Как раз в это время раздался второй крик лягушки. Слова вождя дали мне возможность открыто посмотреть в сторону выхода из ущелья, не опасаясь вызвать подозрение у моих сторожей. Крик прозвучал так близко, что мне показалось, будто мой маленький мимбренхо притаился за ближайшей выступающей скалой. Я еще выше поднял голову, чтобы показать ему, что я гляжу в его сторону, и в самом деле увидел маленькую смуглую детскую ручку, которая на один только миг высунулась из-за края скалы и тут же скрылась опять. Кто не знал о спрятавшемся за скалой, не мог, конечно, заметить эту руку.
Теперь для меня стало ясно, что бежать надо сейчас. Я должен быть свободен в течение ближайшей четверти часа, самое большее — получаса, иначе мне конец. Именно в этой ситуации я дал ответ вождю, который показался бы смешным в любое другое время:
— А я не презираю это кваканье, наоборот, я радуюсь ему. Знаешь ли ты голоса животных?
— Да, я знаю все голоса.
— Я имел в виду другое, а именно, понимаешь ли ты язык зверей?
— Ни один человек не понимает их!
— Однако я понимаю. Может быть, поведать тебе, о чем рассказал мне голос лягушки?
— Ну-ка скажи! — ответил он с издевательской усмешкой.
— Лягушка сказала, что ты скоро потеряешь человека, а вследствие этого ты должен будешь вернуться назад по пути, который ты совершил сегодня.
— Великий Дух помутил твой разум!
— Нет, скорее он просветил мой разум. Я слышу выстрелы, стук копыт и гневные крики твоих воинов. Ты будешь бороться с двумя людьми, большим и маленьким, и не сможешь их победить. Позор падет на ваше племя, и те, над которыми вы сегодня насмехаетесь, завтра будут высмеивать вас!
Вождь уже открыл рот для гневного ответа, но опомнился, приложил руку к груди, потом опустил ее и посмотрел мне в лицо очень серьезно и задумчиво. Потом он сказал:
— Правильно ли я тебя понял? Олд Шеттерхэнд никогда не говорит как безумец. Его слова всегда имеют смысл, даже если он не всегда понятен. О чем хотел ты сказать? О каком позоре ты говорил?
— Подумай и догадаешься. А если ты не найдешь решения, подожди, пока оно само собой не мелькнет в твоей голове.
Он задумался так крепко, что даже закатил глаза, а потом воскликнул:
— Я догадался! Позор здесь, а потом возвращение? Ты полагаешь, что сможешь убежать, и думаешь, что мы тебя будем преследовать до долины на той стороне асиенды, где тебя все еще ждет юный негодяй-мимбренхо. Ты думаешь, что мы вступим в схватку с тобой и с ним, но не сможем вас победить. Теперь я вполне серьезно считаю, что Великий Дух помутил твой разум. Ты страстно желаешь свободы, мечтаешь о ней, ты говоришь о ней, даже не осознавая смысла своих слов. Твой рассудок болен и…
Внезапно он прервал свою речь; видно, ему пришла в голову мысль, которую он уже раньше высказывал, а именно: Олд Шеттерхэнд не может говорить бессмысленные вещи. Он подошел ко мне, проверил мои путы на крепость. Найдя, что они в полном порядке, он снова уселся на свое место и сказал с улыбкой явного превосходства:
— Теперь я понял, в чем дело: Олд Шеттерхэнд хотел разозлить меня, чтобы потом рассмеяться надо мной, словно над малым ребенком, но ему это не удастся. Он хочет лишить нас уверенности, чтобы мы наделали массу ошибок. Да, он сделал это с умыслом, но здесь он просчитался!
— Уфф, уфф! — закричали стражники в знак того, что они одобряют слова вождя. Он же, повернувшись ко мне, продолжал:
— Олд Шеттерхэнд убил моего сына, Маленького Рта, и должен поэтому умереть. Но он проявил себя мужественным человеком, и я слышал, что он считает себя другом краснокожих, поэтому я, естественно, оказывая ему одолжение, разрешу ему самому выбрать, какой смертью он желает умереть. Хочет ли он быть застреленным?
Я знал, что он издевается надо мной, как вскоре и оказалось, и ответил:
— Нет.
Тогда он спросил по очереди, хочу ли я быть заколотым, сожженным, отравленным или задушенным, и я каждый раз отвечал категорическим отказом.
— Олд Шеттерхэнд говорит одно «нет», но он должен же сказать мне, какой смертью хочет закончить свою жизнь!
— Я хотел бы, чтобы мне было девять раз по десять или десять раз по десять лет; в этом возрасте я хотел бы спокойно уснуть, чтобы пробудиться уже с той стороны жизни, — сказал я.
— Это смерть трусов, но Олд Шеттерхэнд достоин другой кончины. Такой человек должен попробовать всякую смерть, один способ за другим, глазом при этом не моргнув, и мы предоставим ему такую возможность. Сначала мы ему перебьем руки и ноги; он так же сломал руки моего друга Мелтона.
Он вызывающе посмотрел на меня, стараясь понять, какое впечатление произвело на меня его заявление.
— Это хорошо! — ответил я, со смехом кивая ему.
— Потом мы надрежем ему мышцы рук и ног и вырвем ему ногти на всех пальцах!
— О, я буду очень рад этому!
— Затем мы с него, с живого, снимем скальп!
— Очень мудрое решение, потому что я бы ничего не почувствовал, если бы вы меня убили до этого.
— Да, но мы постоянно будем лечить его старые раны, поддерживать жизнь в его измученном теле, чтобы он выдержал новые мучения.
— Это мне очень по душе, потому что иначе я бы, пожалуй, недостаточно прочувствовал новые мучения.
— Напрасно смеешься! У тебя быстро пройдет желание шутить, потому что мы тебе отсечем кисти!
— Неужели обе?
— Обе. Потом мы отрежем у тебя веки, чтобы ты не мог спать.
— Ну, а дальше что?
— Мы засунем твои ступни в костер, и они будут медленно поджариваться на огне. Потом мы повесим тебя за ноги; будем бросать в тебя ножи; мы…
— Остановись! — прервал я вождя и громко рассмеялся, чтобы как следует его разозлить. — Самое интересное, что вы ничего не сможете со мной сделать, абсолютно ничего. Даже если бы у вас была тысяча воинов, их оказалось бы слишком мало для того, чтобы причинить страдание Олд Шеттерхэнду. Для этого нужны люди совсем другого сорта. Ты недавно сравнил меня с лягушкой, которую мы только что слышали; я мог бы сравнить вас с другими животными, куда более противными, но я не стану этого делать. Хочу только сказать вам, что вы должны бояться меня куда больше, чем я вас.
В этот момент мальчишка-мимбренхо подал третий знак. Разгневанный вождь, увидев, что я не шучу, а говорю вполне серьезно и с полной убежденностью, ответил:
— Ты слышишь, как она там квакает? Вот и ты так же заквакаешь. Скоро ты увидишь, кто кого должен бояться. Отныне я буду строже обходиться с тобой, чтобы освобождение больше не казалось тебе таким легким делом. Ты скоро погибнешь, и это так же реально, как голос лягушки, который ты слышал!