Изыди, Сатана
Мой бедный друг Андрей Бумбловский, бывший профессор философии в одном из университетов Центральной Европы, ныне прекратившем существование, страдал, как мне представлялось, некоей безобидной разновидностью помешательства. Сам я – человек непоколебимого здравомыслия, стоящий на том, что интеллект не может служить проводником по жизни, он лишь позволяет играть в приятные дискуссионные игры и дразнить менее проворных оппонентов. Но Бумбловский был другого мнения; он позволял своему интеллекту заводить его туда, куда ему, интеллекту, заблагорассудится, результаты чего были по меньшей мере странными. Он редко спорил, и для большинства его друзей основания мнений, которых он придерживался, оставались неясными. Известно было, что он упорно избегает слова «нет» и всех его синонимов. Он не говорил: «яйцо несвежее», у него получалось нечто вроде «с тех пор, как яйцо снесли, с ним произошли химические изменения». Он не мог вымолвить: «Не могу найти эту книгу», а говорил: «Найденные мною книги отличаются от этой». Вместо «не убий» у него выходило «цени жизнь». Его жизнь была непрактичной, но невинной, и я питал к нему немалую приязнь. Благодаря, без сомнения, этой самой приязни его уста наконец отомкнулись, и он поведал мне об одном чрезвычайно занятном эпизоде, который я изложу его собственными словами.
Однажды меня свалила сильная лихорадка, я был при смерти. От жара меня посещал один и тот же продолжительный бред: будто бы я в аду, а ад – место, где происходят маловероятные, но не совсем невозможные события. Это приводит к любопытным ситуациям. Некоторые проклятые, впервые оказываясь здесь, воображают, что могут одолеть тоску вечности карточной игрой. Но они терпят в этом неудачу, потому что, как ни тасовать карты, они всегда раскладываются в одном и том же безупречном порядке, начиная с червового туза и кончая пиковым королем. Есть в аду особый отдел для специалистов по вероятности. Там много пишущих машинок и обезьян. Пробегая по клавишам пишущей машинки, обезьяна всякий раз случайно печатает какой-нибудь сонет Шекспира. В другом отделе мучают физиков. Там чайники и горелки, но когда чайники ставят на огонь, вода в них замерзает. В комнатах душно, но горький опыт научил физиков не открывать окна, иначе через них выходит весь воздух, и в комнате получается вакуум. Специальное место отведено гурманам. Им подают самые изысканные кушанья, приготовленные опытнейшими поварами. Но, откусив кусок бифштекса, они чувствуют вкус тухлого яйца, а у яйца непременно вкус гнилой картошки.
Специальное пыточное помещение отведено для философов, отвергавших Хьюма. Они, даже побывав в аду, не овладели мудростью. Ими по-прежнему движет животное пристрастие к индукции. Но за всякой индукцией неизменно следует опровержение. Происходит это, правда, только в первом столетии их вечных мук. За сто лет они обучаются предвидеть опровержение своей индукции, и оно прекращается на столетие логических мук, убивающих предвидение. Торжествует вечная неожиданность, но на все более высоком логическом уровне.
Имеется также ад для ораторов, при жизни привыкших завораживать толпы красноречием. Красноречие никуда не девается, толпы тоже на месте, но звуки разносятся ветром, и толпы слышат не то, что говорят ораторы, а скучные банальности.
В самом центре адского царства восседает Сатана, к которому допущены только самые выдающиеся из обреченных на вечные муки. С приближением к Сатане невероятного становится все больше, а сам он – самая невероятная невероятность. Он – полное ничто, абсолютная антитеза существованию, но при этом непрерывно меняется.
По причине моих философских заслуг мне рано предоставили аудиенцию у князя тьмы. Я читал о Сатане как о der Geist der stets verneint, Духе Отрицания. Но, очутившись рядом с ним, испытал потрясение: у Сатаны оказался не только отрицательный ум, но и отрицательное тело. Тело Сатаны – это фактически абсолютный вакуум, где нет ни частиц материи, ни частиц света. Его пустота обеспечивается кульминацией невероятности: при приближении частицы к пространству вокруг него она случайно сталкивается с другой частицей, не пропускающей ее в область пустоты. Область пустоты, куда не проникает свет, совершенно черна – не более-менее черна, как предметы, которым мы небрежно присваиваем это определение, а черна совершенно, полностью, бесконечно. У нее есть форма – та, которой мы по привычке наделяем Сатану: рога, копыта, хвост и прочее. Остальной ад полон сумрачного пламени, и на этом фоне Сатана выглядит ужасающе величественно. Он не неподвижен, наоборот, составляющая его пустота непрерывно колышется. Когда его что-то раздражает, он, как обозленный кот, дергает хвостом. Порой он делает рывок и захватывает новые пространства. Перед рывком он облачается в сияющие белые доспехи, полностью скрывающие пустоту у него внутри. Неприкрытыми остаются только его глаза, мечущие молнии пустоты туда, куда простираются его завоевательные намерения. Там, где они находят отрицание, запрет, культ бездействия, они погружаются внутрь тех, кто готов его принять. Всякое отрицание исходит от него и возвращается с уловом захваченных фрустраций. Захваченные фрустрации становятся его частью, он раздувается от них так, что грозит заполнить собой всю вселенную. Любой моралист, чья мораль состоит из «нет», любой робкий человек, «не смеющий и призывающий подождать, пока он посмеет», любой тиран, принуждающий своих подданных жить в страхе, становится со временем частью Сатаны.
Он окружен хором философов-подхалимов, заменивших пантеизм дьяволопоклонничеством. Они утверждают, что существование – это одна видимость, а единственная истинная реальность – небытие. Они надеются рано или поздно доказать небытие видимости, и тогда то, что мы принимаем сейчас за существование, окажется всего лишь чуждой частью дьявольской сущности. При всей утонченности этих метафизиков я не мог с ними согласиться. В земной жизни я привык сопротивляться тиранической власти, и эта привычка сохранилась у меня в аду. Я вступил в спор с подхалимами-метафизиками.
– Ваши речи абсурдны! – заявил я. – Вы утверждаете, что реально одно небытие. Что эта черная дыра, которой вы поклоняетесь, существует. Вы пытаетесь убедить меня в бытии небытия. Но этот постулат вопиет о внутреннем противоречии, и, как ни горяч адский огонь, я никогда не предам логику настолько, чтобы принять противоречие.
Мне стал возражать председатель подхалимов:
– Вы слишком торопитесь, друг мой. Вы отрицаете бытие небытия? Но бытие чего вы отрицаете? Если небытие – ничто, то любое заявление об этом ничтожно. То же самое приходится сказать о вашем утверждении, что его не существует. Боюсь, в детстве вы были невнимательны на уроках логического анализа предложений. Вам неизвестно, что в каждом предложении есть подлежащее? И если подлежащее – ничто, то и предложение сводится к нулю. Значит, когда вы с благородным пылом утверждаете, что Сатаны – самого небытия – не существует, вы явно противоречите себе.
– Без сомнения, вы здесь оказались отнюдь не вчера, – ответил я, – потому и продолжаете придерживаться устаревших доктрин. Вы болтаете о подлежащих в предложениях, но эта болтовня устарела. Когда я говорю, что Сатаны, небытия, не существует, я не упоминаю ни Сатану, ни небытие, а только слова «Сатана» и «небытие». Ваши софизмы открыли мне великую истину: она в том, что слово «нет» излишне. Отныне я перестаю его использовать.
На это все собрание метафизиков ответило взрывом смеха.
– Полюбуйтесь, как он противоречит сам себе! – дружно крикнули они, справившись с приступом веселья. – Полюбуйтесь на новую заповедь – избегать отрицания! Он НЕ намерен использовать слово «НЕТ»!
Я постарался сдержать раздражение. У меня в кармане лежал словарь. Я вымарал в нем все слова с отрицательным смыслом и сказал:
– Теперь моя речь будет состоять только из слов, оставшихся в этом словаре. С помощью оставшихся слов я смогу описать все что угодно. Что бы я ни описывал, описываемые мной предметы будут отличаться от Сатаны. Слишком долго властвовал он в этом адском царстве. Его сияющие латы были и реальным, и внушенным ужасом, но под латами скрывалась всего лишь дурная языковая привычка. Избегать слова «нет» – значит обречь его царство на крах.
Внимая дискуссии, Сатана с нарастающей яростью дергал хвостом и извергал молнии тьмы глазами-пещерами. Наконец, когда я разоблачил его как дурную языковую привычку, произошел мощный взрыв, потоки воздуха устремились со всех сторон в одну точку, и кошмарная фигура исчезла. Тяжкий адский дух – густое ничто – рассеялся как по волшебству. Обезьяны за пишущими машинками обернулись литературными критиками. Чайники закипели, карты стали тасоваться, во все окна задул свежий ветерок, у бифштексов появился вкус мяса. С восхитительным чувством освобождения я очнулся. В моем сне присутствовала мудрость, пусть и прикинувшаяся бредом. Жар отступил, бред – можете думать про него так – остался.
Кошмар экзистенциалиста
Подвиг существования
Порфир Эглантин, великий поэт-философ, хорошо известен своими тонкими, глубокими сочинениями, но прежде всего своей бессмертной «Песней пустоты»:
В огромной пустыне,
Среди бескрайних песков,
Я ищу,
Ищу потерянный путь,
Ищу и не нахожу.
Душа моя мечется
Во все стороны,
Ищет, но ничего не находит
В этой бесконечной пустоте,
В этой пустоте без конца и края,
В песках,
Слепящих и оглушающих,
Однообразных и тоскливых,
Тянущихся без конца до самого горизонта.
Наконец я слышу
Голос,
Громоподобный и притом сладостный голос.
Этот голос говорит мне:
«Ты думаешь, что ты потерянная душа.
Ты думаешь, что ты – душа».
Ошибаешься. Ты не душа.
Ты не потерялся,
Ты – ничто.
Тебя не существует.
Хотя это стихотворение хорошо известно, мало кто знает об обстоятельствах, приведших к его появлению, и о вызванных им событиях. Как это ни тяжело, долг призывает меня поведать об этих обстоятельствах и событиях.
С самых юных лет Порфир был чувствительным страдальцем. Его преследовал страх, что его не существует. Всякий раз, подходя к зеркалу, он боялся, что не увидит своего отражения. Он изобрел особую философию в надежде побороть свой страх. Но время от времени эта философия давала сбой. Обычно ему удавалось справиться с сомнениями, но «Песня пустоты», выражающая внезапное кошмарное видение, говорит о его неудаче. Он решил любой ценой безусловно утвердить свое существование, дабы заглушить голос призрака.
Самоанализ и наблюдение убедили его: ничто не реально так же, как боль, и что достигнуть существования можно только через страдание. В скорбном паломничестве по миру он искал страдания. Он зимовал в одиночку в Антарктике, где нескончаемая ночь навевала видения будущего мрака.
В нацистской Германии он навлек на себя пытки, прикинувшись евреем. Но в тот самый миг, когда его терпение было на пределе, в концентрационный лагерь прилетел Ворон Эдгара По – хлоп-хлоп-хлоп! – и прокаркал голосом Малларме страшное: «Ты не страдаешь. Ты – ничто. Тебя не существует».
Тогда он подался в Россию, где выдал себя за шпиона Уолл-стрит и целую долгую зиму валил лес у Белого моря. С каждым днем в него все глубже проникали голод, изнурение, холод. Воистину, размышлял он, если так продлится, то я буду существовать. Но нет. В последний день зимы, когда начал таять снег, опять появилась мерзкая птица и опять прокаркала беспощадные слова.
Возможно, подумал он, страдания, которые я на себя навлекаю, слишком просты. Для усугубления мук надо бы смешать мои горести с элементами стыда.
Следуя этой программе, он отправился в Китай и там страстно полюбил прекрасную китаянку из верхушки Коммунистической партии. Пустив в ход поддельные документы, он добился ее осуждения как эмиссарши британского правительства. Ее подвергли страшным пыткам в его присутствии. Когда после агонии наступила смерть, он подумал: «Теперь я познал истинное страдание. Ведь я пылко любил ее до последнего мгновения и сам, собственной презренной подлостью довел ее до гибели. Очевидно, этого хватит, чтобы заставить меня мучиться на пределе человеческих возможностей». Но нет. С холодным ужасом, не в силах шелохнуться, он наблюдал появление роковой птицы, в очередной раз закаркавшей голосом бессмертного поэта, познакомившего с этой птицей парижских любителей литературы.
Предприняв колоссальное усилие, он выразил свое отчаяние в присутствии птицы. «О Ворон! – возопил он. – Есть ли в этом обширном мире хоть что-нибудь, что побудит тебя признать мое существование?»
«Ищи», – лаконично ответил Ворон и был таков.
Не надо думать, что Порфир посвятил все свои силы этому поиску. Он оставался философом и вызывал восхищение всюду, особенно в эзотерических кругах. После возвращения из Китая он получил приглашение на конгресс философов в Париже, главной целью которого было воздать ему хвалы. Все гости были в сборе, кроме председателя. Пока Порфир гадал, явится ли председатель, почетное место занял Ворон. Повернувшись к Порфиру, он, изменив свою привычную формулу, прокаркал так громко, что услышал весь конгресс: «Твоей философии не существует. Она – ничто».
При этих словах Порфир испытал небывалый, ни с чем не сравнимый приступ душевной боли и лишился чувств. А очнувшись, услышал от птицы слова, которых так ждал: «Наконец ты страдаешь. Наконец ты существуешь».
Тут он проснулся. Оказалось, это был сон.
Зато он больше никогда не говорил и не писал о философии.