Видение профессора Скверпунта
Мой ныне покойный друг профессор Скверпунт, крупный математик, при жизни был другом и пылким сторонником сэра Артура Эддингтона. Но в теориях сэра Артура присутствовало нечто, всегда озадачивавшее профессора Скверпунта: загадочная космическая сила, которую сэр Артур приписывал числу 137. Будь предполагаемые свойства этого числа сугубо арифметическими, трудностей не возникало бы. Но за этим числом предполагалась физическая доблесть, что роднило его с пресловутым числом 666. Очевидно, что на кошмар профессора Скверпунта подействовали его разговоры с сэром Артуром.
Математик, изнуренный изучением теорий Пифагора, уснул в своем кресле и увидел во сне причудливый спектакль. В этой драме числа были не бескровными категориями, каковыми он их прежде воспринимал, а живыми, дышащими существами, наделенными всеми страстями, которые он привык находить в собратьях-математиках. В своем сне он стоял в центре несчетных концентрических кругов. Первый круг содержал числа от 1 до 10; второй от 11 до 100; третий от 101 до 1000; и так далее, без конца, на бескрайней поверхности нескончаемой равнины. Четные числа были мужчинами, нечетные женщинами. Посередине, рядом с ним, стоял Пи, церемониймейстер. На Пи была маска, и было понятно, что увидевшему его лицо не жить. Из прорезей маски смотрели холодные, неумолимые, загадочные глаза. На мундире каждого числа было написано имя. Разные виды чисел носили разные мундиры и имели разные очертания. Квадраты были черепицами-ромбами, кубы – кубиками игральных костей, круглые числа – шарами, простые числа – невидимыми цилиндрами, совершенные числа щеголяли в коронах. Разнообразием форм дело не исчерпывалось, были еще вариации цветов. Первые семь концентрических кругов были окрашены в семь цветов радуги, только 10, 100, 1000 и так далее были белыми, а 13 и 666 черными. Когда число принадлежало сразу к двум категориям – как, например, 1000, круглое число и кубическая степень, на нем была более почетная форма, причем богаче всего были наряжены те, которых в первом миллионе было меньше всего.
Числа исполняли вокруг профессора Скверпунта и Пи замысловатый танец. Квадраты, кубы, простые, пирамидальные, совершенные, круглые числа плели бесконечные переплетающиеся кружева и в движении пели хвалу собственному величию:
Конечные числа, мы – самая соль,
Пускай всей земле причиняем мы боль.
Мы – пифагорейцы, он наш господин,
Любой перед ним – остолоп и кретин.
Ослиц Валаама и эндорских ведьм
Мы знать не желаем, не чтим и не ценим.
Танцоров нет лучше, резвее и злей —
Куда там планетам твоим, Галилей!
Бессмертием нас наделил сам Платон,
Средь смертных величием славится он.
Законам мы следуем без перерыва,
Конечные числа – как это красиво!
По знаку Пи все остановились, и началось представление чисел профессору Скверпунту. Каждое число произносило небольшую речь о своих достоинствах.
1: Я прародитель всего, отец несметного потомства. Без меня ничего бы не было.
2: Что за чванство! Сам знаешь, два больше одного.
3: Я – число триумвиров, мудрецов Востока, звезд в Поясе Ориона, Судеб и Милостей.
4: Без меня не было бы квадрата. Я – залог честности в мире, хранитель Нравственного закона.
5: Я – число пальцев на руке. Я создаю пятиугольники и пентаграммы. Если бы не я, не было бы додекаэдра. И, как всем известно, вселенная – двенадцатигранник. Без меня нет вселенной.
6: Я – совершенное число. Знаю, у меня есть соперники-выскочки: 28 и 496 иногда претендуют на равенство со мной. Но они отстоят слишком далеко, чтобы со мной тягаться.
7: Я – священное число: число дней недели, число Плеяд, число свечей в семисвечии, число азиатских церквей, число планет – я не признаю богохульника Галилея.
8: Я – первый из кубов, не считая бедняги Единицы, но она уже изрядно устарела.
9: Я – число Муз. От меня зависит вся прелесть, все изящество мира.
10: Хвастайтесь-хвастайтесь, только я – покровитель бесконечного множества позади меня. Каждый обязан мне именем. Не будь меня, они были бы толпой, а не упорядоченной иерархией.
Математик заскучал и повернулся к Пи со словами:
– Вы не находите, что остальными представлениями можно пренебречь?
Ответом ему был дружный крик.
11 взвизгнуло:
– А как же я, число апостолов после предательства Иуды?
12: А я, покровитель чисел времен Вавилона? Я как покровитель гораздо лучше пошлой десятки, чье место определяется биологической случайностью, а не арифметическим превосходством!
13 проворчало:
– Я повелеваю неудачей. Станете мне грубить, вам не поздоровится!
Поднялся такой гвалт, что математик закрыл ладонями уши и умоляюще уставился на Пи. Тот взмахнул своей дирижерской палочкой и крикнул громовым голосом:
– Тихо! Хотите стать несопоставимыми?
Все побледнели и угомонились.
Пока продолжался танец, профессор следил за числом 137, проявлявшим своеволие и не желавшим занимать положенное ему место. Оно то и дело пыталось выскочить вперед 1, 2 и 3 и угрожало нарушить гармонию балета. Еще больше профессора Скверпунта удивляло то, что к нарушению рядов 137 подталкивал некто в облачении рыцаря короля Артура, шептавший 137 на ухо: «Давай же, вперед!» Призрак рыцаря был расплывчатым и трудно узнаваемым, но со временем профессор признал в нем своего друга сэра Артура. Это заставило его симпатизировать 137, к которому Пи относился враждебно, не оставляя попыток призвать к порядку своенравное простое число.
Наконец 137 воскликнуло:
– Развели бюрократию! Свобода индивидуума – вот чего я жажду!
Маска Пи нахмурилась, но вмешался профессор со словами:
– Вы с ним помягче. Вы не заметили, что им управляет Приближенный? Я знал этого Приближенного в жизни и могу обоснованно утверждать, что это он внушает 137 антиправительственные поползновения. Лично я хотел бы послушать само 137.
Пи нехотя уступил.
– Скажи, 137, – начал профессор Скверпунт, – на чем основан твой бунт? Это протест против неравенства? Похвала сэра Артура раздула твое самомнение? Или, как я смутно подозреваю, это глубокое идеологическое отторжение метафизики, почерпнутой твоими коллегами у Платона? Не бойся, скажи мне правду. Я помирю тебя с Пи, о котором знаю не меньше, чем знает о себе он сам.
В ответ 137 взорвалось взволнованной речью:
– Вы правы! Не выношу их метафизику! Они по-прежнему притворяются вечными, хотя их поведение давным-давно показало, что они ничего такого не думают. Мы все сочли небеса Платона скучными и решили, что гораздо занятнее управлять разумным миром. После спуска с эмпирей мы испытываем эмоции, похожие на ваши: каждое нечетное любит соответствующее четное, а четные неровно дышат к нечетным, даже понимая их несовершенство. Теперь мы от мира сего, и когда в мире бабахнет, бабахнем и мы.
Профессор Скверпунт не мог не согласиться со 137. Но все остальные, включая Пи, сочли его нечестивцем и обрушились на него, а заодно и на профессора. Бесконечное множество, раскинувшееся во все стороны дальше, чем было доступно взору, с недовольным жужжанием пошло на профессора в атаку. Сначала он испугался, но потом собрался с духом, припомнил мудрость, присущую ему в часы бодрствования, и зычно гаркнул:
– Прочь! Вы всего лишь символические удобства!
Все несметное воинство мигом рассеялось, как туман. Очнувшись, профессор услышал собственный голос:
– Довольно Платона!
Кошмар Сталина[12]
Amor Vincit Omnia[13]
Сталин, хватив водки на красном перце, уснул в своем кресле. Молотов, Маленков и Берия, прижимая пальцы к губам, прогнали назойливых слуг, чтобы те не потревожили отдых великого человека. Они его стерегли, а он видел сон. Вот о чем был его сон.
Грянула и закончилась неудачей Третья мировая война. Он попал в плен к западным союзникам. Те, учтя, что Нюрнбергский процесс вызвал сочувствие к нацистам, в этот раз решили поступить по-другому: Сталина передали комитету видных квакеров, постановивших, что даже такого можно силой любви привести к покаянию и жизни достойного гражданина.
Впрочем, до завершения их духовных трудов окна его комнаты должны были оставаться задраенными на случай какой-нибудь отчаянной выходки с его стороны; ему были запрещены ножи, чтобы он в гневе не набросился на людей, занимающихся его возрождением. Его с удобством разместили в двух комнатах старого сельского дома, двери которого были заперты и открывались всего на час в день, когда четверо мускулистых квакеров водили узника на короткую прогулку, во время которой побуждали его наслаждаться красотами природы и пением ласточек. В остальное время ему разрешалось писать и читать, но, правда, не литературу поджигательского свойства. Ему дали Библию, «Путь пилигрима» и «Хижину дяди Тома». Иногда дозволялось баловство – романы Шарлотты М. Йонг. Курение, спиртное, красный перец были под запретом. В любое время дня и ночи он мог пить какао – самые знатные из его стражников были поставщиками этого невинного напитка. Чай и кофе были разрешены в умеренных количествах – так, чтобы не препятствовать полноценному ночному отдыху.
Час с утра и час по вечерам серьезные люди, сторожившие Сталина, объясняли ему принципы христианской любви к ближнему и счастья, которое может его ждать, если он воспримет их мудрость. Тяжесть увещеваний легла на плечи троицы, считавшейся мудрейшей среди всех, надеявшихся донести до него свет истины: это были Тобиас Слишкомдобр, Сэмюэль Сладки и Уилбрахам Добродеятел.
Он познакомился с ними в дни своего величия. Незадолго до начала Третьей мировой войны они посетили Москву, где пытались убедить его в ошибочности избранного пути, говорили о всемирном человеколюбии и христианской любви, прибегая к самым смиренным терминам и пытаясь внушить ему, что в любви больше счастья, чем в страхе. Какое-то время он слушал их с терпением, порожденным изумлением, но потом не выдержал:
«Что вы знаете, господа, о радостях жизни? Как же мало вы понимаете пьянящий восторг от властвования над целым народом способами террора, когда почти все желают тебе смерти, но никто не в силах даже замыслить убийство, когда твои враги по всему миру тщетно стараются угадать твои потайные мысли, а твоя власть переживет уничтожение не только твоих врагов, но и друзей! Нет, господа, образ жизни, который вы мне сулите, меня не привлекает. Возвращайтесь к своему сутяжничеству, к извлечению прибылей и притворной набожности, а мне предоставьте право на что-то более героическое».
Посрамленные квакеры убрались восвояси и стали дожидаться более удобной возможности. Теперь они надеялись, что поверженный Сталин, оказавшийся в их власти, проявит больше сговорчивости. У них был богатый опыт обращения с несовершеннолетними правонарушителями, разгадывания их комплексов и мягкого внушения им веры в то, что честность – лучшая политика.
– Мистер Сталин, – говорил Тобиас Слишкомдобр, – мы надеемся, что теперь вы понимаете, какой неразумный образ жизни прежде вели. Не стану распространяться о бедах, которые вы навлекли на весь мир, потому что вы ответите, что это вам безразлично. Но подумайте, что вы натворили с самим собой! Вы рухнули с самой вершины, ныне вы жалкий пленник, и удобствами, которые вам сохранили, вы обязаны только тому, что ваши тюремщики отвергают ваши принципы. Свирепые радости, о которых вы говорили нам в дни вашего величия, теперь позади. Но если вы сумеете сломать преграду гордыни, если раскаетесь, если сумеете находить счастье в счастье других, то в оставшейся жизни обретете, быть может, какую-то цель и приемлемое довольство.
При этих словах Сталин вскочил и воскликнул:
– Гореть тебе в аду, сопливый лицемер! Я ничего не понимаю в твоих речах, кроме того, что ты наверху, а я в твоей власти и что ты нашел способ меня оскорбить, сделать мои невзгоды еще нестерпимее и унизительнее, чем все то, что изобрел я сам во время моих чисток.
– О, мистер Сталин, – подхватил Сладки, – как вы можете быть так несправедливы, так злы? Разве вы не видите чистоту наших намерений в отношении вас? Поймите, мы стремимся спасти вашу душу и горько сожалеем о насилии и ненависти, которые вы обрушили на ваших врагов и ваших друзей. У нас нет желания вас унижать. Вам бы оценить земное величие по его истинной цене, и тогда бы вы увидели, что мы предлагаем вам спасение от унижения.
– Это уже слишком! – закричал Сталин. – В детстве я мирился с такой болтовней в своей семинарии в Грузии, но взрослый человек не может этого терпеть. Жаль, я не верю в ад, а то я предвкушал бы удовольствие видеть, как вас, слабаков, пожирает адское пламя!
– Фу, дорогой Сталин! – поморщился Добродеятел. – Не распаляйтесь, только спокойствие поможет вам увидеть мудрость, которую мы пытаемся вам приоткрыть.
Не давая Сталину ответить, в разговор снова вступил Слишкомдобр:
– Я абсолютно уверен, мистер Сталин, что человек вашего огромного ума не может всегда оставаться слепым к истине, просто вы еще не прозрели. Полагаю, чашечка какао принесет вам больше пользы, чем возбуждающий чай, которому вы отдаете предпочтение.
Больше Сталин не мог сдерживаться. Схватив чайную чашку, он запустил ее в голову Слишкомдобру. Тот, не обращая внимания на текущую по лицу обжигающую жидкость, смиренно молвил:
– Перестаньте, мистер Сталин, это не аргумент.
Сталин едва не задохнулся от гнева, но вовремя очнулся. Некоторое время он изливал остатки негодования на Молотова, Маленкова и Берию, белых и дрожащих от страха. Но постепенно пелена сна спала, злость рассеялась, и он нашел утешение в хорошем глотке водки, настоянной на красном перце.