, так что пуля прошла в миллиметре от его носа. Тут и майор бросился хватать своего коллегу, так что вторая пуля угодила в висевший на стене портрет Дзержинского. Пока майор и его подчиненные пытались обезоружить Заплечина, тот обнаружил недюжинную изворотливость и, отыскав новую точку приложения своих сил, выпустил оставшиеся пули в «железного Феликса», выкрикивая при этом: «Бей комиссаров! Смерть жидам и коммунистам!» Закончил он свой демарш, высунувшись из окна по пояс, восклицая при этом: «Вся власть Учредительному собранию!»
При этом возгласе испуганно забрехали собаки, мальчишки замерли в немом изумлении, а слонявшиеся в ожидании открытия вино-водочного магазина мужички опешили и с недоумением воззрились на борющихся в окне людей.
Пока майор с Мошкиным связывали обезумевшего капитана. Боб Кисоедов бочком, бочком двинулся к выходу и замер, столкнувшись с твердым, немигающим взглядом сержанта Бессчастного.
— А ты чё тут ошиваисси? — удивился он. — Ноги делай — посодют ведь!
— Пусть содют, — твердо сказал Семен. — Раз взяли, значит, так и надо. У нас без дела не сажают.
Спустя минут пятнадцать после вышеописанной сцены к отделению милиции подкатил белоснежный «рафик» с красными крестами, из него вылезли два дюжих санитара, которые санитарили по совместительству, а в основное время работали на мыловаренном заводе живодерами. В их помутневших от плохо сдерживаемого интеллекта глазах капитан прочел свою судьбу. Поднявшись, со стоической мукой на лице Заплечин встал в позу Муслима Магомаева и громко запел: «Боже, царя храни! Царствуй на славу…»
Набросившись на него, санитары повалили его на пол и принялись вязать руки. Майору Колоярову стало дурно, он вышел из кабинета и на полусогнутых ногах прошел по коридору. Ему показалось, что рядом, в двух шагах от него идет кто-то. Кто бы это мог быть? Майор торопливо забежал за один поворот коридора, за другой, уперся в тупик и вдруг… почувствовал, что неизвестный стоит рядом, буквально за спиной, он душит ему в затылок. От ужаса не было сил повернуться.
«И не надо, — мысленно успокоил его Некто, — тебе вовсе незачем поворачиваться, ведь в скором времени ты сможешь, не поворачивая головы, видеть сквозь стены. Ты станешь обладателем несметных сокровищ, ты получишь такую должность, которая станет воистину венцом твоей карьеры. Для этого надо…»
— Что? — громко спросил Колояров.
«Тс-с-сс! Не кричи, тебя услышат. Для этого от тебя требуется немного, совсем немного: впусти меня в свое сознание. Позволь мне стать тобой, увидеть твой мир твоими глазами, обрести твою плоть и почувствовать теплоту твоей крови, я так устал быть бесплотным призраком…»
В эту минуту по отделению пронесся истерический, леденящий душу вопль — это доктор Потрошидзе вогнал в пупырчатую, заледеневшую ягодицу Заплечина здоровенный шприц с сульфазином.
«Смотри, это ведь и тебя может ожидать, — вкрадчиво убеждал его голос. — Глядишь, тоже проглотишь какого-нибудь бесенка, осатанеешь и будут из тебя изгонять беса по вашей науке — сульфой да ледяной водой. Со мной же ты не только будешь в безопасности, но и сам сможешь повелевать дьявольскими силами».
— Кто ты? — спросил майор, резко повернувшись. — Где ты? Покажись мне!
Воздух перед ним сгустился, сконцентрировался и собрался в мутную фигуру, смахивающую на тень человека с огромными гипертрофированными бицепсами и толстой, кошачьей физиономией с длиннющими усами. Существо зыркнуло глазами, и перепуганный майор бросился бежать прочь по коридору, заткнув уши руками, дабы не слышать зазвучавшего в голове оглушительно громкого, издевательского хохота…
VIII
В камере было грязно. И смрадно. К смраду в общем-то можно было привыкнуть, ибо ничего принципиально нового в том смраде не было, просто устоявшиеся миазмы человеческих выделений, но грязь… Казалось, что ее наносили специально, слоями, старательно покрывая каждый квадратный миллиметр поверхности ржаво-болотной краской. Небрежно побеленный потолок украшала висевшая в оплетке, тоже походившая за заключенную, электрическая лампочка. Не оживляла интерьера и клепанная железная дверь с окошечком. На двухъярусных нарах противно было не только лежать, но и сидеть. В свое время, в первые дни после поступления на работу, инспектируя камеру, Бессчастному почудилось, что лохмотья, служащие заключенным тюфяками и одеялами, шевелятся. Он пригляделся — и с тех пор старался держаться от них подальше. Впрочем, он отчетливо сознавал, что рано или поздно ему придется познакомиться с этой стороной жизни поближе, но не до такой же степени! Для постоянных обитателей камеры, подумалось ему с трепетом, привычных к пропитым и прокуренным мослам пьяниц и бродяг, белое и гладкое, тренированное Семеново тело будет настоящим деликатесом.
В торце камеры небольшое окошечко под потолком веселило глаз лазоревым пледом. По-хозяйски оглядевшись, Семен подошел к окошку, подпрыгнув, ухватился за прутья решетки, подтянулся и выглянул наружу. Сквозь решетку он разглядел брусчатую мостовую площади, на противоположном конце которой высилось здание бывшего графского особняка.
Спустя секунду после того, как их втолкнули в камеру, Боб с кулаками набросился на дверь.
— Потрохи куриные! — смачно ругался он. — Рыбьи морды, песья кровь!.. — потом успокоился и, покосившись на Семена, поинтересовался:
— А ты по какой здеся?
— 102-ю «шьют», — грустно ответил экс-сержант.
— И мне что-то в этом роде, — Боб с сочувствием похлопал его по плечу. — Коллеги мы с тобой, выходит.
— Типун тебе на язык, «коллеги»! — огрызнулся Семен. — Никого я не убивал. Мало ли что на меня повесили?
— Ну нет, я за дело сижу, — возразил Боб. — Все ж-таки убил я, и еще как убил, одного-единственного человека, но и за это достоин казни лютой и муки-мученической! — с надрывом в голосе возопил художник. — Я вот этими руками изничтожил мирового гения, основоположника нового художественного направления — ирреализма, талантливейшего графика и живописца современности, отца шестнадцати детей, причем при этом овдовели десять прекраснейших женщин, альтруиста, эрудита и интеллектуала…
— Да ну? — поразился Семен. — Кого же это?
— Выискался один такой, — флегматично махнул рукой Боб. — И как ты думаешь, сколько мне за это светит?
— Если по 104-й, так до пяти.
— Не-а… — Боб уныло покачал головой. — Не та статья. Мне ближе 102-я. Убийство при отягчающих обстоятельствах, из корыстных или хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью и способом, опасным для жизни многих людей…
— Тогда от восьми до пятнадцати, — заключил Семен. — «С ссылкой или без таковой». Если только не вышак. Кого ж это ты так?
— Себя, — с тоской в голосе проговорил Боб. — Эх, жизня моя бекова…
— Кончай придуриваться, — бросил ему Семен. — Ляг лучше, поспи.
— Не могу, — отвечал ему Боб. — В грудях жжет. Да и вообще, моей больной организм не может на ночь глядя без микстуры. Так что ты уж не обессудь, я еще тут с тобой чуток пободрствую.
Покопавшись в кармане, он выудил провалившийся под подкладку огрызок карандашного грифеля и легким, размашистым движением принялся делать на стене набросок.
— Не мучайся, — сказал Семен. — Все равно утром мыть заставят.
— Утро покажет… — засмеялся Боб, тряхнув гривой своих длинных, всклокоченных волос. — Знаешь, мне тут физия одна в душу запала… Примечательная физия… Меня в ней поразило сочетание великого знания с младенческой наивностью. Этакий, знаешь, Диоген, поутру вылезший из своей бочки и обнаруживший, что за ночь, пока он дрых, вокруг выросли небоскребы, а по пляжу прохаживаются бойкие девицы в бикини…
Пока он говорил это, рука его продолжала двигаться, и вскоре на глазах у Семена стали вырисовываться черты старческого лица, в котором он с каждым мгновением находил все большее и большее сходство со Всеведом. Более того, огрызок грифеля приобрел явно магические свойства, поскольку портрет казался исполненным не иначе, как маслом, причем, красками самого высокого качества. Лицо это казалось совершенно живым, никакой, самой тщательной лессировкой невозможно было добиться такой изумительной четкости его черт, глубины морщин, пушистой легкости седых волос и пронзительности взгляда. Казалось, еще чуть-чуть и…
— Ну и как тебе? — осведомился Боб, пристально разглядывая портрет и не глядя на собеседника.
— Как живой, — с одобрением сказал Семен.
— Что значит — «как»? — возмутился Боб. — «Как» меня не устраивает. Если уж живой, так должен быть живым, или…
Он совсем уж собрался еще что-то подправить в портрете, но взгляд старика внезапно стал осмысленным и живым, дыхание нарушило гладкую поверхность стены, лицо выступило на плоскости и негромко произнесло, обращаясь к Бобу:
— Спасибо тебе, сынок — удружил.
— Не за что, — брякнул Боб, в остолбенении валясь на нары. Очевидно, он и сам не ожидал такого эффекта.
Затем Всевед перевел взгляд на Семена и строго сказал:
— Ну и что же ты совершил за весь этот день, Коровий сын? Вражья сила с каждым часом все мощнее становится, все могущественнее твоей створной. Бабка твоя весь народ перепутала: люди в другую крайность кинулись, весь день только и знают, что поклоны бьют, пытаются новой верой от старых грехов откреститься. Да только от того они в еще большую кабалу к нечисти попадают.
— Как же так? — удивился Семен. — Ведь раз они крестятся, значит в Бога веруют, в Христа…
Всевед с сомнением покачал головой.
— Если б они действительно во что-либо веровали, оно бы обязательно проявилось. А покамест они верят в подлость, да злобу, да нечисть всякую. Нет, не к Богу они идут, а от Сатаны бегут, и тем самым его еще сильнее делают.
— Да… знаю… — пробормотал Семен. — Встречался я с этим… Черным. И отчего-то у меня такое чувство, что он вечно где-то рядом, постоянно меня преследует…
— Еще б ему с тобой не встречаться и за тобой не бегать, — подхватил Всевед. — Ведь он же и есть твой створной.