рошее оборачивается худым, а худое становится еще хуже. И вот большое наше шале дез Антрег снесло, а Эссерты сгорели дотла; мужчины, женщины, дети мрут как никогда, объявляются всевозможные необъяснимые хвори… И чего мы боимся, так это того, что случится дальше. Это, наверное, только начало… Мы не знаем, все это противоестественно… Так что мы подумали, дорогой кюре, не придете ли вы нам на помощь, потому что иначе…
Он не стал продолжать.
— Все это меня нисколько не удивляет. — Кюре ударил кулаком по столу. — А не заслужили ли вы сами все эти смерти, скорби, болезни? Не заслужили ли вы того, что дома ваши горят, а животные дохнут? Что я могу посоветовать? Покаяться, например! — Он снова ударил кулаком по столу. — Или не предупреждал я вас? Лжецов! Блудодеев! Удивительно, что кара еще не столь ужасна. Господь терпелив! Он терпеливей меня! И когда к вам приходит несчастье, вы делаете вид, что не знаете, почему?.. — Он вдохнул, а затем зажал нос. — От вас смердит, вы воняете, как покойник.
Послушайте меня, есть только одно средство — исправиться… Пусть лгуны перестанут лгать, а богохульники — богохульствовать… Все просто! — И, засмеявшись, продолжил. — Но это все равно, что хотеть, чтобы реки повернули вспять, а летом пошел снег… Твое…
Он замолк, не закончив фразы, с опозданием вспомнив о почтении, которое должен испытывать к собственному облачению. К тому же, он уже успокоился. Вытер лоб. Теперь он казался крайне смущенным, Председатель сидел, замерев, на стуле. Возникла пауза. Затем кюре встал. Пошел за стоявшим в углу ружьем.
— Взгляните, какое ружье… Ах да, вы не охотитесь…
Председатель тоже встал, покачав головой.
— Бескурковое, пятьсот франков. Купил с рук. Взгляните же! — Он перевернул его, взводя пружину. — добротно сделано, как часы. Добротнее, чем мои прихожане.
И он снова наигранно засмеялся, в то время как председатель смотрел на него, уже ничего, вероятно, не понимая и всем сердцем чувствуя тяжесть упреков, которых он лично не заслужил…
Он следовал доброму побуждению, и вот награда. Он думал: «В следующий раз утруждаться не стану!»
И вот, когда он добрался уже до дому, самый большой колокол издал долгий глухой звук. Кажется, голос этот поднимается из таких глубин, что пронизывает все насквозь. Будто стон, затем еще один и еще. И все, кто идет по дороге, работает в лесу, копает картошку, с маленькой пилой в руке чинит изгородь, пасущий коз пастух и старуха, жгущая хворост, спрашивают: «О ком звонит этот колокол?» и крестятся.
Бум!.. Случилось большое горе. Где бы ни находились, чем бы ни занимались, вы стоите перед лицом смерти. Она не дозволяет забыть о себе ни на минуту и сама помнит о вас.
Бум!.. Дедушка и бабушка умерли, тетя Фридолин умерла, младшие братья Жан и Пьер умерли, сестра Мартин скоро умрет. И я тоже умру.
Бум!.. Господь Бог наш, защити нас в час скорби нашей! Без Тебя мы ничто, Ты так нам нужен! Господи, сжалься над нами в нищете нашей! Господи!
Бум!.. Но мне не говорили, что кто-то сильно хворает! Не видел, чтобы кого-то причащали. Может, это старый Борша? Ему ставили пиявок.
Бум!.. День был серый. Их было около сотни мужчин и около сотни женщин, все в черном. Мужчины шли впереди, за ними женщины. Гроб был накрыт черным пологом с серебряным шитьем, изображавшим черепа со скрещенными костями, носильщики шли медленно, чтобы ни с кем не столкнуться. Они поднялись по деревенской улице, прошли мимо фонтана. С крыш, словно бороды, свисали сосульки. Старая липа, на которой не было ни листочка, была похожа на дерево из проволоки. Не слышалось никакого другого шума, кроме стука больших башмаков с набивками, бьющих по льду дороги, и глухого гула от ударов большого колокола, сокрушавших все на своем пути. Обогнули церковь, дошли до ограды кладбища. На деревянных крестах, покрашенных синей краской, висят венки из бусин и стекол, ниже виднеются букеты, надписи и пары молитвенно сложенных рук. Шли по центральной аллее. Жозеф шел в первом ряду. Ему уже нужно было идти, на кого-нибудь опираясь. Но когда подошли к яме, потребовалось даже больше: мужчины взяли его под руки.
Заходили ли они в церковь?.. Он того и не знает, он ничего не чувствует. Его держали двое мужчин, он раскачивался меж ними, как спиленное дерево. То склонится набок, то подастся вперед. Но его прочно держали, так что он мог при всем присутствовать, ему нужно было присутствовать. Он видел, как опускают вниз все: его прошлое, его надежду, его цель жизни. Господи Боже! Возможно ли это, словно кишки вырывают, рвут душу из сердца, лишают разума. Она была моим единственным праздником, моей житницей… Он застонал, словно ему ножом вспарывали живот. Бедный Жозеф Амфион! Он ждал ребенка, — ребенок умер, жена умерла. Он размышлял, говорил себе: «Был ли я ей хорошим мужем?.. Всегда ли был с ней таким, каким клялся быть, надев на палец кольцо? А потом, когда она отбивалась от хвори, я так несправедливо судил: «Это уже не она! — может, если бы я подошел и обнял ее, она бы избавилась от горячки силой любви… Она бы меня узнала, сказала бы: „Это ты!" О, она была лучше меня! Такая красивая! А я этого не сделал, и вот ее нет! Это моя вина, только моя!..» Комья летели на гроб, его увели.
Остальные пошли за ним, возвращаясь домой, но счастливее они не были. Они ничего не говорили друг другу, они были не в силах сказать что-либо. Колокол замолчал, царила великая тишина. Под низко нависшим небом, окутывавшим деревню, словно чтобы заранее показать ее скорое отчуждение, возвращались они группками и, подойдя к домам, наклоняя головы, проскальзывали в низкие двери, как звери в нору…
*
Никто не предполагал, что все будет происходить столь быстро. Не прошло и двух недель, как три женщины подряд были сражены той же напастью, что Элоиз. И каждый раз Браншю был рядом. Настал черед Эрмини.
В конце улицы стояло с десяток мужчин, когда появилась бедняжка Эрмини. В то же самое время Браншю вышел из дома. Казалось, он уже ни от кого не скрывается. Он повернулся к Эрмини. Руки его были в карманах, он весело улыбался. Говорят, с тех пор у него изменился цвет глаз. Но совершенно точно, что Эрмини почувствовала боль именно в то время, когда он на нее смотрел. Она так же вскрикнула, так же всплеснула руками, а потом повалилась, словно ноги под юбками отказали. Он же засмеялся (во всяком случае так рассказывали) и громко сказал (так потом говорили): «Уже пятая! Неплохо, неплохо!..»
Удивительно, что мужчины даже не подумали на него наброситься. Все происходило так скоро, что застигло всех врасплох. Браншю мог исчезнуть совершенно спокойно.
Тем временем жители деревни, которые еще не имели мнения (таких было большинство), постепенно пришли в движение. Вначале Эрмини отнесли домой, четырех из присутствовавших для этого было достаточно, другие же побежали по улицам, останавливаясь у дверей, стуча или распахивая их и крича: «Выходите, скорее!» Их спрашивали: «Что стряслось?» Но они были уже далеко. На площади собралось полно народу. Они вооружились первым, что попало под руку. Кто-то схватил вилы, кто-то рукоятку от инструмента, некоторые взяли ружье, другие держали косу. И со всех сторон нарастал гул, будто поток обрушивался на камни.
Кто-то только что подошел, они спрашивали:
— Что случилось?
И новость опять обсуждалась, качали головой, поднимали руки, а многие начинали смеяться от гнева, поскольку думали: «Как могли пустить все на самотек? Почему не догадались прежде? Бедные женщины! Еще бы немного, и они бы все пострадали!»
Хотя творившееся и было неслыханно, никто не пытался понять, как именно Браншю мог все это вызвать: «Для начала надо его уничтожить, — говорили они, — вот самое главное!» Вот почему они все собрались, да в таком количестве. Если идти против человека подобного сорта, то чем нас больше, тем лучше. В итоге площадь перед церковью оказалась слишком тесна. Им не хватало только старшего. К счастью, большой Комюнье был на голову выше всех, так что обратились к нему: «Ну что, идем? Идем, решай, ты командуешь!» И большой Комюнье, хоть его и застигли врасплох, поднял руку. Все замолчали.
— Сначала пойдем посмотрим, дома ли он.
Толпа двинулась с места, часть пошла по улице, другая позади домов. Какое это было волнение! Сошлись не только мужчины средних лет, в полном соку, но и старики, немощные, да и женщины с детьми тоже, все бежали наружу, кричали из окон, взывали с крылец. Были и девушки, они смеялись, в таком возрасте все в радость, они подбирали юбки и на толстых икрах виднелись шерстяные чулки всевозможных оттенков.
Комюнье постучал в дверь Браншю, крикнул:
— Есть кто? — Он схватился за ружейный ствол и начал колотить по двери прикладом.
Их колотило уже двое или трое, однако длилось это недолго, дверь поддалась. Они все вбежали внутрь. Браншю не было, но какая разница. «Все равно, давайте!» Из окон полетели осколки. Замечательная вывеска с украшениями висела уже на одной веревке, затем раскололась, упав на землю. Люди забрались на крышу и били по ней палками, тяжелая черепица сыпалась вниз, обнажались стропила.
Из окна соседнего дома кричал старик:
— Несчастные! Что вы творите?! — Это был владелец, но его никто и не слушал.
Он мог кричать сколько душе угодно: никогда еще работа так не спорилась, никогда прежде не видели таких ловких умельцев. Они не останавливались, пока не довершили дело, хоть и перехватывало у них дыхание и пот тек ручьями. Но с горой обломков тоже надо было что-то придумать, и они метались по ней, топча и утаптывая.
Это потому, что нам нравится чувствовать свою силу. Над нами насмехались? Что ж, покажем теперь, кто мы такие. И они все возвращались к развалинам, словно чтобы развалить их еще больше, ногами расшвыривая обломки.
Затем наступил спад, они не знали уже, что делать, да и усталость сказалась.
Решили пойти на розыски в леса над деревней, где, как они полагали, спрятался этот человек. Но их было теперь не так много и пыл уже поутих.