— Лучшее из того, что у тебя есть и что ты в силах дотащить!
Казалось, хозяин тоже почувствовал разницу меж тем, как все было раньше, и тем, как стало теперь, он побледнел.
Он остановился возле двери в кухню, откуда только что вышел, даже не подумав закрыть ее за собою.
— Принеси выпить, слышишь?! Выпить и закусить…
И тот стал считать:
— На тринадцать персон.
Хозяин кивнул.
Он кивнул, они занимали места, придвигая табуретки, располагаясь бок о бок, их уже охватывало веселье.
Вновь появился хозяин. Видно было, что он делает над собой усилие, он весь напрягся, насильно подавляя страх, проговорил:
— Два франка литр.
Они все засмеялись.
— Отлично! Принеси-ка еще поесть!
Они кричали все вместе, а хозяин говорил:
— Деньги вперед!
— Да? Не хочешь? Ну ладно!
Двое или трое поднялись с мест.
Началась неразбериха. Вина, поскольку оно больше ничего не стоило, никто не щадил. Вставая, они опрокинули одну из бутылок. Двенадцать или тринадцать человек принялись кричать, поднимая в сумраке руки. Голые руки, похожие на поленья, большие, как головы. На спинах заиграли бугристые мускулы, похожие на завязанные узлами веревки. Ручьями тек пот. Они утирали его руками. Упала табуретка. Летавшие вокруг рои мух, спасаясь, поднялись к потолку. С кухни доносится грохот, там уже рыскают по шкафам. Все, что в шкафах, наше. Все наше. А поскольку хозяин все еще ерепенится, набросились и на него. Теперь и стол повалился на пол.
— Держите его! Да! Вот так!
Потом они завопили:
— Свяжем его!
Другие спустились в подвал. Они не мешкали. Все наше, нам все дозволено. Там была бочка. Может, лучше поднять ее наверх, нежели каждый раз таскаться сюда?! Нечего нам ходить за вином, пусть оно идет к нам! Раз теперь все иначе! Раз теперь все дозволено! И они втроем уже поднимали бочку по узкой и скользкой лестнице с шатающимися ступеньками, зато — как странно — мы сами вдруг стали крепкими, сильными! Мы чувствуем такую мощь, такую легкость внутри!
Полетели стекла. На кухне повалилось что-то тяжелое. Там, где было заперто на ключ, дверцы выламывали. Для быстроты взялись за тесак. Вот так! Это ведь тоже удовольствие — разрушать ради разрушения. Даже без того, чтобы выпить, ведь опьянение бывает разным. Они закатили бочку на стол, открыли кран, но вино лилось слишком медленно, они вышибли крышку и стали черпать. Существуют и другие радости помимо питья.
И работа есть краше, нежели просто что-либо делать, работа лучшего сорта — громить то, что уже сделано. Усталость их улетучилась.
Висевшие на стенах картины, посудный шкаф со стаканами, ряды графинов, бутылки с ликером, пивной кран, окна, стулья, скамьи. Этажом выше кричала женщина, к ней побежало несколько человек, она закричала сильнее, теперь уже не кричит. Лежавший в углу связанным хозяин, неизвестно, каким образом, освободился от пут и набросился на тех, что стояли ближе всего, и тогда те узнали, что еще большее удовольствие можно испытать при виде пролившейся крови.
Внезапно человек их окликнул:
— Нас там ждут, пошли!
Там — это поближе к городу, где виднелся столб дыма.
— Идем!
Перестав рушить все, что могло упасть, наспех свалив в углу столы и стулья, облив все это керосином…
Воздух был тяжек. Они пошатывались. Что ж, ничего страшного, они растянутся цепочкой, обопрутся один о другого. Они взяли с кровати красное покрывало и привязали к жерди. Понесем его впереди, оно будет о нас возвещать. Пока огонь в кафе разгорался, двинулись в сторону города. Оглянувшись, они увидели, что из окна показалось пламя, они принялись петь, каждый завел свою песню, но все равно, они пели все вместе, вот что важно, вот что прекрасно; они принялись петь, они поддерживали друг друга, помогали друг другу, подталкивали идущих впереди, их было много и они были единым целым, — вот что важно, вот что прекрасно: их было много, все они были одним существом.
16
Сегодня во второй половине дня слышались пулеметные выстрелы.
Здесь, на берегу озера, где я живу, ничего не происходило, разве что весь вечер напрасно крутились телефонные диски. Задолго до темноты все двери были закрыты, заперты на замки и засовы. Все дороги, улицы и даже внутренние дворики опустели. Семь часов. На западе над высокой стеной меж бузиной и сливой виднеется небо; ничего необычного, за исключением невероятного марева, такого густого, что со временем оно стало напоминать поле колосящейся, вызревающей пшеницы (сорта, что мы называем красной). Я поднялся в мансарду. Оттуда, сверху, увидел на оцинкованной крыше прачек — соседок, которые, как всегда, развешивали белье, с двух сторон цепляя белые или цветные вещи к проволоке. Три красивых девушки. Они поднимали оголенные руки. Напрасно курился над крышей пар, напрасно жар кровли искажал очертания ног, корсажей, а белое белье напоминало кипящее молоко — девушки смеялись, болтали. Я взглянул вдаль. Там тоже все было спокойно. Изгиб реки, выступающий берег, тополя. Там тоже люди жили спокойно. В подвалах, амбарах, ригах была еда, они вновь и вновь подбадривали себя и друг друга и стремились сберечь, что имели. Я представляю себе братьев Паншо, которые ближе к вечеру опять отправились удить рыбу, теперь им пора возвращаться. На кухнях готовят суп, вот жена пошла в сад нарвать зелени, к фонтану — набрать воды, к бочонку с маслом или жиром, который натопила из куска нутряного свиного сала, к ящику с картошкой. Дальше, в красивом жарком тумане, кузнец кует железо, а плотник толкает рубанок, вокруг вьются ароматы табака и смолы. А я, смотря в пространство, — прекрасное, безграничное, впалое, будто чрево сидящей женщины, — не знаю что делать. Правда ли это? Возможно ли это? День заканчивается, свет слабеет, уходит, на западе появляется отвратный зеленоватый оттенок, отсвечивающий и внизу, среди деревьев, меж цинний в саду.
Красный цвет остался лишь на севере.
Небо там красного цвета, иного красного цвета.
В пожарный колокол не звонили. Я прислушиваюсь, но везде тишина.
Слышно только, как кто-то колотит в ставни магазина, кричит. Это башмачник Перёле.
Он, верно, пьян, как обычно. И, как обычно, явился взять что-нибудь на ужин, он сам готовит, у него нет жены. Но магазин закрыт. Он рассержен, он зовет, кричит, кричит все громче.
Но никто не отвечает, никто не открывает. Перёле все кричит. Всполохи на небе, должно быть, росли: тополя все были расцвечены, казалось, они шатаются, будто задул ветер. И никого. Все укрылись по домам. Сидят на кухнях. Я смотрю: среди деревьев видно несколько окон, их очертания не такие, как прежде, линии не такие четкие, не такие ясные, контуры расплывчаты, они то тут, то там мерцают, моргают, словно глаза сонного человека. Электричества больше нет. Люди жмутся на кухнях вокруг свечи, с которой не снят нагар, или керосиновой лампы, от нее неприятно пахнет, давно не зажигали. Они едва видят друг друга. Ищут друг друга глазами, хотя это не помогает. Уверенности в их груди поубавилось, им не хватает воздуха. Женщина говорит мужу:
— Сходи посмотри, хорошо ли заперто.
Он проверил, вернулся:
— Заперто, но если завтра снова никуда не пойдем… Женщина открывает шкаф:
— Осталось еще немного вареного мяса.
Она показывает тарелку с куском говядины. Есть сахар, лапша для супа, но молока на завтрак… Если молочник не придет…
— Надо делать, как остальные! Пора брать ружье!
А в другом доме отец вдвоем с ребенком.
Жена в отъезде, няня ушла. Он сам готовит, сам обо всем заботится. Ведя хозяйство, он должен о многом помнить. Он приготовил для малыша ванну, искупал. И малыш смеется, хлопает в ладоши, говорит:
— Папа, почему пушки стреляют?
Но прежде, чем получит ответ, задает новый вопрос.
Немного легкого супа, кусочек поджаренного хлеба, повидло. У него голые ножки, он в сандалиях, платьице без рукавов, его усадили за стол, рядом посадили плюшевого мишку.
Надо подумать обо всем, что больше не имеет смысла, для него оно еще что-то да значит. Он не может видеть подобных различий. Вокруг него все просто, все истинно, он невинен. Но что делать мне?
Настала ночь. Ребенок еще долго играл у зажженной свечи. Потом заснул. Внезапно, как каждый вечер. Он живет своей жизнью. Продолжает идти своей дорожкой, не спрашивая, куда та приведет.
Он идет туда, куда ему хочется, трет глазки, головка начинает клониться. Он примет все, что случится, — вот что прекрасно, — а я?
Кроватка выкрашена в белый цвет, на ночном столике фарфоровая лампадка.
Кретоновые занавески в складках висели так же, как и пологи великой тишины, тяжелого, удушающего воздуха, пытавшегося пробраться внутрь.
Отец положил малыша в кроватку, но тот сразу проснулся. Сон к детям то приходит, то уходит, то возвращается. И вот он снова только и думает о том, чтобы поиграть. Он волен во всем! Он дружит с самим собой и со всем, что его окружает, в постоянном со всем согласии, что б ни случилось, поскольку ничего не знает, не защищается, может лишь все принимать, так он устроен, без намека на ложь. И что же, что же, Господи?! Значит, он лучше меня. И это не он нуждается во мне, а я в нем!
И отец, не в силах сдержаться, подходит к кровати, встает на колени, складывает руки над одеялом…
— Папа, ты хочешь за меня помолиться?
17
В гостинице они наскоро достали весь запас свечей, которых, к счастью, было несколько ящиков. Сами расставили их, большая часть служащих уже исчезла. Обмотали свечи проволокой, сделав что-то наподобие новогодних гирлянд, разместили их в люстрах и настенных светильниках. Другие свечи воткнули в горлышки пустых бутылок, расставленных по столам. Женщины принарядились. Еще раз сели возле зеркал, взяв пудру, румяна, карандаши. Еще раз принялись переделывать себя, пытаясь стать не такими, какими были, а такими, какими хотели быть. Сравнивая что видели в зеркале с образом, который лелеяли внутри. Видя, что руки белы, но белы недостаточно, что щеки розовы, но розовы недостаточно. Видя, что губы тронуты алым, но их надо подкрасить. Затем они вышли. С оголенными руками, с подобранными волосами, демонстрируя спину, шею, еще раз одаривая всех своими красотами и обещаниями. Заиграла музыка. Музыкантов было пятеро. Все свечи горели. Возникло движение, стал различим ритм, и люди начали уступать. Блеснула чья-то эгретка, пропала, появилась вновь, головка склонена набок. Кончик цветного пера вновь обретает настоящий оттенок, скользнув по плечу туда, где тень, тень меж плеч, она то уже, то шире. Еще одна тень скользит вдоль руки, прячется в эту руку, скрывается. А с виду — шаг вперед, шаг назад, снова вперед, тела остаются неподвижны, только ноги раскачиваются. Давайте же! Темнокожий изо всех сил принялся бить в барабаны. Движения: ногу выставляют вперед, руку надо поднять так, чтобы локоть оказался на высоте плеча, плечо к плечу, локоть к локтю, губы к губам.