На картине Шемена было нарисовано наше счастье. Он изобразил нас такими, какими мы стали, все на этой картине оказалось прекрасным.
Он клал краску на кусок стекла, который лежал на краю верстака, и, поставив шкаф на свет, ходил от стекла с краской к шкафу, макнув кисть в синий, розовый, нежно-зеленый, он смотрел сквозь дверное стекло на улицу и возвращался взглядом к работе, чтобы запечатлеть то, что только что видел.
В это время в той части деревни, что располагалась на самом верху, где кладбище, еще стоял человек, которого двое других держали под руки, и эти двое говорили ему:
— Смотри, вот где тебя положили. Но и ты тоже, ты тоже выбрался, выбрался из могилы, как и все мы…
Человека звали Бе. В прежней жизни он был слепым. Родился слепым и слепым умер, вот почему он должен был научиться смотреть вроде как дважды.
Мужчины держали его под руки. Временами Бе останавливался и стоял без движения, словно задыхающийся астматик.
Державших его было двое, каждый со своей стороны, — Франсуа Бессон и Анри Делакюизин, — и Делакюизин спросил:
— Что-то не так, Бе?
— Просто держите меня… Вот так…
— Потом он пошел вновь, с закрытыми глазами.
Внезапно он их раскрыл, говоря:
— А это белое пятно?
— Это у Продюи. Это стена конюшни Продюи.
И Бе протянул руку в ту сторону, словно чтобы взять белый предмет, двое других засмеялись, сказали:
— Ты не сможешь! Взгляни, это слишком далеко!
Он на несколько мгновений вновь погрузился в ночь, словно возвращаясь домой, чтобы немного отдохнуть.
Меж тем они принялись идти и двигались потихоньку. Он все еще с осторожностью лишь слегка приоткрывал веки, словно запасаясь увиденным, и опять закрывал глаза. Он смотрел лишь на небольшое пространство, чтобы вначале все упорядочить. Но вот он все-таки вновь раскрыл глаза, и вновь все предстало перед ним, пока они втроем шли дальше. Он узнал, что представляет собой белый цвет, черный, молочный, розовый, что это вот — настоящий зеленый или желтый, а это — цвета выдержанного вина. Узнал цвета всех-всех вещей, те же вещи, что скрылись в другой стороне, тоже были наделены цветом, и познать все это можно было лишь через цвет.
Он сказал:
— Думаю, все в порядке.
Он остановился.
— Бессон, я вижу! Делакюизин, я вижу! Я вижу тебя, Бессон!..
И он повернулся к Бессону.
— Ты здесь, я вижу тебя, Делакюизин!
И он повернулся к Делакюизину.
Он посмотрел вперед, и веки его поднялись, обнажив радужки, которые все еще были бледны, как растения, что находились все время в тени, или ростки картошки, что долго лежала в подвале; веки забились, словно крылья у бабочки, когда та собирается полететь, и он сказал:
— Теперь все в порядке! Все хорошо!
И потом опять:
— А это?
— Это воздух.
— А это?
— Это скала.
Он подумал. Покачал головой, сказал:
— Да.
Сказал:
— Нет. Да нет же! Нет же! Господь! И все вот это!.. Возможно ли, чтобы все это стало моим?!
Вытягивая руки, раскрывая их, как раскрывают, когда видят, что кто-то идет навстречу — и на самом деле оно шло, шло к нему, — он брал все это, стараясь впитать все в себя, прижать: поток воздуха, часть пространства, еще часть, вот стена, вот еще одна, дом из темного дерева, еще один — розовый — и еще немного, слева, потом сзади, луга, поля, леса, зеленые квадраты, серые квадраты, желтые квадраты и то вон там, что сверкает, что не сверкает, — и вбирал это все вперемешку, и еще — небо, и снова — воздух; он брал это все себе, в руки, устал, закрыл глаза, чтобы передохнуть.
Потом — снова вытянутые руки, и в эти мгновения — великая тишина.
После чего:
— Я тут!
Он опустил руки и стал очень серьезным:
— Ведь мы… Ведь мы невероятно богаты! Никогда бы не подумал, что может быть столько вещей!
— A! — воскликнул Делакюизин. — Их ведь и в самом деле много!..
Он принялся называть их, он учил Бе этим словам, будто раскрыв перед ребенком букварь.
Растущие на камнях желтые и фиолетовые цветочки; растущие на камнях цветочки оттенка небесной лазури и в белых пятнышках; прочие виды цветов; коричневый цвет брюк, которого нет в природе.
— И серый цвет куртки, и белый — у белой рубашки. И вот еще, — говорил Делакюизин, — это деревянный забор; прежде ты все это знал только на ощупь, ну так вот как оно выглядит, если смотреть глазами. А это, это вот — самый прочный из всех камней, гранит; видишь, вот тут серое, а внутри — множество маленьких белых кристаллов…
Бе смотрел широко раскрытыми глазами, он больше не закрывал их. Он попросил Делакюизина и Бессона его отпустить, они спросили: «Думаешь, уже можно?» — и все же отпустили. И он пошел один, так они возвращались, видя впереди деревню. Бе видел, как посреди всего мира к нему приближается этот маленький мир, среди прочих частей мира — малая его часть, и, пока он шел, он по привычке лишь иногда вытягивал вперед руки, щупая воздух, лишь иногда проверял ногой почву, прежде чем ступить.
Они вошли в деревню. Люди спрашивали:
— Ну что, так лучше?
— Все прекрасно! — отвечал Бе.
И Далакюизин:
— Видите, мы его отпустили…
И отходил чуть дальше, чтобы дать поглядеть на это, и Бессон делал так же.
Они подошли к мастерской Шемена, сквозь застекленную дверь виднелись и Шемен, и его картина.
Бессону и Делакюизину внезапно пришла в голову одна и та же мысль, они сказали Бе:
— Вот что будет тебе интересно… Эй, Шемен! Можно войти?
И они вошли, говоря Шемену:
— Понимаешь, он только-только начал видеть. И до сих пор видел лишь то, что существует в реальности…
Они посторонились:
— Иди, Бе, встань вот тут…
Ведь это была еще одна вещь, которую следовало узнать. Этого нет в действительности, это живопись, все это нарисовано… этого нет в природе, но есть в человеческом сердце. Все это человек берет изнутри и изображает. Узнает ли Бе себя?
А тот какое-то время ничего не говорил, стоял неподвижно, показывая лишь великое удивление и признаки прилагаемых им усилий, потом медленно его губы разжались, он стоял, раскрыв рот.
— Это… Шемен, это вот ты.
Он посмотрел на Шемена.
Он посмотрел на настоящего Шемена, потом на нарисованного:
— Это ты!
Шемен закивал.
— А это, это вот дом, — он потрогал его пальцем. — Это дерево, это родник…
Он вопрошающе посмотрел на вас, все вновь закивали; и он, воодушевленный:
— Это люди на лавочках, это маленькая девочка, мул… О! Я понимаю, я все понимаю.
Все, кто был здесь, пожали ему руку; потом они вышли, все вчетвером, чтобы пропустить по стаканчику.
Кафе называлось «Друзья». Так гласила вывеска, на которой под названием красовались две сжатые в приветственном жесте руки в кружевных манжетах. И вновь это был рисунок, отчего Бе некоторое время опять стоял в нерешительности, вот снова принялся повторять:
— Нет же, нет, я выздоровел!
Тогда послышался еще голос:
— И я тоже, и я выздоровел!
Это был Шерминьон, в прежней жизни ему отрезали ногу. Он ходил, показывая, что у него снова есть обе ноги.
Он двигал ими, сначала одной, потом другой, в грубых полушерстяных коричневых и пожелтевших на коленях брюках и подкованных башмаках с латунной отделкой:
— И ведь не поддельная, — смеялся он, — хотя они, конечно, изготавливали отличнейшие протезы, вспомните-ка, после великой войны, и дали мне один, но это плоть, самая настоящая плоть как она есть…
— Хотите посмотреть? — продолжал он и поднимал штанины.
Бе смотрел, у Шерминьона были две ноги, и он кричал Бе:
— Я иду на своих двоих!
А Бе ему отвечал:
— Я вижу!
И поскольку каждый приходил с собственной историей, сидевший в углу золотоискатель Морис начал рассказывать свою, ведь он тоже излечился от прежней болезни.
— Что до меня, то я с помощью лозы искал золото, думал, что золото приносит счастье. Мы ходили в места, где оно водится, как мы полагали. Лоза наклоняется чуть больше или чуть меньше, в зависимости от силы того, что ее влечет. Однажды мой брат, державший выпас у скал Биз, нашел сверкающий камень, разбил его другим камнем, и получилось с кофейную ложку желтого порошка, он мне его показал. Я сказал себе: «Оно там есть!» Надо вам признаться, у меня был дар. Теперь я знаю, что дар исходил от дьявола, но тогда я этого не понимал. Я сказал брату: «Покажешь мне место? Мы все поделим!» В прежней жизни мы полагались лишь на преходящие блага. Мы вышли в ночь, забрались выше, чем стояли леса, выше, чем росла трава, оставив эти богатства, посланные нам Богом, позади, дабы со всех сторон, сколько хватало взгляда, нас не окружало более ничего хорошего. Посейте там зерно, и вы увидите! Попытайтесь посадить там картошку! Земля скверная, земля проклятая, земля, помещенная Господом Богом нарочно выше любой другой, подальше, но нас искушал демон. Поднялось солнце, с нас градом лил пот. Это то место, где одни камни, вы ведь знаете, прямо под скалами Биз, и чем выше поднимаешься, тем оно круче, но мы продолжали идти. Время от времени я спрашивал брата: «Это здесь?» Он отвечал: «Нет еще». В конце концов мы пришли к подножию скал, на тех скалах были пятна ржавчины. И ничего больше не имело для меня значения, кроме тех пятен. Металлы притягивают друг друга, и посредством следов железа золото вновь воззвало ко мне. Я рассказываю вам о временах на земле, когда сердца наши выпрыгивали из груди… О, нужда! Нужда и безумие! Склон был шесть или семь сотен футов высотой, где-то гладкий, как ладонь, а в других местах — изборожденный выступами, трещинами, расселинами, карнизами, но нас это не останавливало. Жан следовал за мной молча. Мы молча понимали друг друга. Между нами уже был тайный сговор, что мы пойдем до конца, любой ценой. Надо было цепляться руками и краями подошв, все выше толкать друг друга спиной или коленками, как трубочисты, оказываться порой на выступах не шире ступни, а потом хвататься за осыпавшийся комьями скользкий дерн, но ничто нас не останавливало, ибо нас захватил демон. И в конце, когда мы оказались в месте, похожем на широкий уступ, пологий такой скат, где уже не было травы, а только чистая и растрескавшаяся порода…