{910}; она поднялась и убежала из этих городов, где даже материя под нашими ногами искусственна, лжива; и она скрылась там, в тонком-тонком воздухе, где лжецы не посмеют находиться после того, как их мозг взорвётся. Там хорошо. Я была там. Спроси меня.
Она заснула; он отнёс её в кровать.
Когда известие о его смерти в авиакатастрофе настигло её, она терзалась, изобретая его для себя: спекулируя, можно сказать, рассуждениями об утерянном возлюбленном. Он был первым мужчиной, с которым она спала за последние пять с лишним лет: совсем не маленькое число в её жизни. Она стремилась отвернуться от собственной сексуальности; инстинкты предупреждали её: если поступить иначе, она поглотит тебя; сексуальность была для неё — да и останется навсегда — важным объектом, тёмным континентом, обширным белым пятном на карте, и Алли никогда не была готова идти тем путём, быть тем исследователем, наносить те берега: уже нет, или, быть может, ещё нет. Но она так и не избавилась от чувства ущербности из-за своего невежества в Любви — в том, что должно было казаться ей похожим на полное погружение в чрево этого архетипичного, капитализированного джинна, желания, стирающего границы самости, срывающего все покровы, пока ты не будешь раскрыт от кадыка до промежности: вот они, точные слова, — ибо явления она не познала. Предположим, он придёт ко мне, мечтала она. Я смогла бы узнать его, шаг за шагом, подняться на самую вершину. Запретив горы своим мягкокостным ногам, я искала бы гору в нём: ставила бы основной лагерь, прокладывала маршруты, остерегалась ледопадов, лавин, обвалов. Я покорила бы пик и увидела танцующих ангелов. О, но он мёртв, и на дне моря.
Затем она нашла его.
И, возможно, он изобрёл её тоже, в некоторой степени: изобрёл кого-то, вечно стремящегося прочь от прежней жизни навстречу любви.
В этом нет ничего исключительного. Случается довольно часто; и эти два изобретателя продолжают шлифовать друг о друга свои грубые грани, настраивать свои изобретения, воплощать фантазии в реальность, учиться быть вместе: или не быть. Решают — делать или не делать. Но допустить, что Джабраил Фаришта и Аллилуйя Конус могли пойти по столь обыкновенной дорожке, значило бы сделать ошибку, представляя их отношения вполне заурядными. Это было не так; ничто другое не было более существенным ударом по заурядности.
Это были отношения с серьёзными недостатками.
(«Современный город, — оседлав за столом любимого конька, Отто Конус читал навязшую на зубах лекцию своему семейству, — есть locus classicus[155] несовместимых фактов. Жизни, не имеющие никаких общих дел, смешиваются друг с другом, сидя рядом в автобусе. Одна вселенная, на перекрёстке возле “зебры”, застыла на мгновение перед моргающими, словно кролик, фарами автомобиля, в котором может быть обнаружен совершенно противоположный и чуждый континуум. И пока всё так, пока они проходят ночами, толкаясь в переходах метро, поднимая шляпы в каком-нибудь гостиничном коридоре, это не так уж и плохо. Но если они встречаются! Это — уран и плутоний, один заставляет другого расщепиться{911}, бум!» — «На самом деле, мой драгоценный, — сухо ответила Алиция, — я часто чувствую некоторую несовместимость в себе самой».)
Недостатки в великой страсти Аллилуйи Конус и Джабраила Фаришты были таковы: её тайный страх своего тайного желания, то есть любви; — из-за которого она приобрела привычку отступать и даже яростно отбиваться от того самого человека, чьей преданности она искала больше всего; — и чем глубже была близость, тем тяжелее становились её пинки; — так что другой, явившийся в место абсолютного доверия и опустивший все защитные покровы, получал полную силу удара и бывал опустошён; — как, на самом деле, и случилось с Джабраилом Фариштой, когда после трёх недель самых экстатичных занятий любовью, которые каждый из них когда-либо знал, ему бесцеремонно заявили в довольно резкой форме, что пусть он лучше поищет себе какое-нибудь другое жильё, поскольку ей, Алли, требуется несколько больше простора, чем это теперь доступно;
— и его чрезмерное собственничество и ревность, которую сам он не сознавал в полной мере, поскольку никогда прежде не воспринимал женщину как сокровище, нуждающееся в том, чтобы его всеми силами охраняли от пиратских орд, готовых, естественно, попытаются присвоить его себе; — и которая не замедлила сказаться очень быстро;
— и фатальный недостаток, а именно — неизбежная реализация Джабраила Фаришты — или, если хотите, безумная идея, — что он наверняка был никак не меньше чем архангелом в человеческом облике, и не просто каким-нибудь там архангелом, но самим ангелом Провозглашения, наиболее возвышенным (теперь, после падения Шайтана){912} из всех.
Они проводили дни в такой изоляции, завёрнутые в простыни желания, что его дикая, не поддающаяся контролю ревность, которая, как предупреждал Яго, «в забаву превращает те подозренья, что его питают»{913}, не была замечена сразу. Сперва она проявила себя в абсурдном вопросе о трёх мультфильмах, кадры из которых Алли повесила на входной двери, укрепив в кремовых рамочках на каркасе под старое золото; на всех была одна и та же надпись, нацарапанная поперёк нижнего правого угла кремовых креплений: Для А., с надеждой, от Брунела. Заметив эти надписи, Джабраил потребовал объяснений, неистово тыча в картинки широко раскрытой ладонью, тогда как свободной рукой придерживал обёрнутую вокруг тела простынь (он был одет в этой неофициальной манере, поскольку решил, что созрел для того, чтобы совершить полный осмотр помещения, нельзя тратить всю жизнь на задницу, даже на твою, сказал он); Алли снисходительно рассмеялась.
— Ты похож на Брута{914}, всё убийство да достоинство, — принялась она подтрунивать над ним. — Облик достопочтенного человека{915}.
Он встряхнул её, яростно крича:
— Скажи мне сразу, кто этот недоносок.
— Ты же это не всерьёз? — удивилась она.
Джек Брунел работал аниматором в конце пятидесятых и знал её отца. У неё никогда не было ни малейшего интереса к нему, но он принялся ухаживать за нею сдержанным, бессловесным методом посылки ей время от времени этих графических подарков.
— Почему ты до сих пор не отправила их в макулатуру? — выл Джабраил.
Алли, всё ещё не вполне понимая глубину его гнева, решила продолжить. Она хранила картины, потому что любила их. Первым был кадр из старого мультфильма{916} «Удар», где Леонардо да Винчи стоял в своём ателье, окружённый учениками, и швырял Мону Лизу{917} как тарелку для фрисби через всю комнату. «Запомните мои слова, — говорил он в субтитре, — однажды люди смогут точно так же летать{918}до Падуи{919}». Во второй рамке находилась страничка из «Тоффа», британского комикса для мальчиков времён Второй Мировой. Во времена, когда множество детей оказались в эвакуации, считалось необходимым создать путём разъяснений комиксовую версию событий во взрослом мире. Поэтому здесь было изображено одно из еженедельных столкновений между домашней командой — Тоффом (ребёнком в ужасном монокле и брюках в тонкую полоску, с итонским{920} ранцем) и увивающимся за ним закутанным в плащ Бертом — и трусливыми врагами, Хадольфом Хоуфалом{921} и его Страховидлами (группой жестоких извергов страшного вида, у каждого из которых была некая отвратительная деталь, как то: стальной крюк вместо руки; ноги, похожие на огромные когти; зубы, способные прокусить руку насквозь). Британская команда неизменно оказывалась на высоте. Джабраил, глядя на комикс в рамке, был презрителен. «Ты чёртова ангрез. Ты правда так думаешь; это — то, на что война действительно казалась тебе похожей». Алли решала не рассказывать об отце, разве что сообщить Джабраилу, что один из создателей «Тоффа», ярый антинацист из Берлина по фамилии Вольф{922}, был однажды арестован и интернирован вместе с другими британскими немцами, и, как сказал Брунел, его коллеги пальцем не пошевелили, чтобы спасти его. «Бессердечность, — констатировал Джек. — Только в ней мультипликатор нуждается на самом деле. Каким художником был бы Дисней, если бы у него не было сердца! Этот недостаток был для него фатальным». Брунел управлял маленькой студией анимации под названием «Страшила-фильм», в честь персонажа «Волшебника страны Оз».
В третьей рамке находился последний рисунок, кадр одного из фильмов великого японского аниматора Ёдзи Кури{923}, чья уникально циничная продукция в совершенстве иллюстрировала несентиментальный взгляд Брунела на искусство мультипликатора. В этом фильме человек падал с небоскрёба; пожарная машина спешила на сцену и замирала под падающим человеком. Крыша машины скользила назад, выпуская огромный стальной шип, и, неподвижный на стене Алли, человек падал головой вниз, и шип таранил его мозг. «Больной», — высказался Джабраил Фаришта.
Эти щедрые подарки не привели к желаемому результату, Брунел был вынужден снять покровы и явиться собственной персоной. Как-то ночью он появился в ква