VI. Работа пауков 2
“Что нам видится позади, то скорее еще впереди. Эх, судьба наша тяжкая”, — печально сказал самому себе Футаки, когда мягкой кошачьей походкой, припадая на палку, вернулся к упорно молчавшему Шмидту и его жене, которая то замолкала, то снова хихикала, и плюхнулся рядом с ними на свое место за расположенным справа от стойки “служебным столиком”; слова женщины (“Я гляжу, вам больше вино по душе! А я слегка захмелела. Ох, не надо бы мне мешать… Да вам разве откажешь…”) он пропустил мимо ушей и задумчиво, с отсутствующим выражением лица поставил на середину стола очередную бутылку. Он не мог понять, что это вдруг на него нашло, ведь на самом-то деле не было никаких причин для такого уныния: ведь, в конце концов, сегодня необыкновенный день; он знал, что корчмарь прав, “осталось пару часиков подождать”, и придут Иримиаш с Петриной, чтобы положить конец этому длящемуся годами “убожеству”, разогнать липкую тишину и рассветный заупокойный звон, который даже с постели поднимет, чтобы человек, обливаясь потом, беспомощно наблюдал, как все вокруг постепенно рушится. Шмидт, который с тех пор, как они переступили порог корчмы, не произнес ни слова (только буркнул что-то себе под нос, отвернувшись “от всего этого безобразия”, когда Кранер и госпожа Шмидт под оживленные выкрики раздавали деньги), теперь поднял голову и со злостью прикрикнул на нетвердо сидевшую на стуле жену (“Не захмелела, а надралась как свинья!”), после чего повернулся к Футаки, как раз собиравшемуся наполнить стаканы. “Твою мать, да не наливай ей больше! Не видишь, в каком она состоянии?” Футаки, не отвечая и не оправдываясь, жестом дал знать, что он с этим совершенно согласен, и быстро поставил бутылку на место. Вот уже много часов он пытался “все объяснить” Шмидту, но тот только тряс головой: он считал, что они “проморгали единственную возможность”, усевшись здесь ждать неизвестно чего, как “ящерицы безмудые”, вместо того, чтобы, воспользовавшись суматохой, возникшей из-за Иримиаша и Петрины, спокойно слинять с деньгами, да заодно “и от Кранера бы отделались…”. Тщетно Футаки убеждал его, что с завтрашнего дня все здесь пойдет по-другому и что не о чем ему беспокоиться, ведь они наконец ухватили Бога за бороду, — Шмидт молчал, насмешливо ухмыляясь, и так продолжалось, пока Футаки не смекнул, что им в принципе не прийти к согласию, ведь приятель его, даже если и признает, что Иримиаш “кое на что горазд”, вряд ли согласится, что другого выбора у них нет: без него (ну и без Петрины) они так и будут блуждать в потемках, бессильно толкаясь и временами набрасываясь друг на друга, как “лошади, ждущие смерти на бойне”. Где-то в глубине души он, разумеется, понимал несговорчивого Шмидта — уж слишком долго преследовали их неудачи; но он все же думал: сама надежда, что Иримиаш возьмет дела в свои руки, стоит дороже, чем любой “подвернувшийся случай”, ибо он, Иримиаш, единственный, кто способен “скрепить то, что рушится в наших руках”. Ну и что с того, что они, теперь уже окончательно, лишатся некоей суммы неправедно заполученных денег? Только б не чувствовать этот кисловатый вкус во рту, только бы не смотреть с изумлением, как изо дня в день осыпается штукатурка, трескаются стены и проседают крыши, только б не ощущать, как все медленнее бьется сердце и все чаще немеют ноги. Ибо Футаки был уверен, что из недели в неделю, из месяца в месяц повторяющиеся катастрофы, внезапно расстраивающиеся, все более хаотичные планы, постоянно хиреющая надежда на избавление не являются главной опасностью; даже наоборот, все эти напасти их все еще сплачивают, поскольку долог путь от неудачи до гибели, но здесь, в самом его конце, тут ведь уже и падать некуда. Подлинная опасность угрожала им как бы из-под земли, но источник ее оставался неясен; ни с того ни с сего навалится вдруг жуткая тишина, человек замрет, забившись куда-нибудь в угол, где рассчитывает найти убежище, или вдруг ему станет мучительно трудно жевать и глотать, его перестанет удивлять, что вокруг него все замедляется, что пространство день ото дня сужается, и в конце концов в этом отступлении наступит самое страшное: неподвижность. Футаки испуганно оглянулся по сторонам, дрожащими руками закурил сигарету и жадно осушил стакан. “Мне бы не надо пить, — сказал он себе укоризненно. — Я, как выпью, только о смерти и думаю”. Он вытянул ноги, удобно расположился на стуле и решил больше не поддаваться страху. Прикрыв глаза, он почувствовал, как тепло, вино, человеческий гомон растекаются по всему его телу. И вот уже, так же быстро, как появилась, куда-то пропала его смехотворная паника; теперь он слышал вокруг только веселые голоса и с трудом сдерживал накатывающие на глаза слезы умиления, потому что вместо тревоги его охватило чувство благодарности — за то, что после стольких мучений он может сидеть сейчас здесь, в этом гомоне, обнадеженный и взволнованный, защищенный ото всего, с чем до этого приходилось сражаться. Если бы после восьми с половиной стаканов у него еще оставались силы, он, не задумываясь, обнял бы по очереди всех своих взмокших, размахивающих руками приятелей, поскольку не мог противостоять желанию как-то выразить свое глубочайшее воодушевление. Но тут у него стала раскалываться голова, он почувствовал внезапную тошноту и жар, лоб покрылся испариной. От слабости он согнулся и, пытаясь снять спазм в желудке, сделал глубокий вдох и поэтому не услышал слов госпожи Шмидт (“Вы что, оглохли? Эй, Футаки, вам плохо?”), которая — увидев, что Футаки, побледнев, массирует солнечное сплетение и со страдальческим видом пялится в пустоту, — со скукой махнула рукой (“Ну вот! И на этого нельзя положиться…”) и повернулась в сторону корчмаря, давно уже поедавшего ее похотливыми глазками. “Жара просто невыносимая! Янош, сделайте же что-нибудь!” Но тот, притворившись, будто “в этом кошмарном гвалте” не расслышал ее слова, лишь беспомощно развел руками и — не останавливая госпожу Шмидт, принявшуюся возиться с печкой — многозначительно кивнул в ее сторону. А когда женщина, осознав, что ее попытки к успеху не приведут, сердито вернулась на место и расстегнула верхние пуговицы своей лимонно-желтой блузки, корчмарь с удовлетворением констатировал, что его упорство, как всегда, принесло желаемый результат. Уже не один час он с похвальным старанием тайком добавлял жару, а затем незаметным движением вывернул кнопку регулятора масляной печки — да и кто мог заметить это в такой суматохе? — и вот таким образом он “освободил” госпожу Шмидт сперва от плаща, а затем и от кофточки, и теперь ее чары действовали на него сильнее обычного. По какой-то необъяснимой причине до сих пор госпожа Шмидт заносчиво отвергала его ухаживания, и все его попытки сблизиться — а он проявлял упорство и даже не думал сдаваться! — раз за разом оканчивались провалом, ну а вызванные отказом мучения еще больше усугублялись доходившими до него известиями о все новых и новых ее похождениях. Но он продолжал терпеливо ждать, ведь то, что путь к окончательной победе будет долгим, он знал с тех пор, как однажды, годы назад, застукал госпожу Шмидт на мельнице с молодым трактористом, и женщина, вместо того, чтобы вскочить и бежать с места преступления, позволила ему с пересохшим от волнения горлом дожидаться, пока она не достигнет в объятиях своего молодого партнера вершины блаженства. А несколько дней назад, когда до него дошли слухи, что “нити”, связующие Футаки и госпожу Шмидт, начинают ослабевать, он едва сумел скрыть свою радость от посторонних, ибо понял, что теперь его черед, что вот он, пришел наконец-то его звездный час. И сейчас, разомлев при виде того, как женщина, деликатно захватив пальчиками край блузки над грудью, стала обмахиваться, он не мог сдержать дрожь в руках. Глаза его затуманились. “О, эти плечики! Эти трущиеся одна о другую ляжечки! Эти сосочки, боже ты мой…” Он хотел охватить взглядом сразу все Целое, но от волнения мог созерцать только “сводящее с ума мельтешение” Частностей. Он побледнел, голова у него закружилась, умоляющие глаза пытались поймать равнодушный (“якобы равнодушный…”) взгляд госпожи Шмидт; и поскольку корчмарь привык излагать все “большие и малые житейские истины” одной лаконичной фразой, он в счастливом экстазе задал себе вопрос: “Неужто сыщется человек, который бы пожалел ради этого масла?!” Если бы знал он, до какой степени безнадежны его усилия, то наверняка немедленно удалился бы в помещение склада, чтобы вдали от враждебных, а то и злорадствующих глаз яростно врачевать свои свежие раны. Ведь он даже не догадывался, что госпожа Шмидт — этими вызывающими взглядами, этими затягивающими в опасный водоворот и Кранера, и Халича, и директора школы, и его самого сладкими потягушками — просто-напросто убивает время, поскольку все ее воображение целиком, до самого дальнего его уголка, заполняет Иримиаш, “на скалистый берег ее сознания, словно бурные волны моря” обрушиваются воспоминания, дабы, слившись с волнующими видениями их совместного будущего, углубить ее отвращение и ненависть к сему миру, который ей вскорости предстояло покинуть. И если порой случалось, что она поводила бедрами не для того лишь, чтобы подстегнуть “неторопливо текущее время”, если она выставляла на обозрение жадных взоров свою знаменитую грудь не только для того, чтобы быстрей пролетели оставшиеся часы, то все это было не более чем подготовкой к давно ожидаемой встрече, когда “два сердца сольются в экстазе воспоминаний”. Тем временем Кранер и Халич (и даже школьный директор) — в отличие от корчмаря — хорошо понимали, что им надеяться не на что, что стрелы их вожделения шлепаются на пол, не долетая до ножек госпожи Шмидт, так что все трое удовлетворились тем, что растворились в своей безнадежной страсти — пусть будет хотя бы она жива. Директор школы — лысый, долговязый и тощий (“но жилистый…”) человек с непропорционально маленькой для своей комплекции головой — с обиженным видом сидел за второй бутылкой вина в углу позади Керекеша. О возвращении Иримиаша он узнал совершенно случайно — и это он-то, единственный, если не считать вечно пьяного маразматика доктора, образованный человек в округе! Непонятно, что у них в голове! И к чему они так придут?! Да если б ему не надоела эта непростительная безалаберность Шмидта и Кранера и он наконец не решил бы — закрыв клуб и, согласно инструкции, поместив проектор в надежное место — отправиться “для наведения справок” в корчму, то вполне могло так случиться, что он вообще ни о чем не узнал бы… Ну и что бы они делали без него? Кто бы встал на защиту их интересов? Они что, полагают, что Иримиаш так вот запросто примет их предложение? Да кому это нужно — управлять таким сборищем? Для начала здесь надо навести порядок, подготовить проект, расписав по пунктам “основные направления деятельности”!.. После того как первоначальное возмущение директора улеглось (“Незрелый народ, что поделаешь! Надо идти шаг за шагом, сразу все не получится…”), он разделил свое внимание между госпожой Шмидт и обдумыванием упомянутого проекта, но последнее вскорости отложил, ибо предпочитал придерживаться подтвержденной годами истины, что “не следует заниматься несколькими делами одновременно”. Директор был убежден, что эта женщина непохожа на всех остальных. И совсем не случайно, что она до сих пор отвергала все эти грубые