л, откашлялся и сказал: “Я сейчас сырных палочек принесу!” — “Очень кстати…” — ласково сказала вослед ему госпожа Кранер и вытерла взмокший лоб. Пока Халич не вернулся с блюдом, она задумчиво наблюдала за неутомимой госпожой Шмидт, которая, с мечтательным видом танцуя танго, переходила от партнера к партнеру. “Вот, пожалуйста, Розика, дорогая!” — принялся угощать ее Халич, подсев вплотную к ней. Он комфортно откинулся на спинку стула и правой рукой обнял госпожу Кранер за талию — при этом ничем не рискуя, потому что его жену, сидевшую у стены, наконец сморил сон. Они молча, одну за другой, грызли сухие палочки, и получилось так, что через несколько минут, потянувшись одновременно к блюду, они неловко уставились друг на друга, поскольку на нем сиротливо лежала последняя палочка. “Тут ужасный сквозняк, вы не чувствуете?” — смущенно поежилась женщина. Вконец окосевший Халич заглянул ей в глаза и сказал: “Знаете что, дорогая Розика? — Он сунул ей последнюю палочку. — Съедим ее вместе, ладно? Вы кусайте отсюда… А я с другой стороны… А когда дойдем до середины, то остановимся. И знаете, что мы сделаем, радость моя? Остатками законопатим дверь!” Госпожа Кранер прыснула со смеху: “Вам бы все шутки шутить! И когда вы уже повзрослеете?! Дверь… конопатить… Зачем?..” Но Халич стоял на своем: “Розика, дорогая! Вы ведь сами сказали, что здесь сквозняк! Я ничуть не шучу. Ну, давайте, кусайте!” Он сунул ей в рот один конец палочки, другой надкусил сам. Палочка тут же развалилась на части, остатки упали им на колени, Халич и госпожа Кранер неподвижно — рот против рта — застыли, и тут Халич, чувствуя, что все перед ним куда-то поплыло, набрался смелости и героически поцеловал ее. Госпожа Кранер смущенно захлопала глазами и оттолкнула разгоряченного Халича: “Вы что себе позволяете, Лайош? Что за шутки! Нас могут увидеть!” И поправила юбку. Когда за окнами и застекленной дверью стало светать, танцы уже окончились. Корчмарь и Келемен растянулись на стойке друг против друга, директор школы повалился на стол рядом со Шмидтом и его женой, Футаки и Кранер склонились друг к другу, словно влюбленные, а госпожа Халич уронила голову на грудь — все спали непробудным сном. Госпожа Кранер и Халич еще немного пошушукались, но у них уже не было сил подняться и сходить к стойке за новой бутылкой вина, так что всеобщий мирный храп вскоре усыпил и их. Не спал только Керекеш. Подождав, пока окончательно стихнет шепот, он поднялся, размял затекшие члены и отправился между столами. Нащупывая бутылки, в которых еще что-то плескалось, он переносил их на бильярдный стол, где выстраивал в ряд; стаканы он тоже обследовал, и где обнаруживал остатки вина, быстренько допивал их. Его огромная призрачная тень следовала за ним по стенам, порой вскарабкиваясь на потолок, а когда хозяин ее неуверенно опустился опять на стул, то и тень присела где-то в заднем углу. Он смахнул с изможденного, изуродованного старыми шрамами и свежими ссадинами лица прилипшую к нему только что паутину, слил, как мог, собранное вино, наполнил стакан и, отдуваясь, начал жадно пить. И пил так без перерыва, без устали, наполняя и осушая стакан, и вновь наполняя, и вновь осушая, как бесчувственный автомат, не останавливаясь до тех пор, пока последняя капля не исчезла в его исполинском брюхе. Откинувшись на спинку стула, Керекеш разинул рот и попытался рыгнуть, когда же из этого ничего не вышло, он положил руку себе на желудок и, шатаясь, направился в угол. Там он сунул себе два пальца в глотку и стал блевать. А закончив, вытер ладонью рот, пробурчал “только и делов” и вернулся к бильярду. Он поднял на колени аккордеон и, раскачиваясь взад-вперед своим огромным телом в такт мягко льющейся музыке, стал наигрывать очень сентиментальную и грустную мелодию. Когда он добрался до середины, из-под его безжизненных век покатились слезы. Если бы кто-то сейчас прервал его, вряд ли он объяснил бы, что это вдруг с ним случилось. Керекеш был один среди мирно сопящих людей, и ему было хорошо оттого, что душу его омывала эта медленная солдатская песня. Он не видел причин прерывать мелодию и, доиграв ее до конца, тут же, без перерыва, начинал заново, ощущая себя счастливым ребенком среди спящих взрослых, блаженствующим оттого, что, кроме него, эту грустную песню сейчас не слышит ни одна душа. И под бархатные звуки аккордеона двинулась в последний штурм паучья рать. Легкой паутиной они оплели бутылки, стаканы, чашки и пепельницы, ножки столов и стульев, а затем — тончайшими тайными нитями — соединили отдельные паутины, словно им было чрезвычайно важно из своих невидимых углов незамедлительно узнавать о каждом малейшем движении, малейшем трепете, пока будет цела эта безупречная, необыкновенная и почти недоступная взору сеть. Пауки оплели затем лица, руки и ноги спящих и стремительно разбежались по своим укрытиям, чтобы, дождавшись там, пока встрепенется тонкая, как дыхание, нить, снова взяться за дело. Слепни — ища спасения от пауков в свете и движении — без устали рисовали свои неправильные восьмерки вокруг тусклой лампы; Керекеш, уже полусонный, продолжал играть, и в его клонящейся на грудь голове с ошеломляющей скоростью сменяли одна другую картины рвущихся бомб, пикирующих самолетов, бегущих солдат и пылающих городов, меж тем как в корчму, совершенно бесшумно и незаметно, вошли они и застыли перед открывшимся их глазам зрелищем в таком изумлении, что Керекеш скорее почувствовал, нежели понял, что Иримиаш с Петриной прибыли.Часть вторая
VI. Иримиаш держит речь
Друзья мои! Должен признаться вам — я нахожусь в затруднительном положении. Насколько я вижу, никто из вас не пренебрег этим нашим судьбоносным собранием… И многие, в надежде на то, что я смогу объяснить вам причину этой — здравому уму непостижимой — трагедии, пришли сюда даже раньше, намного раньше времени, о котором мы с вами вчера условились… Но что я могу сказать вам, дамы и господа? Что еще могу я сказать, кроме того, что я… потрясен, что я в полном, скажу вам, отчаянии… Поверьте мне, даже я теперь пребываю в смятении, и, надеюсь, поэтому вы простите, что пока я с трудом нахожу слова… Я не могу говорить, ибо горло мое сжимается от ошеломления, так что не удивляйтесь, что все мною сказанное в это мучительное для всех нас утро будет жалким, невнятным лепетом, ибо, должен признаться, мне нисколько не помогло то, что я предложил, когда мы вчера вечером в ужасе обступили застывшее тело ребенка, найденного после долгих поисков, — а предложил я тогда, что лучше нам всем собраться сегодня утром, ибо утро вечера мудренее и, может быть, нам удастся трезвее взглянуть на случившееся, но, увы… в душе моей царит тот же хаос, а растерянность и отчаяние нынче утром только еще усилились… И все же… Я знаю… я должен собраться с силами… и я уверен, что вы поймете, если в эту минуту я еще не смогу сказать ничего сверх того, что я глубоко… глубоко разделяю боль страдающей матери, ее безутешную неизбывную скорбь… ибо, я полагаю, нет нужды повторять, что с болью утраты… когда мы вот так, в одночасье, лишаемся самого дорогого для нашего сердца, не может сравниться ничто, дорогие друзья… Я не думаю, что среди всех здесь собравшихся найдется хотя бы один, кто со мной не согласен… Эта трагедия тяжким бременем легла на всех нас, ибо мы прекрасно осознаем, что в том, что произошло, виноваты без исключения все мы. И самое тяжкое в этой ситуации то, что мы — со скрипом зубовным, со сжимающимся от горечи горлом, со слезами на глазах — должны, несмотря ни на что, одолеть это потрясение… Потому что — и на это я хотел бы настоятельно обратить внимание! — нет сейчас ничего более важного, чем то, чтобы еще до прибытия представителей власти, до того, как полиция начнет тут расследование, мы, свидетели и виновники, детально реконструировали истоки этой страшной беды, причины чудовищной гибели невинного ребенка… ибо лучше будет, если мы сразу, уже сейчас, приготовимся к тому, что все эти городские расследователи первым делом предъявят обвинения нам… Да, друзья мои, именно нам! Прошу вас не удивляться! Потому что… положа руку на сердце, разве мы не могли предотвратить случившееся, проявив толику внимания, толику здравой предусмотрительности, чуточку сердечной заботы и благоразумия?.. Вы только представьте себе, что это беспомощное создание, которое сейчас уже, несомненно, можно назвать жертвенным агнцем Божьим, рискуя стать легкой добычей первого встречного, любого бродяги с большой дороги, кого угодно, друзья мои… целую ночь мокло тут под дождем, страдало от ветра и прочих стихий… В небрежении, непростительном и преступном, как отверженная, она слепо блуждала где-то здесь, рядом с нами, она до конца была возле нас — и, может быть, даже заглядывала в это окно и видела, как вы, дамы и господа, отплясываете здесь в пьяном угаре; не отрицаю, что, возможно, она и нас видела, спрятавшись за каким-нибудь деревом или за стогом сена, когда мы, вымокшие до нитки, изможденно брели от столба к столбу по тракту к нашей конечной цели — усадьбе Алмаши; да, она была где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки от нас, и никто, повторяю, никто не поспешил ей на помощь, ее голос — а она, я уверен, взывала к нам, пыталась дозваться кого-нибудь в свой последний час! — относило ветром и заглушало вашими пьяными воплями, дамы и господа! Так что это была за игра кошмарных случайностей, спросите вы, что за дьявольская гримаса судьбы?.. Не поймите меня неправильно, я никого конкретно не обвиняю… Я не обвиняю мать, которая, может быть, до конца своей жизни не сможет спокойно уснуть, ибо она никогда не простит себе, что тогда, в тот роковой день… слишком поздно проснулась. Я не обвиняю — в отличие от вас, друзья! — и брата жертвы, сего подающего большие надежды юношу, который видел ее последним, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда, от места, где мы сейчас сидим, в двухстах метрах от вас, дамы и господа, вас, которые, ни о чем не догадываясь, терпеливо ожидали нашего прибытия и под конец, опьянев, погрузились в мертвецкий сон… Нет, я не обвиняю никого лично… и все же… позвольте задать вам вопрос: не являемся ли мы все виновными? Не честнее ли будет, вместо поисков оправданий, прямо сейчас откровенно признать, что обвинение можно предъявить нам всем? Потому что — и в этом госпожа Халич тысячу раз права — мы не можем ради успокоения совести обманывать себя, говоря, что случившееся есть результат непредвиденного стечения обстоятельств, с которым мы ничего не могли поделать… Это вовсе не так, и в ближайшее время я надеюсь вам доказать это! Давайте рассмотрим все по порядку… разберем до мельчайших подробностей всю жуткую совокупность событий, ибо главный вопрос — и вы должны помнить об этом, дамы и господа! — заключается в том, что́ случилось здесь вчера утром… Потому что… представьте себе, всю прошедшую ночь я метался в постели без сна, пока до меня не дошло!.. В самом деле, мы ведь не знаем не только того,