анером. “Ну а что? Не цыганам же оставлять добро! Уж лучше пускай пропадает!” — пояснил Кранер. “Понятно”, — неуверенно произнес Футаки, поблагодарил за палинку и быстро попрощался. Преодолев грунтовку, отделявшую друг от друга два ряда домов, он направился к Шмидтам, где повел себя осмотрительней и сперва заглянул в окно. Однако здесь ему уже ничто не грозило — все лежало в руинах, а Шмидт с женой, отдуваясь, сидели на перевернутом буфете. “С ума посходили все? Что это на них нашло?” Он постучал в окно и жестом показал смущенно уставившемуся на него Шмидту, чтобы поторопились, пора уже отправляться; затем он двинулся к калитке, но через несколько шагов остановился, заметив, что директор школы, осторожно перебравшись через дорогу, направляется во двор Кранеров и украдкой заглядывает в разбитое окно; потом — все еще полагая, что его никто не видит (Футаки прикрывала калитка Шмидтов) — директор бросился к своему дому и сперва неуверенно, а затем все смелее стал хлопать входной дверью. “На этого тоже нашло? Тут что, все свихнулись?” — недоуменно подумал Футаки, вышел со двора Шмидтов и стал медленно приближаться к дому директора. Тот с нарастающей яростью, словно желая себя распалить, хлопал дверью, а затем, видя тщетность своих усилий, сорвал дверь с петель, отступил на пару шагов и с размаху шарахнул ею об стену. Но дверь все еще была цела, и тогда он вскочил на нее и принялся бешено колотить ногами, пока не разнес ее в щепки. Если бы он не обернулся случайно назад и не увидел ухмыляющегося Футаки, то, надо думать, принялся бы затем за мебель, которая наверняка еще оставалась в доме; но, заметив свидетеля, он сильно смутился, поправил на себе серое драповое пальто и неуверенно улыбнулся Футаки: “Вот видите…” Но Футаки не произнес ни слова. “Сами знаете, как оно бывает. И потом…” Футаки пожал плечами: “Понятно. Я просто хотел узнать, готовы ли вы. Остальные уже все закончили”. Директор откашлялся: “Я? Ну, можно считать, что я тоже готов. Осталось только погрузить чемоданы в тележку Кранера”. — “Хорошо. Думаю, вы договоритесь”. — “Да уж договорились. Два литра палинки с меня взял. В другом случае я бы еще подумал, но сейчас, перед такой дорогой…” — “Понимаю. Оно того стоит”, — успокоил его Футаки и, попрощавшись, направился к машинному залу. Директор, словно только и ждал, когда Футаки отойдет, на прощание смачно плюнул через дверной проем в прихожую и, схватив обломок кирпича, запустил им в кухонное окно. А когда Футаки резко обернулся на звон стекла, он принялся отряхивать от пыли пальто и, словно ничего не произошло, стал озабоченно ковыряться в груде обломков. Спустя полчаса посельчане стояли уже у машинного зала, готовые двинуться в путь. У всех, за исключением Шмидта (который отвел Футаки в сторону и попытался объяснить случившееся: “Понимаешь, приятель, мне такое и в голову не пришло бы. Просто вдруг со стола упала кастрюля, ну а дальше само пошло”), раскраснелись лица и поблескивали глаза, выдавая удовлетворение тем, что “прощание удалось на славу”. На двухколесной тележке Кранеров, кроме чемоданов директора, поместилась еще и добрая часть пожитков Халичей, а у Шмидтов имелась своя тележка, так что можно было не опасаться, что из-за обилия скарба их движение слишком замедлится. Все было готово, и они могли бы уж двинуться в путь, но не было никого, кто отдал бы команду. Каждый ждал, что это сделает другой, так они и стояли, безмолвно и в нарастающем смущении глядя на поселок, ибо теперь, в момент расставания, они чувствовали, что “все-таки надо бы что-то сказать”, какие-то слова прощания “или что-то подобное”, причем все рассчитывали на Футаки, но к тому времени, когда он нашел подобающие “довольно торжественные” слова, несколько затушевывающие впечатление от так и не понятого им бессмысленного погрома, потерявший терпение Халич ухватился за рукоятки тачки и крикнул: “Н-но!” Кранер впрягся в свою тележку спереди, задавая процессии направление, его жена и госпожа Халич поддерживали поклажу с боков, чтобы от тряски не свалилась какая-нибудь сумка или кошелка; за ними, толкая тачку, шел Халич, а замыкали шествие Шмидты. Они выехали из главных ворот вымершего поселка; долгое время слышен был только скрип колес ручных тележек и тачки, ибо кроме госпожи Кранер — которая не могла выдержать столь продолжительного молчания и время от времени комментировала состояние, в котором пребывали наваленные на их тележку вещи, — никто не осмеливался нарушить тишину. Ведь было не так-то просто привыкнуть к тому смятению, к странной смеси энтузиазма и беспокойства, связанного с неизвестностью, которые только усугубляли тревогу по поводу того, удастся ли выдержать после двух бессонных ночей все тяготы продолжительного пути. Но это длилось недолго, ибо всех успокоило, что вот уже несколько часов дождь только накрапывал, и ухудшения не предвиделось и позднее, а с другой стороны, им было все труднее сдерживать в себе слова облегчения и восторга от собственной героической смелости, которые не может долго обуздывать ни один человек, отправившийся на поиски приключений. Кранер готов был исторгнуть восторженный вопль уже тогда, когда они вышли на тракт и двинулись в направлении, ведущем от города к усадьбе Алмаши, ведь в этот момент закончилась десятилетняя череда мучений, за которые он отомстил миру полчаса назад, — но, видя, с каким удрученным видом бредут за ним его спутники, он сдержался и не выказывал своих чувств до тех пор, пока они не достигли бывших владений Хохмайса: тут он уже не мог скрывать дальше веселое настроение и радостно возопил: “Мать вашу так-растак! Конец горемычной жизни! Нам удалось! Люди! Братцы мои! Нам все-таки удалось!” Остановив тележку, он повернулся лицом к остальным и, хлопая себя по ляжкам, снова заорал: “Вы слышите, братцы?! Конец нищете! Вы способны это понять? Эй, жена, до тебя доходит?!” Он подскочил к госпоже Кранер, подхватил ее будто ребенка и стремительно закружился с ней, а когда выдохся, опустил на землю и бросился ей на шею, приговаривая: “Я всегда говорил, я всегда говорил!” Тут прорвало и остальных: первым бойко затараторил Халич, который, честя на чем свет стоит небо и землю, повернулся к поселку и грозно потряс кулаком, затем Футаки подошел к широко улыбающемуся Шмидту, но от растроганности смог только проговорить: “Эх, приятель…”, а школьный директор с энтузиазмом стал объяснять госпоже Шмидт (“Вот и я говорил, никогда не надо терять надежды! Надо верить, до последнего вздоха! А иначе что с нами было бы? Ну скажите — что?”), но та — с трудом выдерживая этот внезапный приступ безумной радости — ответила ему неопределенной улыбкой, дабы не привлекать внимания остальных; госпожа Халич, возведя глаза к небу, истово бормотала молитву, начинающуюся словами “Благословенно имя Твое”, до тех пор, пока дождь, падавший ей на лицо, не вынудил ее опустить голову — к тому же она понимала, что не может перекричать “этот безбожный гвалт”. “Люди! — воскликнула госпожа Кранер. — За это надо выпить!” И вытащила из баула пол-литровую бутылку. “Мать честная! Да вы подготовились к новой жизни!” — обрадовался Халич и быстро пристроился за спиной Кранера, чтобы очередь поскорее дошла до него; но бутылка переходила от одного рта к другому безо всяких правил, и когда Халич спохватился, жидкость уже едва булькала на ее донышке. “Не печальтесь, Лайош! — шепнула ему госпожа Кранер и ободряюще подмигнула. — Подождите, будет еще!” С этого момента Халича будто подменили: он так легко погнал тачку по дороге, словно она была пустой, и несколько успокоился, лишь когда через пару сотен метров укоризненно посмотрел на госпожу Кранер, но та охладила его пыл взглядом, означавшим “еще не время…”. Радость Халича, конечно, приободрила и остальных, поэтому — хотя то и дело приходилось поправлять кошелки и сумки на вершине тележек — продвигались они неплохо: вскоре остался позади мостик через старый оросительный канал, и вдали уже показались огромные мачты высоковольтной линии с болтавшимися между ними провисшими проводами. К перескакивающему с пятое на десятое разговору иногда подключался и Футаки, хотя ему идти было тяжелее, чем остальным, потому что шагать с ними в ногу ему мешали тяжелые чемоданы, которые он тащил на себе (Кранер и Шмидт неоднократно пытались пристроить их на тележку, но все их старания были тщетны), а кроме того, он должен был прилагать особые усилия, чтобы не отстать из-за своей хромоты. “Хотел бы я знать, что с ними будет?” — задумчиво заметил он. “С кем?” — спросил Шмидт. “Ну, с Керекешем, например”. — “С Керекешем? — обернувшись к ним, крикнул Кранер. — Нашли о ком беспокоиться! Вчера он спокойно вернулся домой, упал на кровать, и если она под ним не рухнула, то, я думаю, проснется он только завтра. Потом поворчит у корчмы и поплетется к Хоргош. Они ведь с ней два сапога пара”. — “Это уж точно! — подхватил Халич. — Назюзюкаются как следует, их ведь больше ничто не интересует! До всего остального им дела нет! Эта Хоргош вон даже траур на следующий день сняла…” — “Да, кстати, — перебила его госпожа Кранер, — а как там наш Келемен знаменитый? Он так быстро смотался, что я даже не заметила”. — “Келемен? Мой драгоценный приятель? — обернувшись, осклабился Кранер. — Да он еще вчера в полдень слинял. Не повезло бедолаге, хе-хе! Сперва на меня нарвался, а потом, дурак, к Иримиашу прицепился. Только он не на того напал, Иримиаш не стал с ним цацкаться, а сразу послал его куда следует, когда тот начал ему заливать, что так, мол, и этак, и он знает, что тут надо делать, всю эту банду упрятать в тюрягу, а сам он заслуживает особого отношения со стороны Иримиаша, ну и тому подобное! В общем, удрал он, только его и видели! Думаю, что его сгубило то, что он начал под носом у Иримиаша своей повязкой дружинника размахивать, ну, тот ему и сказал, чтобы этой повязкой он себе жопу подтер, простите за выражение”. — “Да я тоже не в восторге от этого идиота, — заметил Шмидт. — Зато от телеги его я бы не отказался”. — “Это верно. Да только что бы мы делали с ним? Он только и знает, что всех задирать”. Госпожа Кранер внезапно остановилась: “Стойте, стойте!” Кранер испуганно притормозил тележку. “Черт возьми, вот голова-то моя дырявая!” — “Да в чем дело? — прикрикнул на нее Кранер. — Что с тобой?” — “Доктор”. — “Что доктор?” Наступило молчание. Шмидт тоже остановил тележку. “Ну… — запинаясь, начала она, — так я же… я ни единым словом ему не обмолвилась! Как же так?!” — “Да полно тебе, жена! — недовольно сказал ей Кранер. — Я уж думал, случилось что. Чего ты о нем беспокоишься?” — “Наверняка он пошел бы с нами. Он ведь там пропадет один. Я знаю его, как не знать после стольких лет? Он уже все равно что ребенок. Не поставишь перед ним еду, так он и помрет с голоду. А его палинка! Сигареты! Грязное белье! Да его крысы сожрут через две недели!” На эти слова с раздражением отозвался Шмидт: “Не надо здесь из себя героиню строить! Если так уж болит по нему душа — возвращайтесь! А я по нему не скучаю. Ни капельки! Но по-моему, он и сам рад, что больше не видит нас…” Тут вмешалась и госпожа Халич: “Верно вы говорите! Лучше поблагодарим Господа, что этого выродка преисподней нет с нами! Я давно поняла, что он с сатаной водится!” Воспользовавшись остановкой, Футаки закурил и предложил остальным. “Вот ведь странно, — задумчиво произнес он. — Неужели он ничег