о не заметил?” Подала голос и госпожа Шмидт, до тех пор молчавшая. “Да он все равно что крот, — сказала она, подойдя поближе. — Даже хуже. Крот-то хоть иногда голову на поверхность высовывает. А доктор, кажется, решил себя заживо схоронить. Я его уже несколько недель не видела…” — “Да будет вам! — радостно крикнул Кранер. — Он там чувствует себя замечательно. Каждый день напивается, а потом храпит, других дел у него и нету. И нечего его тут оплакивать! Мне бы такое наследство, какое он получил от матери! И вообще, хватит тут околачиваться! Идемте, а то мы так никогда не доберемся!” Но Футаки все же не успокоился. “День-деньской сидит у окна. Как он мог ничего не заметить? — тревожно подумал он и, опираясь на палку, двинулся вслед за Кранерами. — Там стоял такой гвалт, что нельзя было не услышать. Беготня, скрип колес, вопли… Хотя все возможно. Нельзя исключить, что он все проспал. В конце концов, госпожа Кранер виделась с ним позавчера, и тогда с ним все было в порядке. И вообще, Кранер прав, каждый должен заниматься своими делами. Если он хочет подохнуть там, пускай подыхает. А впрочем… готов биться об заклад, что через пару дней, услышав о том, что произошло, он подумает да и отправится вслед за нами. Без нас он уже не может”. Пока они миновали следующие пятьсот или шестьсот метров, дождь зарядил сильнее. Посельчане, ворча, продолжали путь; облетевшие акации по обеим сторонам дороги попадались все реже, словно сама жизнь вокруг медленно иссякала. А поодаль, на заболоченных полях, не было и того: ни деревца, ни ворон. На небе уже показалась луна — ее бледный диск едва просвечивал сквозь хмурую пелену неподвижных туч. Час спустя стало ясно, что уже смеркается, а затем неожиданно наступила ночь, да к тому же на всех, тоже неожиданно, навалилась усталость: когда они проходили мимо обшарпанного жестяного распятия за околицей Чюда и госпожа Халич предложила немного передохнуть (да прочесть “Отче наш”), ее идею с гневом отвергли, понимая, что стоит им только остановиться, и они уже вряд ли продолжат путь. Напрасно пытался Кранер развеселить своих спутников, припоминая разные забавные случаи (“А помните, как жена корчмаря расколотила деревянную ложку о мужнину голову…” или “А когда Петрина насыпал соли под хвост рыжей кошке…”), те не только не оживились, но про себя принялись укорять Кранера за то, что не закрывает рта. “И вообще! — бушевал Шмидт. — Кто сказал ему, что он тут главный? С какой стати он тут командует? Ничего, вот пожалуюсь Иримиашу, он рога ему обломает! Уж больно раздухарился в последнее время…” А когда несдающийся Кранер предпринял очередную попытку поднять настроение (“передохнем минутку! Да выпьем по глоточку! Тут каждая капля — чистое золото, это не из нашей корчмы!”), то они прикладывались к бутылке с таким озлоблением, будто Кранер до этого прятал ее от них. Футаки тоже не выдержал: “Ишь, весельчак какой! Хотел бы я посмотреть, как бы ты веселился, если бы тебе самому пришлось с хромой ногой тащить эти два чемодана…” — “А ты думаешь, мне легко с этой чертовой колымагой? — вспылил Кранер. — Только и думаешь, как бы она не рассыпалась на этой сраной дороге!” Он обиженно замолчал и с этой минуты ни с кем больше не разговаривал, а впрягшись в тележку, смотрел только себе под ноги. Госпожа Халич принялась про себя костерить госпожу Кранер, поскольку была почти уверена, что та прохлаждается по ту сторону тележки; Халич, глядя на стертые в кровь ладони, проклинал Кранера и Шмидта, которым, “конечно, легко трепать языком…”. Но главным бельмом на глазу у всех была, разумеется, госпожа Шмидт, поскольку теперь уже невозможно было не замечать, что она хранит молчание с самого начала пути, даже “нет, если хорошенько подумать, — мелькнуло одновременно и у госпожи Кранер, и у Шмидта, — ее голоса почти не слышно с тех самых пор, как вернулся Иримиаш…”. “Подозрительна мне эта госпожа Шмидт, — продолжала размышлять госпожа Кранер. — Что-то гложет ее! Может, больна? Только не… Да нет. Она не такая дура. Наверняка Иримиаш что-то сказал ей, когда зазвал ее вчера вечером к себе в кладовую… Но что ему от нее понадобилось? Ну конечно, все знают, что было между ними в свое время… Но когда это было? Сколько лет уж прошло…” — “Этот Иримиаш совсем ей голову закружил, — беспокойно думал Шмидт. — Как она на меня посмотрела, когда госпожа Халич явилась с известием!.. Прямо пронзила взглядом! Может, она влюби… А, нет. В таком возрасте уже головы не теряют. Ну а если… все-таки? Вроде должна бы знать, что я тут же сверну ей шею! Нет, на это она не пойдет! И вообще, не думает же она, будто Иримиаш спит и видит ее в своих объятиях! Это смешно! Она же воняет, как хрюшка, хотя и одеколонится целыми днями. Очень нужна она Иримиашу! У него баб и так полно, одна лучше другой, на что ему эта курица деревенская! Нет, конечно… Но тогда почему у нее блестят глаза? Эти ее глазищи телячьи?.. А как она вертела хвостом перед Иримиашем, чтоб ей ни дна ни покрышки! Хотя она ведь вертит хвостом перед кем угодно, лишь бы мужик был… Но ничего, я ее отучу от этого! Если ей было мало того, что уже получила, то я добавлю, за мной не станет! Я ее приведу в чувство, это как пить дать! Да чтоб в этом гребаном мире не осталось ни одной сисястой шалавы!” Футаки становилось все труднее поспевать за другими, ремни до крови натерли плечо, кости ломило, и когда его искалеченную ногу снова пронзила боль, он сильно отстал от других; но те ничего не заметили, даже Шмидт наплевал на него, только крикнул: “Ну что там такое! Мы и так еле тащимся, а тут еще ты тормозишь!” Поскольку Шмидт все больше и больше злился на Кранера за то, что тот “разыгрывает из себя босса”, он рявкнул на госпожу Шмидт, чтобы та не отлынивала, собрал последние силы и зачастил своими короткими ножками. Вскоре он поравнялся с тележкой Кранеров и возглавил процессию. “Давай, давай, чеши! — злобствовал про себя Кранер. — Посмотрим, кто дольше выдержит!” Халич издал жалобный стон: “Ох, братцы… Да не бегите вы так! Я себе ноги сбил в этих чертовых сапогах, каждый шаг — настоящая пытка!” — “Не скули! — гневно одернула его госпожа Халич. — Чего раскудахтался? Лучше покажи им, что ты не только в корчме герой!” Пришлось Халичу стиснуть зубы и поспешать вслед за Шмидтом и Кранером, которые все более ожесточенно боролись за первенство, пытаясь обогнать друг друга, так что во главе отряда попеременно оказывался то один, то другой. А Футаки по этой причине все больше отставал от процессии, и когда расстояние между ним и другими увеличилось до двухсот метров, он уже не пытался догнать их. В голове у него возникали все новые планы, как сделать так, чтобы было легче тащить тяжелеющие с каждой минутой чемоданы, но как бы он ни поправлял на себе ремни, мучения его не кончались. Наконец он решил больше не терзаться и, выбрав на обочине акацию со стволом потолще, свернул с дороги и как был, вместе с чемоданами, рухнул в грязь. Привалившись спиной к стволу, он какое-то время жадно глотал воздух, затем скинул с себя ремни и вытянул ноги. Сунув руку в карман, он хотел было закурить, но сил не было даже на это. Его неожиданно сморил сон. Очнулся он оттого, что захотел помочиться; он кое-как поднялся, но все члены его так затекли, что он тут же повалился обратно и лишь со второй попытки сумел удержаться на ногах. “Какие же мы идиоты… — вслух прорычал он и, закончив мочиться, сел на чемодан. — Не послушались Иримиаша! Говорил он нам, чтобы не спешили пока с этим переселением, а мы что? Сегодня же! Сегодня же вечером! И пожалуйста! Сижу тут в грязи, полумертвый от усталости… Как будто не все равно, сегодня, завтра или через неделю… А может, Иримиаш нам грузовик раздобыл бы! Но нам же не терпится! Сию минуту… немедленно!.. Особенно Кранеру! Ну да ладно. Теперь уже поздно каяться. Осталось не так уж много”. Он все же вытащил сигарету, прикурил и глубоко затянулся. Ему несколько полегчало, хотя голова все еще кружилась и ныла. Он вытянул и помассировал истерзанные конечности и стал ковырять палкой землю перед собой. Смеркалось. Дорога была уже еле видна, но Футаки был спокоен: сбиться с пути он не мог, ведь дорога заканчивалась у усадьбы Алмаши, к тому же несколько лет назад он частенько туда наведывался, потому что в то время усадьбу использовали как кладбище железного лома, и одна из его обязанностей состояла в том, чтобы доставлять пришедшие в негодность списанные плуги, бороны и бог знает какой еще хлам в строение, которое уже и тогда дышало на ладан. “А все-таки, если разобраться, есть во всем этом что-то очень странное… — вдруг подумал он. — Ну, во-первых… эта усадьба. Конечно, когда-то, еще в графские времена, она выглядела довольно прилично. Но теперь? Когда я был там в последний раз, комнаты заросли бурьяном, черепицу с башни сорвало ветром, и не то что дверей, даже окон не было, а в полу кое-где зияли такие дыры, что можно было в подвал заглянуть… Оно конечно, мое дело маленькое… Иримиаш — начальник, он знает, почему присмотрел именно эту усадьбу! Может быть… она тем и хороша, что чертовски далеко от всего… Ведь поблизости нет ни хутора, ничего… Кто знает. Всякое может быть”. В такую сырую погоду ему не хотелось экспериментировать с тяжело зажигающимися спичками, поэтому он прикурил вторую сигарету от еще тлеющего окурка, но не выбросил его, а еще подержал немного в полусогнутых пальцах, чтобы не пропадало пусть совсем малое, но все же тепло. “И потом… все, что было вчера… Как ни стараюсь, а все не могу себе уяснить… Ведь он понимает, что мы его знаем. Зачем же тогда понадобилось кривляться? Вещал, как какой-то миссионер… Видно было, что он и сам мучается, не только мы… Не понимаю… ведь он наверняка знал, чего мы хотим. Знал, что всю его болтовню насчет этой дурочки мы слушаем только потому, что хотим наконец услышать: “Вот что, люди… давайте-ка с этим кончать… я здесь, я вернулся. Довольно уныния! Займемся-ка с вами чем-нибудь дельным. Если есть предложения, давайте обсудим…” Так нет же! Дамы и господа, дамы и господа, какие вы все виноватые… С ума сойти! И ведь не поймешь, дурачится он или это серьезно… Не скажешь ему, чтобы прекратил… Ну а все это дело со слабоумной девочкой… Ну наглоталась крысиного яду, так что? Может, для этой несчастной оно и лучше, по крайней мере отмучилась. Но при чем здесь я?! У нее есть мать, вот она и должна была позаботиться о ребенке! Так нет… она еще нас заставила целый день… в такую дрянную погоду… рыскать по всей округе, пока не нашли эту бедолагу!.. Пусть бы искала сама, эта старая ведьма! Все так. Только кто поймет Иримиаша? Нет на свете таких людей… А с другой стороны… раньше таких вещей он точно не делал… От изумления люди в себя не могли прийти… Это верно, он изменился. Кто знает, через что он прошел за последние годы? Но его ястребиный нос и клетчатый пиджак с красным галстуком — как были, так и остались! Значит, все будет хорошо!” Он облегченно вздохнул, поднялся, поправил на плече ремни и, опираясь на палку, двинулся по дороге. Чтобы время летело быстрее и чтобы отвлечь внимание от впивающихся в плоть ремней, да еще оттого, что ему было страшновато ковылять одному по пустынной дороге, затерявшейся на краю света, он затянул “Как прекрасна ты, милая Венгрия”, но после второй строки не смог вспомнить слова, и поскольку ничего другого в голову не пришло, запел гимн Венгрии. Но от пения он почувствовал себя еще более одиноким. Он замолчал и тут же наст