ерживался и войдя в заброшенный парк даже подтолкнул человечка чтобы быстрее добраться до каменной скамейки окруженной густыми зарослями он уложил на нее человечка бросился на него и стал целовать его в шею но в этот момент на ведущей к скамейке дорожке посыпанной белым гравием показалась группа врачей в белых халатах он стыдливыми жестами дал им понять что уже уходит но потом все же объяснил одному из них что им некуда было податься и следует непременно понять и учесть это обстоятельство а затем начал поносить застенчивого человечка потому что уже испытывал к нему чудовищное отвращение но напрасно оглядывался он по сторонам тот как в воду канул врач презрительно глянул ему в глаза а затем устало и вымученно махнул рукой Госпожа Халич мыла спину госпоже Шмидт четки повешенные на край ванны медленно будто змея скользнули в воду в окне появилась ухмыляющаяся рожа какого-то мальчишки госпожа Шмидт сказала что ей достаточно от мочалки у нее уже горит кожа но госпожа Халич силком втолкнула ее обратно в ванну и продолжила тереть ей спину потому что все больше боялась что госпожа Шмидт останется недовольна ею но потом вдруг как крикнет ей чтобтебя укусила бешеная гадюка и села заплакав на крайванны а в окне все ещемелькало ухмыляющееся лицо мальчишки Госпожа Шмидт былаптицей счастливо летавшейсреди молочных облаков вот онаувидала что кто-то внизу машетей рукой а спусти вшисьпониже услышала как Шмидт орет гдеобед сию жеминутуспускайсяпаскуда но она пролетаянадним про чирикала подождешьдозавтранебосьсголодунепомрешьсолнце грело ей спину неожиданно рядомсней о казался ШмидтНемедленно прекрати закричалон но она не обратилананеговниманияио пустилась ниже в надеждепойматькакого-нибудь жука Футакибилипоплечу какой-то железякой Он немог шевельнуться таккак былпривязанверевкамикдеревуоннапрягся и почувствовал чтоверевкаослабла взглянув на плечо он увиделдлиннуюрануиотвел взгляд невсилахвынестиэтогозрелищаонсиделвэкскаваторекоторыйрыл ковшом огромную яму мимошелчеловек он сказалпоспешипотомучтоты не получишь больше бензинукакнипросион всерылирыл яму аона все обва обваливалась он пытал сяопятьиопятьнонапрасно и тогдаонзаплакалсел уокнамашинногозалаинезнал что там заокномсветаетилисмеркаетсяивсеэтоникакнекончалось он сиделине зналчтотворится ничего вокругнеменялось и небылониутранивечера а лишьбеспрерывнонетосветалонето смеркалось
IV. Вознесение? Сон наяву?
Как только они исчезли за поворотом и окончательно потеряли из виду людей, стоявших перед корчмой и махавших им вслед, он тут же забыл о свинцовой усталости и уже не чувствовал даже той изнурительной сонливости, которая — как он с ней ни боролся — еще недавно приковывала его к стоявшему рядом с масляной печкой стулу; ведь с того момента, когда вчера вечером Иримиаш предложил ему то, о чем он и мечтать не смел (“Ну вот что, поговори с матерью. Ты можешь пойти со мной, если есть желание…”), он не мог сомкнуть глаз и всю ночь проворочался, не раздеваясь, в постели, боясь опоздать на встречу, которую Иримиаш назначил на раннее утро; но сейчас, когда он увидел перед собой теряющийся в дымке, словно рвущийся в бесконечность тракт, его силы как будто удвоились, он почувствовал, что перед ним наконец “открывается целый мир” и теперь, что бы ни произошло, он обязательно все одолеет. И хотя ему страшно хотелось как-то выразить вслух охвативший его восторг, он сдерживался и, невольно подстраиваясь под шаг Иримиаша, дисциплинированно, охваченный лихорадочным чувством избранности, следовал за учителем, потому что знал, что с возложенной на него задачей он сможет справиться только в том случае, если будет решать ее по-мужски, а не как сопливый щенок — не говоря уж о том, что подобное необдуманное проявление чувств наверняка вызвало бы со стороны вечно злобствующего Петрины очередную издевку, между тем для него невыносима была даже мысль о том, чтобы хоть раз опозориться перед Иримиашем. Он хорошо понимал, что для того, чтобы избежать неприятных сюрпризов, лучше во всем преданно подражать Иримиашу; первым делом он присмотрелся к его характерным жестам, к легкому ритму широких шагов, к гордой посадке головы, к траектории указующего либо угрожающего перста, воздеваемого в паузах перед особенно значимыми словами, и постарался научиться самому сложному — нисходящей интонации Иримиаша и весомым паузам, отделяющим одну от другой отдельные части высказывания, неумолимости медно звенящих фраз и той твердой уверенности, благодаря которой Иримиашу всегда удавалось выражать свои мысли с беспощадной точностью. Ни на мгновение не отрывал он взгляда от слегка сутулившейся спины Иримиаша и его узкополой шляпы, которую ее владелец — чтобы дождь не хлестал в лицо — надвинул поглубже на лоб, и, видя, что учитель, не замечая их, напряженно о чем-то думает, он тоже шел молча, хмуро насупив брови, словно уже самой концентрацией собственного внимания хотел посодействовать Иримиашу в том, чтобы как можно скорее додумать мысль. Петрина растерянно ковырялся в ухе, ибо, видя напряженную гримасу младшего товарища по несчастью, он и сам не осмеливался нарушить молчание; между тем, хотя он и делал суровые знаки “щенку”, отчасти дисциплинируя и себя (“Ни звука! Он думает!”), рвущиеся из него вопросы с такой силой сдавливали ему горло, что у него перехватило дыхание, он начал хрипеть и свистеть, хватая ртом воздух, и так до тех пор, пока Иримиаш не обратил внимание на стоическое поведение упорно задыхающегося рядом с ним Петрины и не смилостивился над ним, скривив недовольно рот: “Ну, чего тебе? Говори!” Петрина вздохнул, облизал потрескавшиеся губы и часто захлопал глазами: “Маэстро! Я наложил в штаны! Как ты собираешься выпутаться из этого?!” — “Было бы удивительно, если б не наложил, — едко заметил Иримиаш. — Бумаги дать?” Петрина покачал головой: “Это не шутки. По совести говоря, меньше всего мне хочется сейчас ржать…” — “Ну и заткнись”. Иримиаш с высокомерным видом бросил взгляд на исчезающую в туманной дымке дорогу, сунул в рот сигарету и, не сбавляя шага, не останавливаясь, закурил. “Если сейчас я скажу тебе, что мы ждали именно этого случая, — самоуверенно сказал он и заглянул Петрине в глаза, — ты успокоишься?” Его приятель с трудом выдержал его взгляд, опустил голову, встал как вкопанный и задумался, а когда вновь поравнялся с Иримиашем, то был в таком смятении, что едва смог выдавить из себя: “Ты… ты… ты… что задумал?” Но тот, ничего не ответив, с загадочной физиономией продолжал изучать дорогу. Петрина, мучимый недобрыми предчувствиями, попытался найти объяснение этому многозначительному молчанию, а затем — в глубине души уже понимая, что все это бесполезно, — предпринял попытку предотвратить неминуемое. “Послушай! Я был, есть и буду тебе товарищем и в беде, и в радости! И клянусь тебе, что в дальнейшем буду швырять на колени любого, кто посмеет не снять перед тобой шляпу! Но… не пори горячку! Послушай меня хоть на этот раз! Послушай мудрого старика Петрину! Давай слиняем отсюда! Сядем на первый же поезд — и поминай как звали! Они же нас на куски порвут, когда догадаются, какое свинство мы им устроили!” — “Еще чего не хватало, — насмешливо отмахнулся от него Иримиаш. — Мы должны поддержать безнадежную, но отчаянную борьбу за человеческое достоинство… — Он воздел свой знаменитый указательный перст и погрозил Петрине. — Лопоухий! Пришло наше время!” — “Горе мне! — жалобно завопил Петрина, словно понял, что дурные предчувствия его не обманывали. — Я знал! Я всегда знал, что однажды придет наше время! Я надеялся… думал, что обойдется… И вот вам пожалуйста!” — “Да что вы кривляетесь?! — вмешался тут из-за их спины “щенок”. — Нет бы радоваться да вести себя посерьезней!” — “Кому, мне?! — простонал Петрина. — Да я сейчас зарыдаю от радости… — Скрипя зубами, он глянул на небо и в отчаянии замотал головой. — Ну скажи ради бога, чем я провинился? Может, обидел кого?! Может, дурное слово когда сказал?! Умоляю, маэстро, прими во внимание мои годы! Посмотри на мои седины!” Но выбить Иримиаша из колеи было невозможно; пропустив мимо ушей звонкие причитания своего товарища, он загадочно улыбнулся и произнес: “Сеть, лопоухий!.. — Петрина при этих словах встрепенулся. — Ты понимаешь? — Они встали друг против друга, и Иримиаш слегка подался вперед. — Сеть Иримиаша. Огромная паутина. На всю страну… Дошло наконец до твоих тупых мозгов? Если где-нибудь… где угодно… что-нибудь только дрогнет…” Петрина стал постепенно приходить в себя; сперва по лицу его скользнуло что-то вроде улыбки, затем в глазах-пуговицах заискрились заговорщицкие огоньки, от волнения загорелись уши, и все его существо накрыла волна умиления. “Если где-нибудь… где угодно… что-нибудь только дрогнет… Я, кажется, догоняю… — потрясенно прошептал он. — Да это же… так сказать… фантастика…” — “Ну, то-то, — холодно кивнул Иримиаш. — Думать надо, прежде чем верещать”. За этой сценой “щенок” наблюдал с почтительного расстояния, но острый слух не подвел его и на этот раз: из сказанного он не упустил ни слова, но поскольку пока ни бельмеса не понял, быстро повторил про себя все услышанное, чтобы не забыть; затем достал сигарету, неторопливо закурил и, сложив губы трубочкой — как это делал Иримиаш, — выпустил изо рта тонкую струйку дыма. Он не присоединился к ним, а по-прежнему следовал шагах в десяти позади — с нарастающим чувством обиды на Иримиаша, который до сих пор “не счел нужным посвятить его в свои планы”, хотя мог бы знать, что, в отличие от Петрины, который только палки в колеса вставляет, он душу готов положить за учителя, которому мысленно присягнул в беззаветной преданности. Мучительная обида со временем только крепла, в душе его нарастала горечь, ведь он уже ясно видел, что Иримиаш не удостаивает его ни единым словом, куда там! он даже не замечает его, “как будто его тут и нет”, как будто то обстоятельство, что “он, Шандор Хоргош, не последний все-таки человек, предложил ему свои услуги”, для него ничего не значит… От волнения он расчесал на лице уродливый прыщик, и когда они уже почти подошли к повороту на Поштелек, то не выдержал, догнал их, встал перед Иримиашем и дрожащим от злости голосом закричал: “Ну раз так, то я с вами не ходок!” Иримиаш посмотрел на него недоумевающее: “В чем дело?” — “Если со мной что не так, то скажите мне! Скажите, что вы мне не доверяете, и я исчезну!” — “Да что с тобой, черт возьми?!” — вспылил Петрина. “Со мной ничего! Только скажите мне, нужен я вам или нет?! С тех пор как мы вышли, вы словом со мной не обмолвились. Все только с Петриной, с Петриной, с Петриной! Если он вам так дорог, то зачем взяли с собой меня?!” — “А ну-ка, постой, — спокойно остановил его Иримиаш. — Я, кажется, понимаю, о чем ты. Заруби себе на носу то, что я скажу, ибо я повторять не люблю… Я взял тебя с собой потому, что ты толковый малый. Поэтому ты мне нужен. Но при условии, что ты сможешь соблюдать следующие правила. Первое: говорить только тогда, когда я тебя спрошу. Второе: если я что-нибудь поручу тебе, ты постараешься исполнить это на совесть. И третье: отвыкай пререкаться со мной. Пока что я сам решаю, что говорить тебе, а что нет. Понятно?..” “Щенок”, присмирев, потупил глаза: “Да. Я только…” — “Никаких “только”! Веди себя по-мужски… Что касается ост