ального… Мне известны твои способности, братец. И я верю, что ты лицом в грязь не ударишь… Ну а теперь пошли!” Петрина дружелюбно хлопнул “щенка” по плечу и, забыв на нем руку, потащил его за собой. “Ты знаешь, прохвост, когда я был таким пацаном, как ты, я и слова сказать не смел, если поблизости находился хоть один взрослый! Был нем как рыба! Потому что в те времена разговор был короткий! Не то что сейчас! Да что вы об этом зна… — Он внезапно остановился. — Что это?” — “Где?” — “Ну, вот этот… шум…” — “Я ничего не слышу, — недоуменно сказал “щенок”. “Как не слышишь? Ну а теперь?..” Они, затаив дыхание, стали вслушиваться. Иримиаш, бывший в нескольких шагах впереди, тоже оцепенел. Они стояли у поштелекской развилки, тихонько накрапывал дождь, вокруг не было ни души, только стая ворон кружила вдали. Петрине почудилось, будто шум доносится… откуда-то сверху, и он молча указал на небо, но Иримиаш потряс головой. “Скорее оттуда…” — махнул он в сторону города. “Машина?..” — “Не знаю”, — тревожно ответил маэстро. Они застыли на месте. Гул не усиливался, но и не пропадал… “Может быть, самолет…” — несмело предположил “щенок”. — “Не похоже… — сказал Иримиаш. — На всякий случай… срежем путь. По проселку, который на Поштелек ведет, дойдем до замка Венкхейма, а дальше на старую дорогу свернем. Даже выиграем четыре или пять часов…” — “Ты что, не знаешь, какая там грязь?!” — бурно запротестовал Петрина. “Знаю. А только не нравится это мне. Лучше будет, если мы выберем ту дорогу. Там уж точно мы никого не встретим”. — “Кого ты имеешь в виду?” — “Почем мне знать? Ну, пошли”. Свернув с тракта, они двинулись в сторону Поштелека. Петрина беспокойно крутил головой, изучая окрестности, но так ничего и не обнаружил. Сейчас он уже был готов поклясться, что звук шел откуда-то сверху. “Только это не самолет… А как будто… кто на церковном органе… Но это же бред собачий. — Петрина остановился, нагнулся и, опираясь на одну руку, наклонил ухо почти к самой земле. — Нет. Совершенно определенно, нет. Так и свихнуться недолго”. Гул тем временем продолжался. Не приближаясь, но и не удаляясь. И напрасно он рылся в памяти — этот шум не походил ни на что известное. Ни на рокот автомобиля, ни на гул самолета, ни на раскаты грома… Его пронзило дурное предчувствие. Он беспокойно оглядывался по сторонам, чуя опасность за каждым кустом, за каждом чахлым деревцем и даже в подернутой тиной придорожной канаве. Но больше всего ужасало то, что невозможно было понять, из какого места — близкого или отдаленного — угрожает им это… нечто. Он с подозрением повернулся к “щенку”: “Скажи, ты сегодня ел? Это не у тебя в животе урчит?” — “Не валяй дурака, Петрина! — с озабоченным видом обернулся назад Иримиаш. — Лучше шагу прибавь!..” Они отошли от развилки уже метров на триста или четыреста, когда наряду с и без того тревожным непрерывным гулом обратили внимание на новую странность. Петрина заметил ее первым и, не в силах произнести ни слова, только испуганно ахнул и вытаращенными глазами указал наверх. Справа от них, в пятнадцати или двадцати метрах над безжизненным заболоченным полем легко парила, медленно и торжественно опускаясь на землю, полупрозрачная белая вуаль. Еще не успев очнуться от изумления, они увидели, что нечто, принятое ими за вуаль, достигнув земли, тут же бесследно исчезло. “Ущипните меня!” — простонал Петрина, недоуменно тряся головой. “Щенок” застыл с открытым от удивления ртом, но, увидев, что Иримиаш с Петриной не знают, как реагировать, самоуверенно бросил: “Вы что, не видали тумана?” — “Какой это туман?! — вскинулся на него Петрина. — Не гони пургу! Даю руку на отсечение, что это какая-то… свадебная фата… Маэстро, я чую неладное…” Иримиаш с недоумением смотрел на то место, куда только что приземлилась вуаль: “Вот так штука. Петрина, собери мозги в кучку и скажи что-нибудь”. — “Вы смотрите, смотрите!” — воскликнул “щенок”. И показал на другую вуаль, медленно опускавшуюся недалеко от места, где недавно парила первая. Они зачарованно смотрели, как она приземлилась, а затем — как будто и впрямь была из тумана — бесследно исчезла… “Бежим отсюда, маэстро! — дрожащим голосом предложил Петрина. — Я боюсь, сейчас вместо дождя с неба камни посыплются…” — “Нет, должно быть этому объяснение, — уверенно сказал Иримиаш. — Вот только какое, черт побери!.. Не может же быть, чтобы у нас всех троих разом крыша поехала!” — “Эх, была бы здесь госпожа Халич, — ухмыляясь, заметил “щенок”, — она бы сразу все объяснила!” — “Что-что?” — вскинул голову Иримиаш. Наступило молчание. “Щенок” смущенно потупил глаза: “Да я просто так сказал…” — “Ты что-то знаешь?!” — набросился на него перепуганный Петрина. “Я? — осклабился тот. — Да откуда мне знать? Так… сморозил по глупости…” Они молча двинулись дальше, и не только у Петрины, но и у Иримиаша в голове промелькнула мысль: а не лучше ли прямо сейчас повернуть обратно? Но на это они не решались, ведь никто не мог поручиться, что возвращение будет связано с меньшим риском… Они прибавили шагу, против чего на сей раз не протестовал и Петрина — напротив, будь его воля, они бы пустились бегом и не останавливались бы до самого города; так что когда показались очертания заброшенного замка Венкхейма и Иримиаш предложил немного передохнуть (“Совсем ноги окоченели… Разведем костер, перекусим чего-нибудь, обсушимся да и двинемся дальше…”), Петрина в отчаянии завопил: “Ну уж нет! Неужели ты думаешь, что я способен хоть на минуту остановиться здесь? После того, что случилось?” — “Не надо дрейфить, друг мой, — успокаивал его Иримиаш. — Дело в том, что мы слишком устали. Почти не спали два дня. Надо отдохнуть. Идти еще далеко”. — “Хорошо, только чур ты пойдешь впереди!” — оговорил Петрина и, собравшись с духом, последовал шагах в десяти за ними; сердце у него бешено колотилось, и даже не было желания отвечать на издевательскую насмешку “щенка”, который, глядя на спокойствие Иримиаша, опять осмелел и предложил наградить Петрину “медалью за храбрость”… Подождав, пока они свернут на дорожку, что вела к замку, Петрина крадучись, то и дело вертя головой, двинулся вслед за ними, но когда впереди уже показались ворота заброшенного замка, он заметил, как Иримиаш с мальчишкой бросились за кусты, но не смог последовать их примеру, потому что от страха у него онемели ноги. Откуда-то — то ли из замка, то ли из выгоревшего и вымоченного дождями парка — явственно доносился веселый и звонкий, как колокольчик, смех. “Вот теперь уже точно сойду с ума. Я это чувствую. — Лоб его покрылся холодным потом. — Ад и дьявол! Во что мы вляпались?” Он затаил дыхание, до предела напряг все жилы и — бочком — тоже улизнул за куст. Переливистый смех зазвучал еще громче, казалось, здесь пересмеивалась какая-то веселая беззаботная компания, как будто было совершенно естественным делом, что сие благодушное общество проводит свободное время в этой пустынной местности, под дождем, на холоде, на ветру… И к тому же смех этот… звучал очень странно… По спине у Петрины побежали мурашки. Он выглянул на дорожку и, сочтя момент подходящим, сломя голову бросился к Иримиашу, упал рядом с ним, прямо как на войне, когда солдаты, рискуя жизнью, под шквальным огнем противника перебегают из окопа в окоп. “Дружище… — зашептал он задыхающимся голосом, приникнув к сидевшему на корточках Иримиашу. — Что здесь происходит?!” — “Пока что я ничего не вижу, — ответил тот тихо, спокойно, с большим самообладанием, не отрывая глаз от замкового парка. — Но сейчас все выяснится”. — “О нет! — издал стон Петрина. — Не надо ничего выяснять!” — “Похоже, кто-то решил тут повеселиться…” — заметил “щенок” взволнованно и сгорая от нетерпения, поскольку не мог дождаться, когда наконец учитель чем-нибудь его озадачит. “Здесь?! Под этим дождем?! — проскулил Петрина. — В этом богом забытом краю? Маэстро, надо делать ноги, пока не поздно!..” — “Заткнись, а то я ничего не слышу!” — “А я слышу! Я слышу! И могу сказать…” — “Ну-ка цыц, ты!” — прикрикнул на него Иримиаш. В парке, где среди дубов, орешника, самшита и цветочных клумб все заросло бурьяном, по-прежнему не было заметно никакого движения, поэтому Иримиаш — поскольку из-за куста видна была только часть парка — решил, что они должны осторожно продвинуться дальше; он схватил упирающегося руками и ногами Петрину и, волоча его за собой, направился к главному входу, миновав который они на цыпочках, вдоль стены, пошли дальше. Добравшись до угла здания, Иримиаш, который шел впереди, осторожно выглянул, чтобы обозреть заднюю часть парка, но тут же оцепенел и быстро отдернул голову. “Что такое?! — прошептал Петрина. — Надо валить?” — “Видите вон ту хибару? — сдавленно спросил Иримиаш и показал на стоявшее неподалеку покосившееся строение. — Бежим туда. По одному. Сначала я. Затем ты, Петрина. А потом ты, щенок. Все понятно?” И тут же, согнувшись, он бросился в сторону бывшего летнего флигеля. “Только без меня, — ошарашенно забормотал Петрина. — Тут как минимум двадцать метров! Пока добежим, нас расстреляют к чертям собачьим!” — “Вперед!” — грубо пихнул его в спину “щенок”, и Петрина, совершенно не ожидавший толчка, потеряв равновесие, сделал несколько шагов и шлепнулся в грязь. Он тут же вскочил, затем снова упал на землю и, как ящерица, по-пластунски дополз до развалин флигеля. От испуга он долго не мог поднять головы и, прикрыв руками глаза, неподвижно лежал на земле, а когда осознал, что “милостию Божьей” все же остался в живых, то собрался с духом, поднялся на ноги и сквозь щель в стене выглянул в парк. Но зрелища, которое он увидел, его нервы, и без того расстроенные, выдержать не смогли. “Ложись!” — завопил он и снова упал на землю. “Не блажи ты, скотина! — прикрикнул на него Иримиаш. — Если услышу еще хоть звук, я тебя придушу!” В дальней части парка, перед тремя кряжистыми, сбросившими листву дубами, на небольшой лужайке… лежало завернутое в полупрозрачную белую вуаль… миниатюрное тело. До него было, видимо, меньше тридцати метров, так что можно было даже различить не закрытое вуалью лицо; и если бы все трое не считали это абсурдом, если бы они сами, своими руками не укладывали ее недавно в сколоченную Кранером грубую домовину, то могли бы поклясться, что видят младшую сестру “щенка”, которая — с бледным как воск лицом, с завитыми в локоны огненно-рыжими волосами, — казалось, мирно дремала… Ветер время от времени шевелил край вуали, дождь тихо омывал тело, а три старых дуба так немилосердно тряслись и скрипели, словно хотели немедленно вывернуться из земли… А вокруг тела девочки — ни души… только слышимый отовсюду сладкий заливистый смех, звучащий как беззаботная, радостная, игривая музыка… “Щенок” оцепенело уставился на лужайку, и невозможно было понять, что больше его пугает — то, что вымазанное в грязи, сведенное смертной судорогой тело сестры предстало теперь перед ним белоснежно-чистым и ужасающе безмятежным, или то, что оно сейчас может пошевелиться, встать и направиться прямо к нему; ноги у него дрожали, в глазах потемнело, и он не видел ни парка, ни деревьев, ни замка, ни неба — только ее, сияющую посреди лужайки все более ослепительным, режущим, ранящим светом. В наступившей вдруг тишине, в абсолютном безмолвии даже капли дождя разбивались о землю беззвучно, так что он мог подумать, будто он оглох — ведь он только ощущал,