но не слышал завывание ветра, как и странное, прикоснувшееся к его телу легкое теплое дуновение; тем не менее ему чудилось, что он слышит беспрестанный недавний гул, слышит, как заливистый смех вдруг сменяется жутким визгом и хрипами. Ему показалось, что к нему кто-то направляется. Он заслонил глаза рукой, и из груди его вырвался вопль. “Посмотри!” — окаменев, прошептал Иримиаш и с такой силой стиснул Петрине локоть, что побелели пальцы. Вокруг останков завихрился ветер, и в полной тишине ослепительно-белое тело стало неуверенно подниматься… но где-то у вершин дубов вдруг качнулось и, с содроганием устремившись вниз, вновь опустилось на середину лужайки. Недавно звучавшие бесплотные голоса в этот миг разразились яростными воплями, словно недовольный хор, который не по своей вине вновь потерпел провал. Петрина тяжело дышал: “Ты можешь в это поверить?” — “Пытаюсь”, — сказал бледный как мел Иримиаш. “Интересно, давно они так упражняются? Этот ребенок по крайней мере два дня как умер”. — “Петрина, кажется, мне впервые в жизни страшно”. — “Старина… Можно тебя спросить?” — “Ну, спроси”. — “Как ты думаешь…” — “Что я думаю?” — “Ну… короче… ты думаешь, ад существует?” Иримиаш нервно сглотнул: “Кто знает. Возможно”. Неожиданно опять наступило безмолвие. Только гул немного усилился. Тело вновь стало подниматься, затем, метрах в двух над лужайкой, оно содрогнулось и, с невероятной скоростью устремившись вверх, вскоре исчезло среди неподвижных угрюмых туч. Над парком пронесся ветер, дубы задрожали, задрожал и полуразрушенный флигель, а затем они услыхали, как над их головами торжествующе грянули звонкие голоса. Постепенно они затихли, и о том, что тут было, напоминали лишь падающие с неба клочки вуали, стук черепицы на просевшей замковой крыше да жуткий грохот отвалившихся водосточных труб, ударяющихся о стену… Еще долго оба смотрели, оцепенев, на поляну, но поскольку там уже ничего не происходило, они постепенно пришли в себя. “Кажется, кончилось”, — сказал Иримиаш и громко икнул. “Хотелось бы думать, — прошептал Петрина. — Давай приведем в себя пацана”. Они подхватили под мышки все еще дрожавшего на корточках мальчишку и поставили его на ноги. “А ну-ка, возьми себя в руки, — уговаривал его Петрина, у которого тоже ноги еще подкашивались. — Уже все в порядке”. — “Отстаньте вы от меня… — шмыгал носом “щенок”. — Пустите!” — “Ну ладно тебе! Все уже позади!” — “Оставьте меня здесь! Я никуда не пойду!” — “Еще как пойдешь! Хватит нюни-то распускать! Говорят тебе, все уже кончилось…” “Щенок” приник к щели и посмотрел на лужайку: “А где… она?” — “Рассеялась как туман, — ответил Петрина и уцепился за выступающий из стены кирпич. — Как туман”. “Щенок” несмело заметил: “Так значит, я прав был”. — “Это точно, — сказал Иримиаш, подавив наконец икоту. — Должен признать, ты был прав”. — “Ну а вы… вы что-нибудь видели?” — “Лично я видел только туман, — сказал Петрина и, уставившись в никуда, горько потряс головой. — Сплошной туман кругом”. “Щенок” беспокойно взглянул на Иримиаша: “Но тогда… что это было?” — “Сон наяву, мираж, — сказал бледный как мел Иримиаш; голос его ослаб, и “щенок” невольно придвинулся к нему ближе. — Мы смертельно устали. Особенно ты. Так что, собственно говоря… удивляться тут нечему”. — “Абсолютно нечему, — подхватил Петрина. — В таком состоянии все что угодно может привидеться. Вон на фронте, бывало, за мной по ночам ведьмы на помеле гонялись. Серьезно вам говорю”. Дойдя до конца дорожки, они вышли на поштелекский проселок и молча брели по нему, обходя глубокие, по щиколотку, лужи, и пока они приближались к старой дороге, что вела прямиком на юго-восточную окраину города, Петрина с нарастающей тревогой следил за состоянием Иримиаша. Видно было, что маэстро вот-вот взорвется от напряжения, ноги у него подкашивались, и порою казалось, что еще шаг, и он рухнет. Лицо его было бледным, черты исказились, остекленевшие глаза смотрели в пустоту. К счастью, “щенок” ничего этого не замечал, поскольку, с одной стороны, после слов Иримиаша и Петрины ему удалось успокоиться (“Ну понятно! Что это еще могло быть, если не мираж! Надо взять себя в руки, а то, чего доброго, они меня на смех поднимут!..”), а с другой стороны, его страшно воодушевляло, что Петрина назначил его кем-то вроде впередсмотрящего, отрядив во главу процессии. Неожиданно Иримиаш остановился. Петрина испуганно подскочил к нему, чтобы, если понадобится, подставить плечо. Но Иримиаш оттолкнул от себя товарища, повернулся к нему лицом и бешено заорал: “Ах ты, тварь!!! Когда ты наконец уберешься к чертям собачьим?! Ты достал меня! Понимаешь?! Достал!!!” Петрина быстро потупил глаза. Иримиаш схватил его сзади за воротник и попытался приподнять над землей, а когда это не удалось, грубо пихнул Петрину так, что тот, потеряв равновесие, сделал несколько шагов и шлепнулся в грязь. “Старина… — умоляющим голосом сказал он. — Ты совсем потерял…” — “Так ты еще огрызаешься?!” — заревел Иримиаш, бросился к Петрине, рывком поднял его и с размаху ударил по лицу. Какое-то время они стояли друг против друга. Петрина, потерянный и отчаявшийся, таращился на него, а Иримиаш в одно мгновение протрезвел и чувствовал уже только убийственную усталость и полную опустошенность, тот смертельный груз безысходности, какой ощущает зверь, угодивший в капкан, когда до него доходит, что спасения нет. “Маэстро… — пробормотал Петрина. — Да я… не сержусь…” Иримиаш опустил голову: “Не сердись, лопоухий…” Они двинулись дальше. Петрина махнул рукой изумленно уставившемуся на них “щенку”, мол, “пошли, все уже в порядке”, и, ковыряя в ухе, тяжко вздохнул. “А ведь я лютеранец…” — “Лютеранин, хочешь сказать?” — уточнил Иримиаш. “Во-во! Именно это я и хотел сказать… — подхватил Петрина и воспрянул духом, видя, что его товарищу полегчало. — Ну а ты?” — “Меня даже не крестили. Знали наверняка, что это мне не поможет…” — “Тсс! — в ужасе замахал руками Петрина, указывая наверх. — Тише, тише!” — “Да брось, лопоухий… — с горечью сказал Иримиаш. — Теперь уже все равно…” — “Тебе, может быть, все равно, а мне нет! Как подумаю обо всех этих котлах, так мурашки по коже бегают!” — “Это все не так, — после длительного молчания сказал Иримиаш. — То, что мы сейчас видели, еще ничего не значит. Преисподняя? Рай? Потусторонний мир? Чепуха это все. Я уверен, что все это бьет мимо цели. Воображение наше ни на минуту не прекращает своей работы, но мы ни на йоту не приближаемся к истине”. Тут Петрина окончательно успокоился. Теперь он знал, что уже “все в порядке”, как знал он и то, что́ нужно сказать, чтобы его приятель окончательно обрел привычную форму. “Ты бы хоть не орал! — шикнул он на того. — Мало у нас неприятностей?” — “Да ведь Бог не в словах нам является, лопоухий. И ни в чем другом. Он вообще не хочет показываться. Его нет”. — “Я верующий человек! — перебил его возмущенный Петрина. — Ты хотя бы со мной посчитался, безбожник!” — “Все это заблуждение. Потому что я понял: между мной и жуком, между жуком и рекой, между рекой и криком, который над ней разносится, нет ни малейшей разницы. Все вершится бессмысленно, неразумно и подневольно, под властью слепой и непостижимой силы. И вовсе не чувства, всегда нас обманывающие, а наше воображение искушает нас верой в возможность когда-нибудь вырваться из подземелий убожества. Так что спасения нет, лопоухий”. — “И это ты говоришь сейчас? — возмутился Петрина. — Сейчас? Когда мы увидели то, что увидели?” Лицо Иримиаша скривилось в гримасе горечи. “Потому я и говорю, что нам никогда не вырваться. Тут здорово все придумано! И тебе тоже лучше бы не пытаться и не верить своим глазам. Это ловушка, Петрина. И мы вечно в нее попадаем. Когда нам кажется, что мы вырываемся на свободу, мы всего-навсего поправляем замки на цепях. Да, придумано замечательно”. Тут Петрина действительно пришел в ярость: “Я ни бельмеса не понимаю! Хватит лирики, черт возьми! Говори яснее!” — “Предлагаю повеситься, лопоухий, — грустно сказал Иримиаш. — Чтобы долго не мучиться. А впрочем, не все ли равно? Можно и не вешаться”. — “Совсем я с тобой запутался, старина! Давай прекратим, не то я сейчас зареву…” Какое-то время они шагали молча, однако Петрина никак не мог успокоиться. “Ты знаешь, маэстро, в чем твоя беда? В том, что ты некрещеный”. — “Возможно”. Они уже шли по старой дороге, и “щенок”, жаждущий приключений, старательно изучал лежащую перед ними местность, но кроме глубоких колдобин, оставленных колесами летних телег, другие опасности их не подстерегали; над головами у них иногда пролетала стая каркающих ворон, дождь временами становился гуще, и ветер по мере приближения к городу как будто все больше усиливался. “И что теперь?” — спросил Петрина. “Не понял”. — “Ну, что теперь будет?” — “Что значит — что будет? — сквозь зубы ответил ему Иримиаш. — Стезя наша пойдет круто в гору. Раньше тебе говорили, что делать, а теперь будешь говорить ты. Но говорить будешь в точности то же самое. Слово в слово”. Они закурили и мрачно выпустили дым. Когда показалась юго-восточная окраина города, уже смеркалось, они шли по безлюдным улицам, в окнах горел свет, и за ними, безмолвно склонившись над тарелками с дымящимся супом, сидели люди. У рюмочной Иримиаш остановился: “Заглянем сюда ненадолго”. Они вошли в душное, наполненное табачным дымом, битком набитое помещение и, протолкавшись через толпу громко хохочущих и спорящих друг с другом извозчиков, страховых агентов, каменщиков и студентов, встали в очередь, которая змеилась у стойки. Хозяин заведения, узнавший Иримиаша, как только тот появился на пороге, проворно подбежал к концу стойки: “Да неужели! Кого я вижу! Мое почтение! И вам, господин затейник! — Он перегнулся через стойку и, протянув руку, тихо спросил: — Чем могу служить, господа?” Иримиаш, не замечая протянутой ему руки, холодно ответил: “Два рома с ликером и вино с содовой”. — “Слушаюсь, господа, — убирая руку, ответил слегка опешивший хозяин. — Два рома с ликером и вино с содовой. Сию минуту!” Он поспешно вернулся на место, быстро приготовил напитки и с готовностью протянул Иримиашу: “Господа — мои гости”. — “Благодарим, — отвечал Иримиаш. — Ну, что нового, Вейс?” Хозяин отер рукавом рубашки вспотевший лоб и, оглянувшись по сторонам, наклонился к лицу Иримиаша. “На днях с бойни сбежали лошади… — взволнованно прошептал он. — Как говорят”. — “Лошади?” — “Ну да, лошади. Я только что слышал, что их до сих пор не поймали. Целый табун, представляете? По городу носятся. Говорят”. Иримиаш кивнул и, подняв стаканы над головой, пробился через толпу к Петрине и Шандору, которым удалось отвоевать у окна местечко. “Для тебя, щенок, вино с содовой”. — “Спасибо. Как только вы догадались?” — “Нетрудно было сообразить. Ну, будем здоровы!” Они выпили, Петрина предложил спутникам сигареты, и все закурили. Иримиаш почувствовал у себя на плече чью-то руку. “Добрый вечер! Вы?! Черт возьми, как вы здесь оказались? Рад вас видеть!” Рядом с ним стоял лысый низенький человечек с багровым лицом и доверительно протягивал ему руку. “А, знаменитый затейник! Мое почтение!” — поприветствовал он и Петрину. “Как дела, Тот?” — “Да идут помаленьку, насколько можно в наши-то времена! А у вас? Страшно подумать, уже два года, нет, как минимум три, я о вас ничего не слышал! Случилось что?” Петрина кив