ваешь этот цирк? Ты серьезно думаешь, будто я во всем виноват?” Шмидт тут побагровел: “А кто меня убеждал в корчме?! Не ты?! — И медленно двинулся на него. — Кто талдычил, мол, не волнуйся, все будет как надо? Кто?” — “Да ты спятил, приятель. — Футаки тоже повысил тон и нервно заерзал. — Ум за разум зашел?” Но Шмидт стоял уже перед ним, не давая Футаки встать. “Верни мои деньги! — выкатив налитые кровью глаза, прошипел Шмидт. — Ты слышал, что я сказал?!” Футаки отполз назад и прижался спиной к стене. “Ты их не у меня ищи! Да опомнись ты!” Шмидт опустил глаза: “Верни деньги — в последний раз тебе говорю!” — “Эй, братцы, держите его, он и правда спя…” — закричал Футаки, но не успел закончить — Шмидт с размаху ударил его ногой по лицу. Голова Футаки отдернулась назад, на мгновение он застыл, из носа брызнула кровь, и он медленно повалился набок. Но к этому моменту и госпожа Шмидт, и Халич, и директор школы уже подскочили к Шмидту, заломили ему руки за спину и, толкаясь, с большим трудом оттащили его. Кранер, нервно ухмыляясь, расставив ноги и скрестив руки на груди, застыл в дверном проеме, а затем направился к Шмидту. Госпожа Шмидт, госпожа Кранер и госпожа Халич, вереща, испуганно метались вокруг лежащего без сознания Футаки; первой опомнилась госпожа Шмидт, схватила тряпку, выбежала на террасу и, окунув тряпку в лужу, вернулась; встав на колени, она принялась обтирать лицо Футаки, затем крикнула причитающей госпоже Халич: “Вместо того чтобы голосить, принесли бы еще одну тряпку, побольше — кровь ему промокать!..” Футаки постепенно пришел в сознание, открыл глаза, посмотрел одурело на потолок, на взволнованное лицо склонившейся над ним госпожи Шмидт и, внезапно почувствовав острую боль, попытался сесть. “Ради бога, не шевелитесь! — закричала госпожа Кранер. — У вас еще кровь не остановилась!” Они уложили его обратно на одеяла, госпожа Кранер бросилась наружу, чтобы прополоскать окровавленную тряпку, а госпожа Халич, опустившись рядом с Футаки на колени, стала тихо молиться. “Да гоните вы эту ведьму, — простонал Футаки. — Я еще жив…” Шмидт, тяжело дыша, с мутным взглядом сидел в противоположном углу и упирал сжатые кулаки себе в пах, как будто лишь таким образом мог удержаться на месте. “Ну, знаете, — покачал головой директор школы, вместе с выглядывающим из-за его спины Халичем преградив дорогу Шмидту, чтобы не дать ему снова наброситься на Футаки. — Я просто глазам своим не поверил! Вы ведь серьезный взрослый человек! Да как вы такое удумали?! Взять и ударить другого! Да вы знаете, как это называется? Самоуправство!” — “Отстаньте вы от меня”, — проворчал тот сквозь зубы. “Правильно! — подступил к директору Кранер. — Потому что кого-кого, а вас это не касается! Чего вы повсюду суете свой нос?! И вообще, этот мужлан получил только то, что ему причиталось!..” — “А вы молчите! Тоже хорош гусь!.. — разъярился директор. — Это ведь вы… вы его подбивали! Думаете, я не видел? Так что лучше бы вам помолчать!” — “А я вам советую… — сказал Кранер, мрачно сверкнув глазами, и ухватил директора за грудки, — я советую вам убираться отсюда, покуда целы! Не то я вам обломаю…” В этот момент с порога раздался зычный, решительный, строгий голос: “Что здесь происходит?!” Все вскинули головы. Госпожа Халич испуганно вскрикнула, Шмидт вскочил, Кранер невольно попятился. На пороге стоял Иримиаш — в мышиного цвета плаще, застегнутом до подбородка, в надвинутой на лоб шляпе. Колючим взором он “оценивал обстановку”, держа руки в карманах, из уголка рта свисала размокшая сигарета. Наступила мертвая тишина. Футаки сел, затем, пошатываясь, поднялся на ноги, промокнул все еще сочившуюся из носа кровь и быстро спрятал за спину тряпку. Потрясенная госпожа Халич перекрестилась и тут же опустила руки, потому что муж отчаянно замахал ей, призывая “немедленно прекратить!”. “Я спрашиваю, что здесь происходит?” — грозно повторил Иримиаш. Он сплюнул окурок, сунул в рот новую сигарету и закурил. Посельчане стояли перед ним, понурив головы. “Так мы уже думали, что вы не придете…” — нерешительно начала госпожа Кранер и натянуто улыбнулась. Иримиаш взглянул на часы и раздраженно постучал по стеклу: “Шесть часов сорок три минуты. Часы идут точно”. Госпожа Кранер едва слышно ответила: “Но ведь вы… вы говорили, что еще затемно…” Иримиаш нахмурил брови: “Я вам что, таксист? Я ради вас в лепешку готов расшибиться, не сплю трое суток, часами мотаюсь под дождем, бегаю из конторы в контору, стремясь устранить все препятствия, а вы?! — Он шагнул вперед, бросил взгляд на остатки их бивуака и остановился рядом с Футаки. — Что это с вами?” Футаки стыдливо опустил голову: “Кровь из носа пошла”. — “Это я вижу. А по какой причине?” Футаки промолчал. “Ну, друг мой… — вздохнул Иримиаш, — этого я от вас не ожидал. И от вас тоже! — повернулся он к остальным. — А ведь мы еще только в самом начале. А что будет дальше? Будете резать друг друга? Нет… — жестом остановил он Кранера, хотевшего что-то сказать, — увольте, подробности меня не интересуют! Мне достаточно и того, что я видел. Печально, скажу я вам, все это очень печально!” Иримиаш прошелся перед посельчанами, хмуро глядя перед собой, а затем, когда вновь оказался у главного входа, повернулся к ним: “Послушайте, я не знаю, что в точности здесь случилось. И не желаю знать, потому что у нас слишком мало времени, чтобы тратить драгоценные минуты на всякую чепуху. Но я этого не забуду, и прежде всего не забуду вам, мой друг Футаки. Однако на этот раз я вас всех прощаю. Только с одним условием: чтобы больше такого никогда не было! Уяснили?! — Он сделал короткую паузу и, придав лицу выражение озабоченности, провел рукой по лбу. — Ну а теперь к делу! — Затянувшись в последний раз докуренной почти до ногтей сигаретой, он бросил окурок на каменный пол и затоптал его. — Я должен сообщить вам кое-что весьма важное”. Все, будто очнувшись от какого-то наркотического дурмана, разом пришли в себя. И теперь просто не могли понять, что случилось с ними в минувшие часы, что за дьявольское наваждение заглушило в них здравый смысл, что нашло на них, когда они, обезумев, набросились друг на друга, как “грязные поросята, заждавшиеся помоев”, и как стало возможным, чтобы они, вырвавшись наконец-то из беспросветности, которой, казалось, не будет конца, и вдохнув опьяняющий воздух свободы, стали, как узники, в безумном отчаянии носиться по клетке? И при этом ослепли? Иначе как можно объяснить, что в своем будущем доме они углядели только упадок, смрад и убожество, забывши обетование, что “будет воздвигнуто заново то, что разрушено, и пойдет в гору то, что катилось с горы”. Словно бы пробудившись после дурного сна, окружили притихшие посельчане Иримиаша. Глубже свалившегося на них облегчения было, пожалуй, только чувство стыда, ведь в своей непростительной нетерпимости почти все они отреклись от того, кто — пускай с опозданием в пару часов — но сдержал все же данное слово и кому, если разобраться, они обязаны абсолютно всем; саднящий стыд лишь усиливался оттого, что их благодетель ни о чем даже не догадывался, не знал, что они, за кого он “положил душу”, только что поносили его последними словами, втаптывали его в грязь, обвиняли бездумно в том, живым опровержением чего был тот факт, что он стоял сейчас перед ними в полной готовности к действию. Вот почему они слушали его с нарастающими угрызениями совести и по этой причине, разумеется, — с незыблемым доверием и согласием, и, еще не успев понять толком, о чем идет речь, стали воодушевленно кивать, особенно Кранер и Шмидт, прекрасно осознававшие тяжесть своей вины. Между тем “неблагоприятное изменение обстоятельств”, о котором говорил Иримиаш, вполне могло бы их даже огорчить, ибо выяснилось, что “планы, связанные с усадьбой Алмаши, придется отложить на неопределенное время”, так как некоторым кругам “в нынешней ситуации может не понравиться” появление в данном месте объекта “столь туманного назначения”, причем особые возражения, сообщил им Иримиаш, вызвало то обстоятельство, что усадьба находится далеко от города и, таким образом, труднодоступность “замка” практически “сводит к минимуму” возможность систематического контроля… В данном положении, продолжал Иримиаш с вибрирующими нотками в и без того звонком голосе, “единственный путь к осуществлению столь серьезно волнующего всех нас плана заключается в том, чтобы до поры до времени рассеяться по территории области”, до тех пор, пока “все эти господа не запутаются, не потеряют наши следы, и тогда мы спокойно вернемся сюда, чтобы приступить к исполнению нашего изначального замысла…” С нарастающей гордостью слушали они слова о том, что с этой минуты они становятся “персонами особо важными”, ибо “призваны к делу”, в котором преданность, рвение и неусыпная бдительность являются совершенно незаменимыми качествами. И хотя подлинный смысл некоторых пассажей остался для них загадкой (в особенности таких как “Наша цель затмевает саму себя”), им сразу же стало понятно, что их рассеяние всего лишь “тактическая уловка” и если друг с другом у них до поры до времени контакта не будет, то связь с Иримиашем останется непрерывной и содержательной… “Только не думайте, — возвысил тон маэстро, — что все это время вы будете бездеятельно ожидать, пока дела сами по себе переменятся к лучшему!” С недоумением, впрочем быстро прошедшим, слушали они, что задача их будет заключаться в неусыпном наблюдении за их окружением и строгой фиксации мнений, толков, событий, имеющих “безусловную важность с точки зрения дела”, поэтому всем им придется приобрести совершенно необходимый навык, который поможет “отличать благоприятные симптомы от неблагоприятных, иными словами — добро от зла”, ибо он, Иримиаш, надеется, что никто из них не считает всерьез, что без этого они смогут продвинуться хоть на шаг по детально описанному им пути… Когда же на вопрос Шмидта “А на что мы будем все это время жить?” был получен ответ, мол, “спокойствие, люди, спокойствие — все продумано и организовано, у каждого из вас будет работа, а на первое время на самое необходимое вы получите сумму из общего капитала”, то у всех уже изгладились из памяти последние следы утренней паники, и теперь оставалось только собрать вещи и погрузить их в кузов грузовика, ожидавшего их на тракте, у начала тропинки, ведущей к “замку”… Они лихорадочно взялись за дело, и пусть не сразу, а с некоторыми заминками, между ними завязалась веселая болтовня; пример подавал главным образом Халич, который, таща баул или чемодан, то подражал по-медвежьи неповоротливому Кранеру, то, прячась за спиной у своей жены, как мартышка передразнивал ее размашистую молодецкую походку, а управившись со своими вещами, он вытащил на дорогу и чемоданы Футаки, который все еще сильно пошатывался, заметив ему: “Друзья познаются в беде…” Когда все вещи были уже у дороги, “щенку” удалось развернуть грузовик (после долгих просьб Иримиаш позволил ему ненадолго усесться за руль), и теперь осталось лишь, бросив последний взгляд на место их будущей жизни, молча попрощаться с “замком” и забраться в открытый кузов. “Ну, братцы, — высунул голову из кабины Петрина, — рассаживайтесь поудобней — даже на этом сверхскоростном драндулете путь займет не менее двух часов! Застегнуться как следует, нахлобучить капюшоны и шляпы и повернуться спиной к вашему