светлому будущему, не то этот чертов дождь будет хлестать вам в рожу…” Багаж занял почти половину кузова, поэтому людям пришлось разместиться двумя рядами, тесно прижавшись друг к другу, так что не удивительно, что когда Иримиаш нажал на газ и грузовик, дергаясь, тронулся с места — назад, к городу, — они вновь ощутили то же воодушевление, то же тепло “нерушимого единения”, которые скрашивали им некоторые запомнившиеся этапы вчерашнего путешествия. Кранер и Шмидт сильнее других клялись в том, что никогда больше не позволят себе дурацких приступов ярости, и если в будущем в их компании возникнут какие-нибудь раздоры, они будут первыми, кто положит этим раздорам конец. Шмидту, который тщетно пытался в ходе недавнего всеобщего ликования каким-то образом дать понять Футаки, что он уже “очень раскаивается в содеянном”, так и не удалось “пересечься” с ним на тропинке, да и духу для этого не хватало, так что Шмидт лишь теперь решился на то, чтобы предложить приятелю “ну, сигарету хотя бы”, но госпожа Кранер и Халич так зажали его с двух сторон, что он не мог даже пошевелить рукой. “Не беда, — успокаивал он себя, — в крайнем случае угощу, когда слезем с этого драндулета… Не расставаться же нам с ним в ссоре!” У госпожи Шмидт лицо раскраснелось; при виде стремительно удаляющегося огромного, заросшего чертополохом и диким плющом здания усадьбы с торчащими по углам четырьмя убогими башенками и убегающей в бесконечную даль дороги глаза ее засверкали; и от облегчения, оттого, что “ее любимый” все же вернулся, она пришла в такое волнение, что не обращала внимания ни на дождь, ни на ветер, бившие в лицо, от которых не защищал даже накинутый на голову капюшон, поскольку во всеобщей неразберихе она оказалась на самом краю заднего ряда. Теперь у нее уже не оставалось сомнений, она поняла, что ее веру в Иримиаша больше не сможет поколебать ничто, как вдруг — сидя в кузове мчащегося грузовика — она поняла и то, какая роль ее ожидает в будущем: призрачной тенью будет следовать она за ним по пятам — в качестве то любовницы, то служанки, то жены, превращаясь, если понадобится, даже в ничто, чтобы потом возродиться вновь; она научится понимать каждый его жест, разгадывать скрытый смысл его интонаций, его снов, и если — не приведи Господь! — его кто-то обидит, то именно ей на колени сможет он преклонить свою голову… Она научится ждать, подготовится к возможным невзгодам, и если однажды по воле судьбы Иримиаш вынужден будет навеки покинуть ее, то ничего не поделаешь, она смирится и с этим: до конца своих дней будет молча носить траурную вуаль и сойдет в могилу с гордым сознанием, что ей довелось быть подругой “великого человека и истинного мужчины”… Рядом с ней сидел Халич, которому ничто — ни дождь, ни ветер, ни тряска — не могло испортить хорошего настроения, хотя его узловатые ноги затекли в сапогах, с крыши кабины за шиворот ему временами низвергалась вода, а от порывов ветра, бивших сбоку в лицо, из глаз текли слезы; его возбудило не только возвращение Иримиаша, но и сам факт путешествия, ведь, как он любил говорить, лично он всегда был “фанатом скорости”, и теперь наступил именно такой момент: Иримиаш, не обращая внимания на опасные колдобины на дороге, вдавливал педаль газа в пол, и Халич, когда ему удавалось приоткрыть глаза, блаженствовал, зачарованно глядя на проносившиеся с бешеной скоростью пейзажи; и вскоре в его голове родилась идея: еще ведь не поздно, а сейчас тем более, осуществить давно лелеемую им мечту, и он уже подбирал слова, чтобы уговорить Иримиаша помочь ему, когда вдруг осознал: чтобы быть шофером, следует отказаться от некоторых привычек, от которых — увы! — он “в силу преклонного возраста” отказаться не может… Поэтому он решил, насколько это возможно, насладиться радостями поездки сейчас, чтобы во всех мельчайших подробностях описывать их будущим собутыльникам, потому что ведь “личный опыт даст сто очков вперед” любому воображению… Одна только госпожа Халич не радовалась “этой сумасшедшей гонке”, ибо — в отличие от своего мужа — терпеть не могла всяческих новомодных поветрий и, будучи почти уверенной, что если не остановить безумия, то они непременно свернут себе шею, в страхе молитвенно сложила руки и просила Господа о защите, дабы не оставил их в этой опасности; но напрасно она уговаривала остальных (“Христом Богом молю вас, скажите этому лихачу, чтобы сбавил скорость!”), в реве мотора и диком свисте ветра те и “ухом не вели” на ее причитания, напротив, казалось, будто “эта опасность доставляла им удовольствие!..”. Кранеры и даже директор школы сидели в кузове с гордым видом и почти детской радостью, надменно щурясь на бешено проносившийся мимо них безотрадный ландшафт. Именно так они представляли себе это путешествие — с ветерком, на головокружительной скорости, торжествуя над всеми препятствиями!.. Кичливо поглядывали они на места, которые — вот ведь чудо! — они покидали все же не как какие-то нищеброды, а с гордо поднятой головой, уверенные в своей конечной победе!.. И жалели только о том, что, мчась мимо поселка и, далее, мимо дома дорожного мастера у плавного поворота, не могли видеть на такой скорости, как мучаются черной завистью корчмарь, Хоргоши и слепой Керекеш… Футаки осторожно потрогал распухший нос и пришел к заключению, что “легко отделался”, ведь еще недавно нос саднил так, что он не смел к нему прикоснуться и потому не знал, цела ли переносица. Он все еще не до конца пришел в себя, голова у него кружилась, и его подташнивало. Перед глазами мелькали беспорядочные картины: то он видел перед собой искаженное багровое лицо Шмидта, то стоящего за спиной Шмидта и готового броситься в атаку Кранера, то вновь ощущал на себе суровый, испепеляющий взгляд Иримиаша… По мере того как мало-помалу утихала боль в носу, он обнаруживал у себя и другие травмы: от одного из клыков откололся кусок, из нижней губы текла кровь. Он едва слышал благодушные слова сидящего рядом с ним директора (“Не принимайте это так близко к сердцу! В конце концов, все обернулось к лучшему…”), потому что в ушах у него звенело, он крутил головой, не зная, куда сплюнуть скопившуюся во рту запекшуюся, соленую кровь, и почувствовал облегчение лишь тогда, когда мимо промелькнули заброшенная мельница и провалившаяся крыша Халичей, но как он ни поворачивался, как ни вертелся, так и не смог увидеть машинный зал, потому что, когда ему удалось занять подходящую позицию, грузовик уже мчался мимо корчмы. Футаки бросил несмелый взгляд на сидящего за ним Шмидта и признался себе, что, как это ни странно, он не сердится на него; он ведь знал его, знал, что Шмидт человек по натуре вспыльчивый, и — еще до того, как успел подумать о мести — от всего сердца простил его, решив как можно скорее дать ему это понять, ибо он ведь догадывался, что творится сейчас у того на душе. С грустью глядя на мелькавшие по обе стороны дороги деревья, он чувствовал: то, что случилось в “замке”, должно было произойти в любом случае. Шум, свист ветра и то и дело обрушивающийся сбоку дождь на какое-то время отвлекли его внимание и от Шмидта, и от Иримиаша. Он с трудом выудил из кармана сигарету, наклонился вперед и, прикрывая ладонью огонь, закурил. Они давно уже проехали и корчму, и поселок, и, насколько он мог заметить, скосив взгляд в сторону, осталось каких-нибудь двести — триста метров до электроподстанции, а оттуда они уже через полчаса наверняка доберутся до города. От Футаки не укрылось, как гордо и воодушевленно поглядывали по сторонам и директор, и сидящий по другую сторону от него Кранер, как будто ничего не случилось и все, что произошло в “замке”, дело прошлое и не стоит упоминания; сам же Футаки совершенно не чувствовал, будто с приходом Иримиаша все тучи над их головой рассеялись… И хотя несомненно, что в ту минуту, когда они увидали стоящего на пороге Иримиаша, “их жребий переменился”, эта странная суета, эта гонка по пустынному тракту совсем не указывали на то, что они следовали по точно спланированному маршруту — скорее, все это было похоже на паническое бегство, как будто они бесцельно неслись “куда глаза глядят”, не имея понятия о том, что их ждет, если они наконец где-нибудь остановятся… С недобрым чувством Футаки осознал, что совершенно не представляет себе, что задумал Иримиаш и ради чего нужно было в такой спешке покидать усадьбу. На мгновение в голове его мелькнула устрашающая картина, от которой в последние годы он не мог избавиться: в потертом пальто, опираясь на палку, голодный и совершенно отчаявшийся, он снова бредет по тракту, позади медленно исчезает во мраке поселок, а впереди в зыбком тумане колеблется горизонт… И сейчас, отупев от рева мотора, он вынужден был признать, что предчувствие не обманывало его: нищий, голодный и сокрушенный, он сидит в кузове невесть откуда взявшегося грузовика, несущегося в неизвестность по неизвестной дороге, и если она приведет к развилке, то не он будет решать, куда повернуть, потому что ему остается только безвольно смириться с тем, что направление его жизни целиком определяет воля разбитого, дергающегося, старого драндулета. “Да, похоже, спасения нет, — безучастно подумал Футаки. — Куда ни кинь — все клин. Проснусь завтра в незнакомой комнате и так же не буду знать, что меня ожидает, как если бы я отправился в путь по собственному желанию. Разложу на столе да на лежаке, если будут там таковые, свое барахлишко и в сумерках вновь буду наблюдать, как меркнет за окном свет…” Со страхом он осознал, что его вера в Иримиаша пошатнулась уже в тот момент, когда тот появился в воротах “замка”… Может быть, не вернись Иримиаш, у него еще оставалась бы какая-то надежда… Но так? Ведь он уже в “замке” почувствовал, что за его словами скрывается только горечь, и уже тогда понял, что все пропало, когда увидел Иримиаша возле грузовика с понуренной головой, покуда они грузили свою поклажу!.. И вдруг, неожиданно все стало понятным… В Иримиаше уже не осталось сил, не осталось энтузиазма, “вконец угасло былое пламя”, и сам он беспомощно мается в этой жизни, продолжая действовать по привычке; и Футаки наконец понял, что своей идиотски заумной речью в корчме он просто хотел скрыть от них, которые в него еще верили, что он беспомощен точно так же, как и они, что больше уже не надеется придать смысл той реальности, из удушающих объятий которой он тоже не в силах освободиться. Его все еще мучили пульсирующая боль в носу и приступы тошноты, и даже сигарета не доставляла сейчас удовольствия, так что Футаки, не докурив, отшвырнул ее. Они проехали по мосту через речку Вонючку, в которой, покрытая тиной и ряской, уже неподвижно застыла вода, вдоль дороги стали чаще встречаться деревья, и порой, в окружении сонных акаций, показывалось полуразрушенное здание какого-нибудь хутора; дождь несколько приутих, но ветер все яростнее налетал на них, грозя сорвать с наваленной в кузове груды вещей какой-нибудь узел. Людей видно не было, и даже проехав после поворота на Элек по дороге, ведущей к городу, они не встретили ни души. “На них что, мор напал?” — проорал Кранер. И только доехав до рюмочной и увидев двух типов в дождевиках, которые, стоя в обнимку, что-то пьяно горланили, они успокоились; грузовик свернул на улицу, ведущую к центральной площади, и они, словно освободившиеся после долгого заключения зеки, стали жадно разглядывать одноэтажные домики, затворенные ставни,