изящные водостоки на крышах и большие резные ворота. Время теперь, конечно, летело стремительно, и не успели они налюбоваться открывшимся зрелищем, как грузовик уже затормозил на просторной площади у железнодорожной станции. “Ну, братцы, — крикнул, высунувшись из кабины, Петрина, — прогулка закончена”. Все уже приготовились вылезать, но Иримиаш остановил их. “Подождите, — прокричал он, выходя из кабины. — Собираются только Шмидты, Кранеры и Халичи! А вы, Футаки, и вы, господин директор, пока останьтесь”. Он шел впереди твердой решительной поступью, остальные же, нагруженные поклажей, спотыкаясь, следовали за ним. Войдя в зал ожидания, они сложили багаж в углу и обступили Иримиаша. “Время есть, можно спокойно все обсудить. Ну что, замерзли?” — “Да уж, сегодня вечером придется нам почихать, это как пить дать! — засмеялся Кранер. — Нет ли тут кабака? Я бы выпил чего-нибудь!” — “Есть, — ответил Иримиаш и посмотрел на часы. — Идемте”. Ресторан был почти совершенно пуст, только какой-то железнодорожник на подгибающихся ногах опирался на стойку. “Вы, Шмидт, — начал Иримиаш, когда все осушили по стаканчику крепкой палинки, — отправитесь с женой в Элек. — Он вытащил бумажник, вынул из него записочку и вручил Шмидту. — Здесь все указано. Кого искать, на какой улице, номер дома и прочее. Скажете, что вы от меня. Все понятно?” — “Понятно”, — кивнул Шмидт. “И скажете, что через пару дней я тоже туда загляну. А пока пусть дадут вам работу, стол и жилье. Понятно?” — “Понятно. А что за работа там?” — “Он мясник, — сказал Иримиаш, указывая на записку. — Работы хватает. Вы, госпожа Шмидт, будете прислуживать. А вы, Шмидт, будете помогать мяснику. Я уверен, вы справитесь”. — “Да уж не подкачаем”, — подтвердил Шмидт. “Хорошо. Поезд будет… — Иримиаш снова взглянул на часы, — да, примерно через двадцать минут. — Он повернулся к Кранерам. — А вы получите работу в Керестуре. Я ничего вам не записал, поэтому постарайтесь запомнить. Вашего человека звать Калмар, Иштван Калмар. Названия улицы я не знаю, но сначала найдете католический храм, он там один, так что не ошибетесь. Улица находится справа от храма. Запомнили? Идите по ней, пока не увидите по правую руку вывеску дамского портного. Там и живет Калмар. Скажете ему, что вас прислал Дёнци, запомните хорошенько, потому что не исключено, что мое настоящее имя он забыл. Скажете ему, что вам требуется работа, жилье и стол. Безотлагательно. За домом есть постирочная, пусть поселит вас там. Всё запомнили?” — “Да, — возбужденно залопотала госпожа Кранер. — Храм, справа улица, а там вывеска. Все будет в порядке”. — “Вот это мне нравится, — улыбнулся Иримиаш и повернулся к Халичу. — Ну а вы, Халич, сядете на поштелекский автобус, он отправляется с привокзальной площади каждый час. В Поштелеке отправитесь в евангелический приход и спросите пастора Дивичана. Не забудете?” — “Дивичана”, — с готовностью повторила госпожа Халич. “Правильно. И скажете, что вас прислал я. Он уже несколько лет донимает меня, чтобы нашел ему одного-двух помощников. Лучше вас никого и придумать нельзя. Места у него хватает, сможете выбирать, и церковное вино есть, Халич, ну а вашими обязанностями, госпожа Халич, будет прибираться в церкви, готовить на троих и заниматься хозяйством…” Халичи просияли от счастья. “Как вас благодарить за вашу доброту! — со слезами на глазах выразила признательность госпожа Халич. — Мы этого никогда не забудем!” — “Ладно, ладно, — остановил ее Иримиаш. — Еще рано благодарить меня. Лучше послушайте меня все внимательно. На первое время, пока дела не наладятся, вы получите по тысяче форинтов из общих денег. Тратьте их осмотрительно, без мотовства! И не забывайте о том, что нас объединяет! Каждую минуту помните, в чем ваша задача. Следить за всем, что происходит в Элеке, Поштелеке и Керестуре, только это может приблизить нас к цели! Через несколько дней я вас всех навещу, и мы тогда все подробно обсудим. Вопросы есть?” Кранер откашлялся: “Я думаю, все понятно. А сейчас мы торжественно… одним словом… хотели бы поблагодарить вас… Ну, за все, что вы, так сказать…” Иримиаш, как бы защищаясь, поднял руку: “Никаких благодарностей, братцы. Это мой долг. А теперь, — он поднялся, — пришло время прощаться. У меня еще куча дел… Ответственные переговоры…” Халич подскочил к нему и растроганно пожал руку. “Уж вы берегите себя, — пробормотал он. — Мы за вас беспокоимся! Не дай бог что случится!” — “За меня вы не переживайте, — улыбнулся Иримиаш и направился к выходу. — Берегите себя и не забывайте о неусыпной бдительности!” Он вышел из зала ожидания, подошел к грузовику и подозвал к себе директора школы. “Теперь вы послушайте! Мы высадим вас у Штребера, сядете в “Шараге”, а я примерно через час за вами заеду. Тогда поговорим об остальном. А где Футаки?” — “Я здесь”, — отозвался тот, появляясь из-за машины. “Вы…” Футаки поднял руку: “Обо мне вы не беспокойтесь”. Иримиаш изумленно уставился на него: “Что с вами?” — “Со мной? Ничего. Но я знаю, куда я отправлюсь. Ночным сторожем уж куда-нибудь примут”. Иримиаш раздраженно махнул рукой: “Вы опять фордыбачите. В другом месте вы пригодились бы куда больше, но как хотите, пусть будет по-вашему. Отправляйтесь сейчас в Надьроманварош, у “Золотого треугольника” — вы знаете, где это, — найдете стройку. Там требуется ночной сторож. Жилье вам дадут. На первое время вот вам тысяча форинтов. Пообедайте где-нибудь. Я посоветовал бы вам Штайгервальда, от стройки дотуда — один плевок. Замечательная еда”. Футаки опустил голову: “Вы имеете в виду плевок?” Иримиаш поморщился: “С вами сейчас невозможно разговаривать. Придите в себя. И вечером будьте у Штайгервальда. Договорились?” Он протянул ему руку. Футаки неуверенно пожал ее, другой рукой сунул деньги в карман и, отвернувшись от стоящего у грузовика Иримиаша, молча пошел, опираясь на палку, в сторону Поцелуйной улицы. “А чемоданы!” — крикнул, высунувшись из кабины, Петрина, затем выпрыгнул и помог вернувшемуся Футаки приладить их на плечо. “Не тяжело?” — по-идиотски спросил директор и поспешно протянул руку. “Терпимо, — тихо ответил Футаки. — Ну, пока”. И снова зашагал прочь, а Иримиаш, Петрина, “щенок” и директор школы, растерянно посмотрев ему вслед, забрались обратно в машину, директор — в кузов, остальные — в кабину, и поехали назад, к центру города. Футаки устало тащился по улице, чувствуя, что вот-вот упадет под тяжестью чемоданов, и, добравшись до первого перекрестка, опустил их на землю, развязал ремни и, немного подумав, столкнул один чемодан в придорожную канаву, а с оставшимся двинулся дальше. В отчаянии, потеряв цель, сворачивал он из улицу в улицу, иногда ставил чемодан на землю, чтобы передохнуть, и шел дальше… Когда кто-нибудь попадался ему навстречу, он проходил мимо с опущенной головой, потому что ему казалось, что, загляни он в чужие глаза, и его собственное несчастье станет еще более унизительным. Ведь он теперь человек пропащий… “Ну какой же я идиот! Как я верил еще вчера, как надеялся! И вот вам, пожалуйста! Полюбуйтесь! Плетусь с разбитым носом, сломанным зубом и разбитой губой, в грязи и в крови, словно должен расплачиваться этим за свое безрассудство”. “Эх, нет все-таки… нет в мире справедливости…” — тоскливо твердил он вечером, включив свет в одном из бараков на стройке возле “Золотого треугольника” и пустым взглядом уставясь на собственное измученное отражение в грязном стекле окна. “Этот Футаки — величайший дурень из всех, кого я только знал, — заметил Петрина, когда они ехали по улице в сторону центра. — И что на него вдруг нашло? Он что, и правда вообразил, будто тут ему Ханаан? Или какого дьявола? Вы видели, какую он скорчил рожу? С этим своим распухшим носярой?” — “Помолчи, Петрина! — проворчал Иримиаш. — Будешь много болтать, у самого тоже сопатка распухнет”. “Щенок” захихикал: “Что, заткнулся, Петрина?” — “Это я-то?! — вскипел тот. — Ты что, думаешь, я кого-нибудь испугаюсь?!” — “Ну хватит тебе трепаться, Петрина, — рассердился Иримиаш. — Если хочешь что-то сказать — не крути, говори прямо!” Петрина заухмылялся и почесал макушку. “Ну, маэстро, если на то пошло… — неуверенно начал он. — Я не кручу, ты не думай! Могу и сказать!.. Зачем сдался нам этот Пайер?” Иримиаш закусил губу, сбавил скорость, пропустив перед грузовиком старушку, и снова нажал на газ. “Не лезь в дела взрослых”, — сказал он мрачно. “Маэстро, я все же хотел бы знать. Зачем он нам?..” Иримиаш ожесточенно смотрел вперед. “Так надо”. — “Я не знаю, маэстро… но ты ведь не хочешь?..” — “Хочу!” — рявкнул Иримиаш. “Маэстро, ты хочешь взорвать весь мир… — испуганно выдавил из себя Петрина. — Тебе уже ничего не нужно”. Иримиаш не отвечал. Он затормозил. Они остановились у заведения Штребера. Директор школы выпрыгнул из кузова, подошел к кабине, помахал на прощание рукой и, уверенным шагом перейдя улицу, скрылся за дверями “Шараги”. “Уже полдевятого, — заметил “щенок”. — Что они скажут?..” Петрина махнул рукой: “Да пошел этот капитан подальше! Что значит “опаздываем”? Я таких слов не знаю! Пусть радуется, что мы вообще к нему явимся! Если Петрина к кому-то является, то это большая честь! Понятно тебе, щенок? Запомни как следует, я повторять не буду!” — “Ха-ха! — насмешливо отозвался “щенок” и выпустил в лицо Петрине струю табачного дыма. — Плохая шутка”. — “Зафиксируй в своих тупых мозгах, что шутка — она как жизнь, — торжественно объявил Петрина. — Плохо начинается и плохо заканчивается. А посередине — все замечательно”. Иримиаш молча смотрел на дорогу. Сейчас, доведя дело до конца, он не чувствовал ни малейшей гордости. Глаза его мрачно уставились в пустоту, лицо было серым. Он судорожно сжимал руль, на виске билась толстая жилка. Иримиаш видел перед собой пока еще целые дома по обеим сторонам улицы. Палисадники. Покосившиеся ворота. Трубы, из которых валил дым. Он не чувствовал ни ненависти, ни отвращения. Воображение его хладнокровно работало.II. Сплошные труды и заботы…
Документ был передан канцеляристам на исполнение через несколько минут после инструктажа, состоявшегося в восемь пятнадцать, и поставленная перед ними задача казалась практически неразрешимой. Однако на лицах их не было и следа изумления, ярости или негодования, они только переглянулись в красноречивом молчании: вот, мол, новое убедительное и бесспорное доказательство прискорбно стремительной деградации. Ведь достаточно было просто взглянуть на кривые, нацарапанные как курица лапой строки, чтобы стало ясно, что предстоящая работа будет для них непосильным подвигом, ведь из этой “удручающе примитивной абракадабры” следовало сделать нечто целостное, понятное и пристойное. Отпущенные им непостижимо сжатые сроки и малая вероятность успеха наполняли их глубокой тревогой и озабоченностью, а неимоверная сложность задачи — завидной отвагой. Лишь “многолетним опытом, зрелостью и вызывающим всяческое уважение мастерством” можно было объяснить, что они, как всегда бывало в подобных случаях, быстро смогли абстрагироваться от нервирующего их гомона беспрестанно бегающих и шушукающихся коллег, мир вокруг них исчез, и все их внимание целиком сконцентрировалось на документе. С начальными фразами они покончили достаточно быстро — потребовалось только немного ослабить “неуклюжую вычурность” и т