я еще побываю на твоих похоронах”. Он смешал новую дозу, с мрачным видом выпил, после чего запил глотком воды утренние лекарства. За оставшуюся часть дня он дважды — около полудня и в сумерках — фиксировал “условия освещения” и набросал несколько схем постоянно менявших свою конфигурацию ручейков на грунтовой дороге, а затем, когда уже — после Шмидтов и Халичей — было закончено описание предполагаемой обстановки, царившей на душной кухне Кранеров, до его слуха вдруг долетел отдаленный звон колокола. Он отчетливо помнил, что уже слышал эти звуки за день до того, как попал в больницу, равно как не сомневался и в том, что его превосходный слух не обманывает его и на этот раз. Но к тому времени, как он раскрыл дневник на записях за тот день (и не обнаружил в них и намека на колокольный звон — по-видимому, это событие просто вылетело у него из головы или он не придал ему особенного значения), звон прекратился… Он тут же зафиксировал это совершенно непонятное происшествие и тщательно перебрал возможные объяснения: несомненно, что поблизости нет никаких церквей, если не считать уже многие годы заброшенной и разваливающейся часовни в бывшем владенье Хохмайса, ну а город был слишком далеко, чтобы оттуда хоть что-нибудь доносилось, так что и эту возможность он должен был исключить. У него мелькнула мысль, что, может быть, это Футаки или Халич, а может, и Кранер забавляются так со скуки, но и эту идею пришлось отбросить, поскольку он сомневался, чтобы кто-то из них был способен столь ловко подражать церковному колоколу… Но не мог же его обмануть его изощренный слух!.. Или все-таки?.. Быть может, в силу своего особого дара он стал уже столь чувствительным, что способен теперь даже в тихом и близком шорохе различить глухой звон отдаленного колокола?.. Он растерянно вслушался в тишину, закурил сигарету, но поскольку долгое время ничего не происходило, решил прекратить ломать голову, пока какой-нибудь новый сигнал не поможет ему найти правильное объяснение. Он вскрыл банку консервированной фасоли и, съев половину, отставил ее от себя, поскольку желудок был не способен единовременно переварить больше чем несколько ложек еды. Он решил, что всю ночь будет бодрствовать, ведь невозможно заранее знать, когда именно вновь зазвонят эти “колокола”, и если их следующий звон будет таким же кратким, то достаточно будет на пару минут задремать, чтобы упустить его… Он смешал себе новую дозу напитка, принял вечерние лекарства, а затем, ногой вытолкнув из-под стола чемодан, долго перебирал иллюстрированные журналы. До рассвета доктор листал их, разглядывал в них картинки, но тщетно он бодрствовал, тщетно боролся с сонливостью, “колокола” больше не зазвонили. Доктор поднялся с кресла и походил по комнате, разминая затекшие члены, затем снова сел и, когда синева рассвета окрасила оконное стекло, погрузился в глубокий сон. Проснулся он только около полудня, обливаясь потом и, как всегда с тех пор, как привык к продолжительному сну, яростно ругаясь и крутя головой по сторонам, взбешенный тем, что впустую потратил время. Он быстро нацепил на нос очки, перечитал в дневнике последнюю фразу, затем откинулся в кресле и выглянул в щель на улицу. Снаружи накрапывал дождь, серое небо все так же мрачно нависало над поселком, и перед домом Шмидтов покорно гнулась под холодным ветром облетевшая акация. “Все дрыхнут без задних ног, — записал доктор. — Или сидят по кухням, подпирая скулу кулаком. Директору школы, похоже, плевать на разбитую дверь и окно. Вот наступит зима — тогда задницу себе отморозит”. Внезапно, словно на него снизошло озарение, он выпрямился в кресле. Поднял голову, устремил глаза в потолок и тяжело задышал; затем схватил карандаш…“Вот он встает, — писал доктор в каком-то все углубляющемся трансе, но при этом следя, чтобы грифелем не прорвать бумагу. — Чешет себе мошонку, потягивается. Обходит комнату и снова садится. Выходит побрызгать. Возвращается. Садится. Встает”. Доктор лихорадочно набрасывал слово за словом и не просто видел, что все происходит именно так, но и знал с абсолютной уверенностью, что отныне иначе и быть не может. До него постепенно дошло, что годы долгой, мучительной и упорной работы наконец принесли плоды: он стал обладателем такой уникальной способности, которая позволяет ему не просто противостоять вечно однонаправленному порядку вещей своей постоянной готовностью к описанию происходящего, но в какой-то мере определятьдаже сам механизм свободно бурлящих на первый взгляд событий!.. Он вскочил, покинув свой наблюдательный пост, и взволнованно, с горящими глазами принялся расхаживать из конца в конец по тесному помещению…Безуспешно пытался он несколько успокоиться: осознание этого факта обрушилось на него так внезапно, подкралось так незаметно и застало его настолько неподготовленным, что в первые минуты он даже не исключал того, что утратил рассудок… “Возможно ли это? Или я сошел с ума?” Он еще долго не мог успокоиться, от волнения у него пересохло в горле, сердце бешено колотилось, со лба градом катился пот. Был момент, когда ему показалось, что он вот-вот разорвется, рухнет под навалившимся на него грузом вещей, его огромное, располневшее тело так и металось по комнате, пока он, задыхаясь, не свалился обратно в кресло. Ему сразу, одновременно, требовалось обдумать так много всего, что он вяло сидел в холодном и режущем свете, ощущая, как мозг буквально болит и в душе нарастает хаос… Он осторожно взял карандаш, вытянул из стопки тетрадь с надписью ШМИДТ, раскрыл на нужной странице и неуверенно, как человек, имеющий все основания опасаться “возможных тяжелых последствий” своего поступка, написал фразу: “Он сидит спиною к окну, от его фигуры на пол падает слабая тень”. Тут он нервно сглотнул, отложил карандаш и, дрожащими руками смешав новую порцию палинки, осушил половину стакана. “На коленях он держит красную кастрюлю с картофельным паприкашем. Но не ест. Нет аппетита. Захотев помочиться, встает, ставит кастрюлю на пол, огибает стол и через заднюю дверь выходит во двор. Возвращается и садится. Госпожа Шмидт что-то спрашивает у него. Он не отвечает. Подальше отпихивает ногой стоящую на полу кастрюлю. Есть не хочется”. Доктор, по-прежнему дрожащими руками, закурил сигарету, отер взмокший лоб и, как крыльями, взмахивая локтями, проветрил под мышками. Поправив на плечах одеяла, он снова склонился над дневником. “Или я сошел с ума, или сегодня после полудня я осознал, что милостию Божьей сделался обладателем магнетической силы. Я способен определять словами ход происходящих вокруг меня событий. Но пока что я представления не имею, что я должен делать. Или я все же сошел с ума…” Его охватили сомнения. “Мне все это только кажется”, — пробормотал он и решил предпринять новую попытку. Он отложил дневник и придвинул к себе тетрадь с надписью КРАНЕР. Отыскав последнюю запись, он лихорадочно стал писать. “Он лежит в комнате на кровати, одетый-обутый. Сапоги свесил, чтобы не испачкать покрывало. В комнате духота. На кухне гремит посудой госпожа Кранер. Кранер что-то ей говорит в открытую дверь, та что-то ему отвечает. Кранер в сердцах поворачивается спиной к двери и зарывается лицом в подушку. Пытается заснуть, закрывает глаза. Засыпает”. Доктор нервно вздохнул, смешал себе новую порцию палинки, закупорил бутыль и беспокойно огляделся по сторонам. С опаской и страхом он вновь констатировал про себя: “Дело ясное, при определенном уровне концентрации внимания я способен решать, что будет происходить в поселке. Потому что здесь происходит то, что мной сформулировано. Правда, мне совершенно неясно, каким образом я могу определять ход событий, если я…” В этот момент он снова услышал “колокола”. На этот раз он успел лишь понять, что вечером не ошибся — он слышал реальные звуки, однако на то, чтобы определить, откуда именно доносится этот гулкий звон, времени не хватило, потому что, едва долетев до его слуха, звуки вновь растворились в пронзительной тишине, и когда затих последний их отголосок, в душе доктора осталась такая пустота, словно он потерял что-то очень важное. Ему почудилось, что в этих странных далеких звуках он расслышал “казалось, уже утраченную мелодию упования”, обещание, ставшее уже почти беспредметным, невразумительные слова некоего судьбоносного послания, из которых можно было понять только то, что оно “означает что-то хорошее и задает направление моим непонятным способностям…”. Он решил все-таки отложить свои сумасшедшие записи и поспешно надел пальто, сунув в карман сигареты и спички, ибо чувствовал, что важнее всего сейчас хотя бы попытаться отыскать источник этого странного колокольного звона. На свежем воздухе у него на мгновение закружилась голова, он потер воспаленные веки, а затем — чтобы не привлекать к себе внимание сидящих по домам посельчан — покинул дом через калитку, ведущую на зады, и быстро, как только мог, зашагал по тропе. Добравшись до мельницы, он остановился, не имея понятия, в правильном ли направлении он идет. Войдя в огромные ворота мельницы, он услышал доносящееся откуда-то сверху хихиканье. “Девицы Хоргош”. Он вышел с мельницы и растерянно огляделся, не зная как быть. Обойти поселок и направиться к Соленой Пади?.. Или пойти по тракту к корчме? А может быть, стоит двинуться к усадьбе Алмаши? Или остаться пока что здесь, возле мельницы, дожидаясь, не прозвучит ли опять “колокольный звон”? Он закурил, откашлялся и, не в силах решить, идти дальше или остаться, нервозно потоптался на месте. Он смотрел на акации, обступившие огромное здание, содрогался на холодном колючем ветру и думал, не глупость ли вся эта скоропалительная прогулка, не поспешил ли он, ведь между двумя моментами, когда звенели “колокола”, прошла почти целая ночь, так с чего он взял, что скоро опять их услышит… Доктор уже собирался вернуться домой и там, закутавшись в теплые одеяла, подождать, пока что-нибудь снова произойдет, но в этот момент опять зазвучал “колокольный звон”… Он поспешил на площадку, вытоптанную перед мельницей, и на этот раз ему удалось в какой-то степени разгадать загадку: “колокольный звон”, похоже, звучал где-то по другую сторону тракта (“Откуда-то из бывшего владения Хохмайса!..”), и теперь он не только смог примерно определить направление, но и вновь убедился, что этот звон содержит в себе какое-то недвусмысленное послание, обнадеживающий призыв или обещание, что это не плод больного воображения, не обманчивая игра внезапно нахлынувшей на него сентиментальности… Воодушевленный, он двинулся в сторону тракта, пересек его и, не обращая внимания на грязь и лужи, зашагал в сторону владения Хохмайса “с сердцем, полным надежд, упований и чаяний”… Он чувствовал, что этот “звон” вознаградит его за все пережитые страдания, за мучительные поиски верных слов, за его настойчивость и упорство… И когда он точнее поймет смысл этого призыва, то, без сомнения, сможет, обладая необыкновенной властью, придать “делам человеческим” небывалый размах… Его охватила почти детская радость, когда в конце владения Хохмайса он увидал маленькую обветшалую часовню, и хотя он не знал, сохранился ли в этом разрушенном во время последней войны и не подававшем с тех пор ни малейших признаков жизни зданьице колокол или что-то подобное, но и такая возможность была не исключена… Ведь уже много лет н