х. А Халич — до того момента, пока шофер не начал, наконец, свою речь — думал: «Видать, кто-то умер». Новость стремительно распространилась по поселку, и тех тридцати минут, пока трактирщик отсутствовал, было вполне достаточно Халичу, чтобы тайком выяснить, что на самом деле скрыто за этикетками выстроившихся на стойке бутылок с вызывавшей у него множество ассоциаций надписью «РИСЛИНГ», и у него хватило времени, чтобы — в присутствии одно спящего и одного клюющего носом — на основании молниеносно полученного опыта подтвердить давнее предположение, что при смешивании вина с водой цвет получившейся смеси обладает обманчивым сходством с оригинальным цветом вина. В то время, когда он удачно завершил свое исследование, госпоже Халич, направлявшейся к трактиру, показалось, что над мельницей пролетела падающая звезда. Она остановилась, приложила руку к сердцу, но напрасно изучала она упрямым ищущим взглядом небеса, заполненные, казалось, множеством гудящих колоколов, ей пришлось признать, что, скорее всего, у нее зарябило в глазах от неожиданного волнения. Однако неуверенность, сам факт возможности в этой заброшенной местности подобного события с такой тяжестью навалилось на нее, что она передумала, повернула обратно к дому, отыскала там под грудой туго накрахмаленного белья потертую Библию и, прижав ее к груди, с растущим сознанием собственной вины вновь отправилась в путь. Она свернула на шоссе на том месте, где висела табличка с названием поселка и сделала — лицом к безжалостно хлещущему дождю — сто семь шагов до трактира — в то время как внутри нее зрело осознание случившегося. Чтобы выиграть время — поскольку от возбуждения слова хаотично крутились в ее сознании, и поскольку она хотела сформулировать свое послание («Наступают библейские времена!») с ослепительной, безоговорочной ясностью — госпожа Халич остановилась у двери трактира и только тогда открыла дверь, чтобы поставив ногу на порог, с пораженным лицом возгласить: «ВОСКРЕСЕНИЕ!», когда уже было ясно, что она безошибочно нашла подходящее слово, своей лаконичностью только усиливавшее тот захватывающий эффект, который мог вызывать факт сам по себе. На ее крик хуторянин вскинул голову, шофер так вскочил, словно его укололи, а что касается трактирщика, тот тоже не бездействовал: с такой силой и опрометчивой внезапностью оттолкнул себя назад, что врезался головой в стену, и на короткое время у него в глазах потемнело. Однако они тут же узнали госпожу Халич. Трактирщик не удержался от восклицания («Да что это такое, бога ради, что с вами, госпожа Халич?»), а затем попытался ввинтить обратно в дверь вырванный с мясом засов. Халич в большом смущении оттащил свою жену к стоящему рядом с ним стулу (что было нелегко: «Иди сюда, бога ради, дождь льет!»), затем, согласно кивая головой, успокаивал тараторящую супругу, и приступы слов, в которых звучали то надменный пафос, то жалобный испуг, стихли только тогда, когда госпожа Халич, придя в бешенство от насмешливых перемигиваний шофера и трактирщика, крикнула: «Ничего смешного! Ну вот ни капельки!», и Халичу удалось, наконец, усадить ее на стул рядом с собой. Тогда она обиженно замолчала, прижала к груди Библию и стала смотреть поверх голов грешников в некую озаренную нездешним светом высь, и ее глаза заволокла обретенная уверенность. Как жердь из земли, так и она выступала сейчас из магнитного поля, созданного опущенными головами и согбенными спинами; и место, которое она в ближайшие часы не собиралась покидать, было словно брешь в закрытом пространстве трактира — брешь, через которую беспрепятственно проходил воздух, чтобы разогнать парализующие, ледяные, ядовитые испарения. В напряженной тишине было слышно только упорное гудение слепней, да из-за окна слышался безостановочный шум дождя, и эти два звука объединяло все чаще слышавшееся потрескивание гнущихся под ветром акаций, в ножках столов и несущей конструкции стойки шла странная ночная работа, неровно пульсирующие сигналы которой отмеривали отрезки времени, безжалостно установив пределы территории, куда не могло поместиться ни одно слово, ни одна фраза, ни одно движение. Единым пульсом билась эта ночь конца октября: словами и воображением невозможно было постичь странный ритм, отдающийся в деревьях, в дожде, в грязи, в сумраке, в медленно наплывающей темноте, в промокших тенях и устало работающих мускулах, в тишине, в людских вещах, в колышущихся изгибах шоссе; волосы развивались в ином ритме, чем разлезающиеся ткани тела; рост и распад двигались в разных направлениях; однако эти тысячи отдающихся эхом стуков, этот хаотично звучащий шум ночи образовывали сливались в единый общий ритм, чтобы скрыть свое отчаяние: за одними вещами внезапно появлялись другие, и вне пределов взгляда они уже не объединялись. Дверь, вечно открытая настежь, никогда не отпирающийся замок. Брешь, трещина. Трактирщик, признав, что его усилия напрасны, поскольку в прогнившей двери нельзя было найти ни одного живого места, отбросил щеколду и заменил ее клином. С досадой вернулся он на свой стул («Щель останется щелью», — успокоил он себя), чтобы, пока это возможно, покоем своего тела противостоять все больше усиливавшемуся беспокойству, освободиться от которого — и он это прекрасно знал — у него вряд ли получится. Поэтому все было напрасно: и внезапно охватившее его желание отомстить госпоже Халич тут же сменилась беспредельным отчаянием. Он оглядел столы, прикинул, сколько осталось еще вина и палинки, затем встал и закрыл за собой дверь в кладовку. Здесь, где его сейчас никто не видел, он дал волю своей ярости: угрожающе размахивая руками, корча пугающие гримасы, он бегал среди запаха ржавчины («запах любви» — так называл он его много раз в те времена, когда это помещение служило штаб-квартирой девицам Хоргош) по не менявшемуся годами установленному маршруту, как всегда, когда для решения спешных проблем требовалось длительное уединенное размышление: по направлению к окну, защищенному от воров железными решетками в два пальца толщиной и густой сетью паутины, затем к мешкам с мукой, мимо высящихся полок с едой прямо к стоящему между ними столику, где хранились его деловые книги, записи, табак и личные вещи. От столика он направился обратно к окошку и там — после того, как уже без былого пыла попытался пристыдить Создателя, почему, дескать, тот пытается испортить ему жизнь «проклятыми пауками» — переступил через кучу рассыпанного зерна и снова оказался возле железной двери. Полная чушь: он не верит ни в какое воскресение, он оставляет эти россказни госпоже Халич, он-то хорошо знает все эти штучки… И все же он испытывал некоторое беспокойство — а если выяснится, что мертвый все же воскрес? Не было никаких причин подвергать сомнению то, о чем уверенно рассказал тогда младший Хоргош; он отозвал мальчика в сторону, чтобы основательно «допросить» обо всех подробностях; и, несмотря на то, что некоторые мелочи показались ему подозрительными, что некоторые столпы этой истории «стояли не так, как должны были бы стоять», ему не приходило в голову, что весь рассказ Хоргоша — выдумка от первого до последнего слова. Да с какой стати, спрашивал он, по какой причине понадобилась мальчишке так нагло врать? Хотя со своей стороны он готов был поклясться, что мир еще не видел более испорченного щенка, и тем не менее он не желал поверить, что ребенок способен такое придумать — без чьей-то посторонней помощи. В то же время он был полностью убежден: от того, что кто-то якобы видел их в городе, факт смерти остается фактом. Впрочем, он ни капли не удивился: чего иного можно было ожидать от Иримиаша? Со своей стороны он был склонен поверить чему угодно, если речь шла об этом грязном бродяге, поскольку бесспорно — он и его дружок были парой отменнейших негодяев. В одном он был уверен наверняка: как бы там ни было, а он колебаться не станет — за вино им придется заплатить. В конце концов, его не волнует, пусть они даже привидения, но тот, кто здесь пьет, тот платит. Он не может нести убытки. Не для того он «горбатился всю свою жизнь», не для того проливал горький пот, открыв этот трактир, чтобы «какие-то там бездельники» даром дули его вино. Широкие жесты не в его духе, и в кредит он продавать не станет. Впрочем, не следует исключать, что Иримиаша все-таки задавил автомобиль. И что? Разве кроме него никто не слышал о такой штуке как летаргия? Кому-то удалось вернуть этих двоих к их жалкой жизни — и что дальше? По его мнению, медицина достигла таких успехов, что и представить себе трудно, так что было бы большим недомыслием отрицать подобную возможность. А в общем, так или иначе, они его не интересуют: не из того теста он слеплен, чтобы испугаться какого-то подозрительного «покойника». Трактирщик сел за столик, смахнул с него паутину, раскрыл инвентарную книгу, достал лист бумаги и изжеванный с тупого конца карандаш и, лихорадочно подытоживая данные, приведенные на последней странице, набросал на бумаге грубые цифры под аккомпанемент собственного неразборчивого ворчания:
10 × 16 п. а/4 × 4
9 × 16 б. а/4 × 4
8 × 16 в. а/4 × 4
Итого: 2 ящ. 31,50
3 ящ. 5,60
5 ящ. 3,-
Задумчиво и гордо смотрел он на кренящиеся справа налево цифры и испытывал огромную ненависть к миру, в котором возможно, чтобы эти грязные негодяи вновь выбрали его мишенью для своих гнусных планов; обычно он умел подчинять внезапно вспыхивающие в нем гнев и презрение («Он по натуре человек добрый», — частенько говаривала его жена соседкам в городе) великой мечте своей жизни; он знал — для того, чтобы она когда-нибудь стала реальностью, следует быть бдительным: одно опрометчивое слово, один поспешный расчет, и все сразу же рухнет. Но «порой против натуры не попрешь», и в таких случаях он всегда нес убытки. Трактирщик был доволен сложившимся положением, но ему пришло в голову, из чего можно выстроить «базис» для осуществления своей великой мечты. Уже подростком он умел извлечь пользу из окружавших его отвращения и ненависти. После этого он — ясное дело — не может совершить подобной ошибки! И когда он порой приходил в ярость, то запирался здесь, в кладовке, чтобы перебеситься втайне от некомпетентных глаз. Он умел соблюдать осторожность — даже в таких случаях он старался не причинить себе никакого убытка: бил ногой по стене или, самое большее, разбивал о дверь пустой ящик («На, получай!»). Однако сейчас он не мог себе позволить и этого — его могли услышать в зале. И, как было уже не раз, спасением для него стали цифры. В них он прозревал таинственную очевидность, некую глупейшим образом недооцененную «благородную простоту», так что между этими двумя возникает сознание, от которого по позвоночнику пробегает дрожь: «Перспективы существуют». Но есть ли такая серия цифр, которая способна победить этого Иримиаша — костлявого, с серыми волосами, с безжизненным взглядом, с лошадиной мордой, этот кусок дерьма, этого червяка, место которому в выгребной яме? Где та цифра, которая одолеет этого фантастического лицемера, это дьявольское отродье? Не заслуживающий доверия? Бессовестный? Да разве хватит для него слов? Все формулировки недостаточно выразительны. Здесь нужны не слова, а сила. Сила, которая поможет, наконец, вышвырнуть его. Да, сила, а не пустая болтовня. Трактирщик зачеркнул все, написанное ранее, но цифры, кото