VI. Работа пауков II
«Что позади меня, то и передо мной. Нигде не найти покоя», — так мрачно сказал самому себе Футаки, когда мягким кошачьим шагом, опираясь на палку, вернулся к упорно молчащему Шмидту и его жене, которая то затихала, то снова начинала хихикать. Шмидты сидели за «персональным столом» справа от стойки. Футаки тяжело сел на свое место, пропустил мимо ушей слова женщины («Да вы надрались! Мне тоже в голову шибануло, не стоило мешать одно с другим… Но вы, такой кавалер…») и задумчиво, с несколько глупым выражением лица, взял новую бутылку вина и поставил ее на середину стола. Он не понимал, чтó на него вдруг нашло, ведь на самом деле не было никакой причины для уныния, в конце концов, не такой сегодня день. Он знал, что трактирщик прав, и «надо только подождать несколько часов» до прихода Иримиаша и Петрины, которые положат конец годам «горькой нищеты» и рассеют эту промозглую тишину, и не будет больше звучать на рассвете погребальный звон, поднимающий человека с постели только для того, чтобы он затем беспомощно наблюдал, обливаясь потом, как все вокруг медленно обращается в прах. Шмидт, который с тех пор, как переступил порог трактира, не произнес ни единого слова (и только ворчал, повернувшись «ко всему этому» спиной, когда Кранер и госпожа Шмидт с громким шумом делили деньги) теперь поднял голову и яростно накинулся на раскачивающуюся на стуле жену («Шибануло в голову! Да ты же в стельку нализалась!»), после чего повернулся к Футаки, собиравшемуся было наполнить стаканы: «Не наливай ей больше. Не видишь, в каком она состоянии?» Футаки не ответил, не стал оправдываться, а только жестом выразил свое согласие и быстро убрал бутылку со стола. В течение долгих часов он пытался объяснить все Шмидту, но тот только упрямо качал головой: по его мнению, они «профукали единственную возможность» из-за того, что пришли сюда и сидят, словно «кастрированные ящерицы» вместо того, чтобы воспользоваться суматохой, возникшей при вести о возращении Иримиаша и Петрины, и смыться с деньгами, «а Кранер пусть катится ко всем чертям…» Напрасно Футаки твердил, что с завтрашнего дня все пойдет по-другому, что теперь можно успокоиться, ведь им удалось, наконец, поймать удачу за хвост — Шмидт лишь презрительно кривился и молчал, и так продолжалось до тех пор, пока Футаки не пришло в голову, что ведь и раньше они никогда не могли прийти к общему мнению, и, хотя его приятель готов признать, что у Иримиаша «имеется фантазия», едва ли он согласится, что другого выбора у них нет, что без Иримиаша (и без Петрины, само собой) они по-прежнему будут блуждать в потемках, постоянно ссорясь и пререкаясь, словно «обреченные лошади на скотобойне». Где-то в глубине души он, конечно, понимал упорство Шмидта, ведь их обоих так долго преследовали неудачи, ведь и ему в голову приходила мысль: глупо надеяться, что Иримиаш возьмется за дело, достигнет большего и «предложит разнообразные возможности», поскольку он единственный, кто способен «скрепить то, что разваливается у нас в руках». Так зачем беспокоиться о том, что они навсегда лишились некоторой суммы обманом приобретенных денег? Только бы исчез этот кисловатый привкус во рту, только бы не смотреть оцепенело, как день за днем осыпается штукатурка, по стенам расползаются трещины, проседают крыши, как все медленнее бьется сердце, и все быстрее немеют ноги. Поэтому Футаки был уверен, что неудачи, повторяющиеся неделя за неделей, месяц за месяцем, планы, внезапно становящиеся все более и более путаными, постоянно хиреющая надежда на освобождение не представляют подлинной опасности; все это даже сплачивает их, поскольку долог путь от неудачи до гибели, но здесь, в самом конце, уже нельзя не проиграть. Подлинная угроза появилась бы перед ними словно из-под земли, но источник ее всегда неясен; человек внезапно ощущает пугающую тишину, он боится пошевелиться, забивается в угол, где надеется обрести защиту, он даже жует с трудом, а глотать для него становится пыткой, и он уже не замечает, как все вокруг замедляется, пространство разом суживается, и, наконец, в его отступлении наступает самое страшное: полное оцепенение. Футаки с опаской огляделся, закурил дрожащими руками и жадно осушил стакан. «Мне нельзя пить, — укорил он сам себя. — Вечно после выпивки гробы мерещатся». Он вытянул ноги, поудобней устроился на стуле и решил больше не давать воли своим страхам; прикрыл глаза и позволил, чтобы тепло, вино и окружавший его гомон растеклись по всему телу, проникнув до самых костей. И его смехотворная паника прошла так же быстро, как и появилась; теперь он слышал вокруг только веселые голоса и едва мог удержаться от слез умиления; его прежний трепет сменился благодарностью за то, что после стольких мучений он может сидеть здесь, среди этого гула, оптимистично и взволнованно, защищенный от всего, с чем он только что был вынужден столкнуться лицом к лицу. Если бы после восьми с половиной стаканов у него оставались еще какие-нибудь силы, он бы по очереди заключил в объятия всех своих размахивающих руками, вспотевших приятелей, поскольку он не мог противостоять желанию придать какую-нибудь форму обуревавшим его чувствам. У него неожиданно заныла голова, он почувствовал жар и тошноту, на лбу выступил пот. От слабости он покачнулся и попробовал помочь себе, сделав глубокий вдох, так что не услышал слов госпожи Шмидт («Что с вами, оглохли? Эй, Футаки, вам плохо?»), которая — увидев, что Футаки, побледнев, массирует живот и, страдальчески искривив лицо, уставился прямо на нее, со скукой махнула рукой («А, ладно. И на этого нельзя положиться…») и повернулась к трактирщику, который уже долгое время жадно пялил на нее глаза. «Жарко, просто невыносимо! Янош, сделайте что-нибудь!» Но тот, словно не слыша ее «в этом дьявольском гаме», беспомощно развел руками и, не мешая госпоже Шмидт возиться с печкой, со значением кивнул ей. Когда женщина, осознав, что ее попытки ни к чему не приводят, сердито вернулась на свое место и расстегнула несколько пуговиц на лимонно-желтой блузке, трактирщик удовлетворенно отметил, что его настойчивость, как и всегда, принесла желаемые плоды. Несколько часов он тайком усиливал пламя в печке, а затем быстро вывернул и выкинул кнопку, регулирующую подачу масла — кто бы на это обратил внимание в эдакой суматохе? — и вот теперь он «освободил» сначала от куртки, а затем от свитера госпожу Шмидт, чары которой сегодня действовали на него сильнее чем обычно. Женщина, по какой-то непонятной причине, до сих пор надменно отвергала все его авансы. Все его попытки сблизиться — хотя он никогда не сдавался, не мог сдаться! — неизменно окачивались провалом, и его мучения только усугублялись, когда он узнавал о все новых и новых ее похождениях. Но трактирщик продолжал ждать, ведь то, что путь до окончательной победы долог, он знал уже тогда, годы назад, когда застал госпожу Шмидт на мельнице с молодым трактористом, и женщина, вместо того, чтобы вскочить и убежать, продолжала свое дело, как ни в чем не бывало — так что у него пересохло в горле — пока не достигла в молодых объятиях наивысшего наслаждения. Несколько дней назад, когда до трактирщика дошли слухи о том, что «связь» между Футаки и госпожой Шмидт близка к разрыву, он едва мог скрыть