свою радость, поскольку понял, что теперь пришел и его черед, что ему предоставляется единственная возможность, которую никак нельзя упустить. И сейчас, обмякнув при виде того, как женщина деликатно расстегивает блузку над грудью и начинает обмахиваться, он не мог сдержать дрожь в руках, а взгляд его затуманился. «Что за плечи! А эти ляжки! Какие бедра! Какие груди у нее, боже ты мой…» Его глаза хотели разом охватить всю Целостность, но от волнения он был способен сосредоточиться только на «сводящей с ума последовательности» Деталей. Кровь бросилась ему в лицо, голова закружилась, и он почти с мольбой попытался поймать равнодушный взгляд госпожи Шмидт, и поскольку он привык излагать всякую житейскую истину одной лаконичной фразой, то, пребывая в счастливом экстазе, он задался вопросом: «Найдется ли человек, который пожалел бы масла ради такой женщины?» Если бы он знал, до какой степени напрасна его борьба, он наверняка немедленно ушел бы в кладовку, чтобы там, вдали от враждебных, злорадных взглядов, беспокойно зализывать свежие раны. Ведь он и не догадывался, что призывными взглядами — которые затягивали в опасный водоворот и Кранера, и Халича, и школьного директора, и его самого — госпожа Шмидт просто-напросто убивает время, поскольку все ее воображение целиком заполнил Иримиаш. Воспоминания о нем, «словно пенящиеся волны бурного моря» ударяли о «скалистый брег» ее сознания и, сливаясь с волнующими видениями их совместного будущего, углубляли ее ненависть и отвращение к окружающему миру, которому она «скоро скажет «прощай»». И если случалось порой, что она поводила бедрами не только для того, чтобы провести «медленно текущее время», если она демонстрировала голодным взглядам свою великолепную грудь не только для того, чтобы быстрее полетели оставшиеся часы, то все это было лишь подготовкой к давно ожидаемой встрече, после которой «два сердца вновь забьются в унисон». В то же время Кранеру и Халичу (равно как и школьному директору) было очевидно, что у них нет ни малейшей надежды — стрелы их желания, ударившись о невидимую преграду, падали к ногам госпожи Шмидт; таким образом, все трое разряжали свою безнадежную страсть, чтобы та, по крайней мере, не угасала. Школьный директор — лысый, высокий и тощий («но жилистый…») субъект с непропорционально маленькой головой с обиженным видом сидел за второй бутылкой вина в углу позади Керекеша. Чистая случайность, что он вообще узнал о возвращении Иримиаша, и это он — единственный, если не считать вечно пьяного, отупевшего доктора, образованный человек в здешних местах! Как возможно подобное? К чему мы так придем? Если бы ему не надоела непростительная непунктуальность Шмидта и Кранера, и если б он не решил, наконец, — после того, как закрыл клуб и отнес проектор, как то предписывалось, в надежное место — пойти в трактир и «навести там справки», вполне могло случиться, что он ни о чем и не узнал… Что бы они тогда без него делали? Кто бы защищал их интересы? Они, верно, думают, что Иримиаш просто горит желанием принять их приглашение. Да кто захочет управлять этим разношерстным стадом? Здесь надо навести порядок, подготовить проект, расписать по пунктам «основные тенденции»! После того, как первоначальное возмущение директора улеглось («Что поделаешь? Они как дети! Надо продвигаться вперед шаг за шагом, невозможно все осуществить за пару дней…»), его внимание разделилось между госпожой Шмидт и обдумыванием деталей такого плана; но последнее он вскоре на время отложил, поскольку его опыт, подтвержденный годами практики, утверждал, что «не следует заниматься двумя делами одновременно». Директор был убежден, что эта женщина — не такая, как остальные. Неслучайно она до сих пор отвергала грубые заигрывания обитателей поселка. Госпоже Шмидт, полагал он, необходим «мужчина серьезный, основательный», не какой-нибудь мужлан типа Шмидта, чей буйный нрав совершенно не подходит к ее мечтательной, простой, но чистой натуре. Так что «в итоге» нет ничего удивительного в том, что эта женщина — без всякого сомнения — тянется к нему; недаром она единственная в поселке никогда не смеялась над тем, что и после закрытия школы он продолжал настаивать на своем звании директора. Поскольку она — помимо естественной симпатии — выражала в его адрес несомненное уважение, было очевидно, что она знает — он просто ждет подходящего момента (когда люди выдающихся человеческих и профессиональных качеств вернутся на свои места в городской канцелярии, ведь их отступление перед теперешними самодовольными паяцами не могло быть ничем иным, кроме как продуманным тактическим ходом), и тогда он сразу же обновит здание школы и вновь «энергично возьмется за преподавательскую деятельность». Госпожа Шмидт — к чему отрицать? — привлекательная женщина; ее фотографии (он их сделал несколько лет назад дешевым, но весьма надежным фотоаппаратом) намного превосходили, по его мнению, «вызывающие снимки» в «Фюлеш», иллюстрированном журнале кроссвордов и ребусов, разглядыванием которых он пытался развеять беспокойство и скоротать бесконечные бессонные ночи… Здесь, под общеизвестным влиянием содержимого уже несколько опустевшей бутылки, его мысли, до сих пор точные и ясные, разом спутались, его начало подташнивать, в мозгу глухо запульсировали «сосуды», и он уже чуть было не вскочил, чтобы, не обращая внимания на «мужичье», пригласить женщину за свой столик, но тут его взгляд, бродящий по многообещающему телу госпожи Шмидт, столкнулся с ее взглядом, брошенным поверх плеча Керекеша, храпящего за «бильярдным столом». Директор густо покраснел, опустил голову и отодвинулся за массивную тушу хуторянина, оставшись, таким образом, «наедине со своим позором» и отказавшись, по крайней мере, на некоторое время, от своей идеи. Точно так же и Халич, заметив, что сидящая напротив госпожа Шмидт не слышит или попросту не желает слышать его вполне заслуживающую доверия версию относительно не так давно установившейся в этом зале жары, оборвал посередине фразу и позволил Кранеру продолжать шумную ссору с еще более раздраженным кондуктором, но — с вашего позволения! — без него, поскольку сам он не станет так надрываться; Халич смел с себя паутину и с досадой посмотрел на довольную, жирную рожу трактирщика, который кокетливо переглядывался с госпожой Шмидт. После продолжительного размышления он пришел к выводу, что поскольку «это такой пройдоха, какого свет не видывал», то очевидно, что все это дело с паутиной — не что иное как какой-то новый трюк, изобретенный трактирщиком. Каков негодяй! И ему недостаточно того, что он с детской наивностью снова хочет всем отравить жизнь — он еще и «подбивает клинья» госпоже Шмидт! А эта женщина уже принадлежит ему… или будет принадлежать, ведь даже слепому видно, что она уже по крайней мере дважды улыбнулась ему, а он ей!.. И после этого — он ведь должен видеть, у него глаза как у орла! — на что еще способен этот разбойник, этот алчный торгаш, этот бессовестный проходимец! У него куча денег, кладовка заставлена вином и палинкой, вдобавок еще трактир и собственный автомобиль, а ему все мало! Ему подавай и госпожу Шмидт! Ну уж нет! Он, Халич, не из такого теста, чтобы безмолвно снести подобную наглость! Конечно, здесь все считают, что он всего-навсего робкий маленький человечек, но это лишь видимость! Вот подождем, когда придут Иримиаш и Петрина! На самом деле он способен на такое, чего они все и представить себе не могут. Халич залпом допил вино, покосился на жену, неподвижно следящую за происходящим, затем захотел снова наполнить стакан, но, к его огромному удивлению — он же точно помнил, на дне оставалось, по крайней мере, на два раза — бутылка была пуста. «Кто-то выпил мое вино!» — заголосил Халич, вскочил и угрожающе огляделся; но не найдя ни одной пары испуганных, сознающихся во всем глаз, хмуро опустился на стул. Он уже почти ничего не видел в табачном дыму, от печки струилось тепло, она раскалилась докрасна, так что со всех присутствующих ручьями катился пот. Гомон становился все громче, поскольку самые шумные, Кранер и Келемен, а также госпожа Кранер и порой — когда она вновь набиралась сил — госпожа Шмидт, вновь и вновь пытались перекричать возбужденные голоса друг друга. Вдобавок, проснулся Керекеш и громогласно потребовал у трактирщика еще бутылку. «Это только ты так думаешь, дружок!» — наклонился вперед Кранер и рукой, в которой держал стакан, помахал перед носом обозленного Келемена. На лбу у него вздулись жилы, в мутно-серых глазах сверкала угроза. «Я тебе не дружок! — подскочил, вне себя, кондуктор. — Я никогда и никому «дружком» не бывал, ясно тебе?» Трактирщик за стойкой попытался их утихомирить («Хватит уже! Голова раскалывается от вашего крика!»), но Келемен, обогнув стол, за которым сидел Футаки, направился к стойке. «Вы лучше ему скажите! Давайте, скажите ему!» Трактирщик поковырял в носу. «Что я ему скажу? Утихомирьтесь вы, не видите, всех уже достали». Но Келемен, вместо того, чтобы успокоиться, только пуще разошелся. «Словом, вы ничего не понимаете! Здесь что, одни кретины собрались?! — заорал он и яростно ударил кулаком по стойке. — Когда я… Да-да, вот я… подружился с Иримиашем… это было под Новосибирском… в лагере для военнопленных, Петрины там не было! Ясно? Нигде не было!» «Что значит — нигде не было? Где-то он все-таки был!» У Келемена чуть пена изо рта не пошла, и он снова стукнул кулаком по стойке. «Если я сказал — нигде, значит, нигде! Просто… нигде!» «Ну ладно, ладно, — успокаивал его трактирщик. — Раз вы говорите, значит, так оно и было. А теперь ступайте-ка за свой стол и не стучите мне тут!» Кранер, ухмыляясь, закричал через голову Футаки: «Где ты, говоришь, был? И как ты попал в Новосибирск? Вот что, дружок, не умеешь пить — так и не берись!» Лицо Келемена страдальчески исказилось, он поглядел на трактирщика, потом на Кранера и с отчаянной яростью покачав головой, махнул рукой на столь поразительную непонятливость. Нетвердым шагом он вернулся к своему столу и попытался успокоиться, устроившись поудобнее, но не рассчитал и, опрокинувшись вместе со стулом, растянулся на полу. Для Кранера это было уже чересчур — он разразился хохотом. «Что с тобой… ты, болван… пьяный болван! Я сейчас лопну со смеху! И он говорит, что был… военно… Нет, не могу!..» Выпучив глаза, он хлопал себя руками по животу, затем, пошатываясь, подошел к столу Шмидтов, остановился за спиной у госпожи Шмидт и внезапно обнял ее. «Послушайте… — заговорил он, все еще задыхаясь от смеха, — Этот человек… здесь… такое мне рассказывал… Вы слышали?» «Не слышала, и мне это не интересно! — отрезала госпожа Шмидт и попыталась отодрать от себя ручищи Кранера, похожие на две лопаты. — И уберите от меня свои грязные лапы!» Кранер, пропустив ее слова мимо ушей, навалился на женщину всем телом, а потом — как бы невзначай — сунул правую руку под расстегнутую блузку госпожи Шмидт. «О! Как здесь тепло!» — ухмыльнулся он, но женщина, освободившись одним яростным движением, повернулась к нему лицом и изо всех сил влепила пощечину. «А ты чего расселся? — крикнула она Шмидту, когда увидела, что Кранер не перестает ухмыляться. — Ты стерпишь, что твою жену лапают?» Шмидт с огромным трудом оторвал голову от стола, но тут же, словно исчерпав все свои силы, уронил ее снова. «Чего ты кричишь? — забормотал он. — Пусть себе лап… лапают! Хоть кому-то ра… радость»